Станислав Кузьменко

Консисторские следственные дела о клириках Успенской церкви с. Сенная Чухломского уезда,
1891–1910 гг.
(публикация и исследование)

Резюме. Предлагаемая вниманию читателей работа – первая в Костромской области попытка обращения к консисторским следственным делам (делам о проступках духовных лиц против должности и благоповедения) как к важному источнику для церковного краеведения. Чтобы продемонстрировать возможности этого вида источника, автор избрал для примера Успенскую церковь с. Сенной Чухломского у., о клириках которой в Государственном архиве Костромской области, в фонде Костромской духовной консистории имеется 7 следственных дел. Они относятся к 1891-1910 гг. Автор счел целесообразным полностью опубликовать эти дела. Публикация сопровождается общими сведениями о порядке судопроизводства в духовных консисториях и исследованием – критическим разбором содержания публикуемых дел. Опираясь на первичные материалы следствий, добытые непосредственно на месте служения обвиняемых клириков, автор выводит свои заключения и сравнивает их с вердиктами консистории, вынесенными по тем же материалам. Дела о клириках Успенской церкви с. Сенной были выбраны для настоящей публикации именно из-за их содержания, однако нельзя не отметить архитектурно-исторического значения этой церкви. Построенная в 1773 г., она является одной из старейших сельских каменных церквей бывшего Чухломского уезда. К приходу с. Сенной относились усадьбы Колотилово и Раменье, связанные с памятью П. А. Катенина и А. Ф. Писемского соответственно. В 4 километрах от с. Сенной находилась усадьба Кузнецово, пожалованная в 1621 г. основателю рода Лермонтовых Юрию Лерманту, т. е. старейшая усадьба рода Лермонтовых. Исторические сведения о церкви с. Сенной и состоявших в ее приходе усадьбах обобщены в кратком очерке, прилагаемом к основному исследованию. Между прочим, автор высказывает предположение, что Ф. Г. Писемский – отец писателя А. Ф. Писемского – был похоронен при церкви с. Сенной. Исследование и исторический очерк иллюстрированы фотографиями, снятыми в 1940-е-1950-е гг. директором Чухломского музея Г. И. Лебедевым в с. Сенной и в бывших усадьбах Раменье, Колотилово, Медведево. Почти все эти фотографии публикуются впервые.

• Введение
• Обзор следственных дел о клириках Успенской церкви с. Сенная
  • Первое дело о священнике Н. Соболеве
  • Дело о священнике Н. Пиняеве и второе дело о священнике Н. Соболеве
  • Дела о диаконе Н. Слободском
  • Дело о священнике Е. Поликарпове
  • Дело о священнике В. Крутикове
• Следственные дела о клириках Успенской церкви с. Сенная. Публикация
• Приложение 1. Некоторые исторические сведения об Успенской церкви с. Сенная
• Приложение 2. «С. Сенная» (глава из рукописи А. Н. Черногубова «Обзор церквей Чухломского у.», 1919 г.)
• Приложение 3. Документы, связанные с закрытием церкви с. Сенная (1939-1948 гг.)

Введение

Цель данной публикации – не столько внести вклад в изучение истории конкретной церкви, сколько продемонстрировать значимость консисторских следственных дел для церковного краеведения. Эти дела представляют собою единственный массовый вид источников, содержащий «живую» информацию о личностях рядовых клириков и их взаимоотношениях с прихожанами. Прочие виды источников для церковного краеведения – если массовы, то, как правило, являются «сухими» канцелярскими документами, а если содержат какую-либо обстоятельную информацию о личностях клириков и особенностях приходской жизни – то редки и носят, как правило, подцензурный характер. Между тем консисторские следственные дела до сих пор почти не востребованы исследователями. По крайней мере, из авторов, занимающихся церковным краеведением Костромской области, никто до сих пор не ссылался на следственные дела.

Яркий пример последнего обстоятельства – книга Н. А. Зонтикова «Купола над Волгой», посвященная истории церквей на территории современного Волгореченского благочиния¹. При работе с описями фонда Костромской духовной консистории мне встречались заголовки следственных дел о клириках некоторых из этих церквей. Например, о клириках Успенской церкