Их приютил брусничный край

Алексей Акишин

Медведица. На самом краю Павинского района примостилось это небольшое селышко. За ним на север — изрезанные лощинами поля и леса, леса, леса, простирающиеся до южных вологодских окраин. Славится это село щедрыми борами, в которых по осени будто платки темно-бордовые под ногами кем-то нечаянно обронены — брусника спелая. И каждый год в эту ягодную пору манит и тянет сюда людей со всей павин-ской округи и даже из других районов. Машины, трактора, пестери, корзины. Многолика и многолюдна Медведица осенняя. И уроженец Медведицы, ныне московский писатель Леонид Фролов одну из своих повестей об этих краях так и назвал “Во бору брусника”.

На отшибе — Медведица, но, может быть, как ни одно другое из павинских сел множеством нитей связано со многими далекими и близкими уголками России и других республик бывшего Союза. Здесь, в окруженной со всех сторон лесами Медведице, в годы войны нашли свой приют сотни мальчишек и девчонок. Открывшийся здесь детский дом стад для них единственным родным домом, а потому незабываемым и всегда зовущим к себе. Разными путями попадали сюда, а также в открывшийся чуть позднее в Па-винском же районе Петропавловский детский дом малолетние сироты и другие войною обездоленные дети.

— Прежде чем попасть в Мед-ведицкий детдом, — рассказывает проживающий ныне в Сыктывкаре Александр Петрович Горчаков,

— я, худенький, щупленький мальчишка, ходил собирать милостыню. Брел от избы к избе, от деревни к деревне. Кто-то подавал картошину, кто-то крохотную горбушку хлеба, испеченного наполовину из мякины или липовых опилок, а кто-то и-ничего — кругом впроголодьжили. Словом подбодрят, посочувствуют, глядя па мои лохмотья, — и то ладно. И однажды ночью, уставший и голодный, сбился с ног, не дойдя до какой-то деревушки, где мне по-чему-то казалось, меня обязательно накормят, обогреют. И замерз бы — если бы не в этот раз, то в какой-то другой, — но спасибо тем людям, что подобрали тогда меня, пристроили вдетский дом…

… Настоящая трагедия случилась в годы войны с семьей Ипатовых, в которой было четверо ребятишек, и все мал мала меньше. Отец, главная опора и надежда, в первые же месяцы войны был отправлен на фронт. Скудные запасы продуктов кончились скоро, продать или обменять было нечего — сами полураздетые ходили. И не вынесла однажды несчастная женщина детских слез, пошла на колхозное поле и нарвала там кармана два Колосов. Ее тут же отдали под суд. Приговор был короткий, как и сам суд по законам военного времени: четыре года лишения свободы. Дети остались одни. И трудно представить, какой бы была их судьба, но их обогрел и принял в свою семью детский дом.

А вот Степанида Егоровна Абрамова, с 1944 года, после окончания Никольского педучилища, семь с лишним лет работавшая в Петропавловском и Медведицком детских домах и столько повидавшая детского горя, до сих пор без слез не может вспоминать, как в детдом привезли заревленную и словно одичавшую крохотную девочку, которая первые недели все пряталась по углам и норовила убежать. А история этой крошки такова. С матерью ходила она по деревням. Нищенствовали, просили подаяния. И в один из весенних дней сердце женщины не выдержало. Она умерла на покрытой зеленью лужайке подле дороги, а девчушка все бродила и бродила около матери, выискивая стрелки щавеля и листочки клевера и ожидая, что мать вот-вот проснется и они снова отправятся в путь. Когда ее забирали, она царапалась, кусалась, что было силы вцеплялась в уже остывшее тело матери. И в детском доме она долго не верила, что ее матери уже нет, и все рвалась и рвалась туда — на ту весеннюю изумрудную полянку подле дороги…

Но совсем не обязательно смерть матери была на пути в детдом. Деревенские женщины-матери в годы военного лихолетья

— это работа от зари до зари,бессонные ночи, томительное ожидание хоть малюсенькой весточки от мужа с фронта, неотступное предчувствие чего-то худшего, страшного. Изможденные голодом дети. А на столе ни кусочка хлеба. И не все выдерживали, некоторые в отчаянии и безысходности. скрепя свое материнское сердце, приводили своих детей к районо и украдкой уходили от них, уходили со слезами, с болью, но это пересиливалось надеждой, что таким образом дети будут спасены от голода, холода и неминуемой смерти. И детей этих действительно прибирали, устраивали в уже переполненную детдомовскую семью, выхаживали — спасали.

Были дети и из дальних мест — из эвакуированных городов и с захваченных врагом территорий. Среди воспитанников были даже две немецкие девочки — Ирина Харберт и Катя Дерксен, которых ничем не выделяли ни воспитатели, ни дети.

Вспоминает Василий Захарович Топорков, костромич, более тридцати лет проработавший на заводе “Рабочий металлист”:

—    5августа 1944года запомнится мне навсегда. Именно с этого дня началась моя детдомовская жизнь в Медведице. Нас тогда было несколько десятков обездоленных, осиротевших детей. Быстро перезнакомились, подружились, и остаток лета пролетел незаметно. Но вот пришла зима, а с ней и серьезные испытания. У многих, в том числе и у меня, не было никакой зимней одежды, да и летняя изорвалась. Поэтому нам стало не в чем ходить в школу. Тогда наши воспитатели пошли по селу, по окрестным деревням. И хотя люди кругом жили бед-ным-бедно, все-таки чем могли помогали. Так с миру по нитке и собирали для нас кой-какую одежонку и обугку, конечно, старую, поношенную. Но мы и этой были безмерно рады.

И все равно всех обеспечить одеждой и обувью не смогли, хоть и жалостливы были люди здешние к сиротам. Поэтому в школу ходили группами: тот, кто приходил первым, снимал с себя валенки и фуфайки, а Степанида Егоровна Абрамова, другие воспитатели брали все это в охапку и возвращались обратно в детдом, чтобы привести в школу других. И так по несколько раз в день утром и потом, после уроков. Но учились детдомовцы, и многие из них учились хорошо.

Галина Сергеевна Пискунова, много лет проработавшая на Курской АЭС и кыне проживающая в городе Курчатове, спустя почти полвека вспоминает, как получила свою первую в жизни отметку:

—    Было это так. Через несколько дней после начала учебного года к нам, первоклассникам, пришла учительница и объявила, что сегодня она поставила нам первые в нашей жизни отметки. Класс зашумел, забурлил — все бросились к ней, всем было невтерпеж узнать про свою оценку. Я же в то время была самая маленькая, хиленькая и никак не могла пробиться к учительнице. А когда рассеялась около нее вся эта толчея, я подошла и, почему-то плача, уцепилась за юбку учительницы. Она оторвала взгляд от стола, взяла меня на руки и с улыбкой спросила:

—    А ты чего, Галя, плачешь?

Я сквозь слезы спросила про

отметку. И мне никогда не забыть тот искренне-нежный взгляд, ее теплый, ласковый голос:

—    Пятерка же у тебя, пятерка! А ты плачешь…

Вот уж для кого каждый добрый взгляд, каждое ласковое слово, каждый нежный жест значили бесконечно много. В те военные годы под одной крышей жили одинаково обездоленные, но все же очень разные дети. Разные по возрасту, по характеру. Но большинство из них было так отзывчиво на ласку и заботу. Однажды одна из самых любимых ими воспитательниц уехала на педагогические курсы, а когда вернулась и зашла в свою комнатушку, ахнула от удивления. Все было так старательно прибрано, вымыто, и даже видавшие виды ботинки были начищены до блеска.

Выпускники и воспитанники Медведицкого детского дома. 50-е годы.
Выпускники и воспитанники Медведицкого детского дома. 50-е годы.

И еще — как это ни покажется странным сегодня — никто из местных старожилов не припомнил мне, чтобы детдомовцы бедокурили, лазали по огородам,чуланам или подвалам, хотя и жили они чаще всего впроголодь. Люди не знали от них никаких бед и хлопот, а наоборот, считали своими помощниками: вместе с воспитателями и учителями они вязали лен, убирали на колхозных полях картошку, собирали колоски…

Детский дом — это постоянные встречи с новыми детьми и расставания с теми, кто уже закончил школу, проводы их к новому месту учебы или работы. Обычно рано повзрослевших детдомовцев отправляли из павинских краев в Кострому, Вологду, Макарьев, Никольск, иногда в другие города, где они поступали в ремесленные и другие училища, устраивались на фабрики и заводы. И каждое такое расставание не обходилось без печали и слез. Тревожились за них, беззащитных, воспитатели. И недаром. Нет-нет да и случалось, что воспитанники их встречались с такой черствостью и жестокостью, будто оказывались в чужом и непонятном им мире.

Однажды из детдома уезжала очередная группа выпускников. Нарядили их, как могли, обули, напутствие доброе сказали. К новому месту учебы их провожала воспитательница. В незнакомый городок прибыли под вечер. Устали, вымотались за дорогу, но куда ни обращались, сколько ни мытарились, не могли устроиться на ночлег. Повсюду их встречали одинаково грубо: “Воры детдомовские приехали! Не пустим!” И не пустили. И рухнули тогда все радужные планы. Не столько от усталости и неустроенности, сколько от бездушного и несправедливого отношения, горемычно приютились ночевать на обочине придорожной канавы. Но снова вместе — единой семьей. Их воспитательница, изо всех сил крепившаяся, пока ребята не заснули,тут уж дала волю слезам. Рыдала от собственного бессилия, от того, что не смогла в первый же день внедетдомовской жизни защитить их.

К счастью, бывало и по-другому. Вот как описывает в своих воспоминаниях встречу с Ленинградом Мария Андреевна Часов-ских. Она сейчас живет в бурятском городе Гусиноозерск.

—    Как-то во время каникул — а я уже выпустилась из детдома и училась в Никольском педучилище — поехала сопровождать Валю Кузнецову (возможно, изменяет память и неверно назвала фамилию) в Ленинград, уже послевоенный, к ее старшей сестре. Валя была очень хорошей гимнасткой и физкультурницей, и ее мечта была стать балериной. С этой сокровенной мечтой она и поехала в Ленинград. В Шарье мы долго не могли купить билеты: то их не было, то нас из очереди оттесняли. А в Ленинграде каждый ветре ч-ный обращал на нас внимание. Нет, мы не были писаными красавицами, а просто отличались тем, что одеты были вовсе не по-го-родскому: в кирзовых запыленных сапогах и в одинаковых дешевых детдомовских платьицах. Мы долго ходили по улицам, расспрашивали на каждом перекрестке, где найти Валину сестру. И нам
подсказывали, объясняли, а мы со всей серьезностью говорили с незнакомыми людьми о Валиной мечте, о ее способностях, о нашей детдомовской жизни. И, выслушав нас, щебетуний деревенских, почти каждый наш собеседник уверял, что моя подружка непременно станет балериной, и даже очень известной. И мы в чужом большом городе от таких встреч летали на крыльях, казалось, счастливее нас нет никого на свете…

Покидая детдом, его воспитанники с особым нетерпением ждали каникул или отпусков, чтобы снова побывать там, под крышей взрастившего их дома.

—    После окончания семилетки,

—    вспоминает та же М. А. Часов-ских, — мы расстались со своим детдомом. Но как мы о нем скучали! Помнится, как дождавшись в педучилище каникул, не теряя ни единого дня, спешили в Медведицу. Добирались, бывало, пешком по весенней водополипе, шли сутками, но не знали ни усталости, ни страха — кругом же леса темные, густые…

Детские дома в Медведице и в Петропавловске приютили детей не только в годы войны. Они просуществовали почти до середины пятидесятых — до тех пор, пока последние военные сироты не повзрослели, не подошли к черте самостоятельной жизни.

Рассказывает Василий Захарович Топорков:

—    После радостного мая 1945 года начали возвращаться с фронта солдаты. У некоторых из нас приехали отцы и родственники, которые забирали детей. В такие минуты мне было радостно за своих детдомовских друзей, которые возвращались в семьи, и обидно, что за мной, сколько ни жди, никто не приедет и не придет. Мне ждать было некого: отец погиб на второй год войны, а вскоре не стало и старших братьев — они тоже погибли на фронте.

В Медведицком детском доме я пробыл до июля 1946года, а затем был переведен в Петропавловский. Время уже было мирное, и наша жизнь стала иной. Воспитателями здесь работали уже люди постарше, с большим житейским опытом. Мы не только учились, но вместе с воспитателями и учителями столярничали, занимались сельским хозяйством. Сеяли овес, гречиху для пчел, сажали картошку, косили сено для лошади и быка. Кстати, этот рабочий бык, который, нам казалось, был сильнее тракторов, был выменян на мою корову, с которой я, оставшись сиротой, пришел в детский дом. С февраля 1948 года— это я помню хорошо—кончилось наше полуголодное время: хлеб в детском доме стали давать без нормы. Нас тогда было около ста двадцати ребятишек…

С тех пор прошли уже десятки лет. Уже нет ни в Медведице, ни в Петропавловске тех зданий, где в годы войны нашли тепло и уют сотни мальчишек и девчонок, заросли многие тропинки-дорожки. Нет в живых и многих из тех воспитателей, которые заменили обездоленным войною детям родителей, — Алексея Феофановича Чигарева, Александра Васильевича Данилова и многихдругих. Ушел из жизни и любимый всеми слепой баянист, который по голосу и даже по походке легко узнавал каждого воспитанника и на любом празднике или концерте был всегда вместе с ними. Но память о тех детдомовских буднях, о тех детях хранят и воспитательница Степанида Егоровна Абрамова, и один из директоров Медведицко-го детдома Алексей Иванович Вагин, педагоги Мария Прокопьевна Братушева и Нина Ивановна Шешина, бывшая пионервожатая Клавдия Егоровна Аверкиева, которые и сейчас живут в Павин-ском районе, для которых бывшие воспитанники, уже тоже ставшие дедами и бабушками, по-прежнему остаются Сашами, Васями, Галями, Танями…

Память о павинских детских домах и в сердцах воспитанников, которые нет-нет да и навещают дорогие с детства места, шлют весточки. Здесь их родина, которая в трудные годы войны худо-бедно, но приютила и обогрела, одела и обула, накормила и выучила.

Губернский дом 2/95

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.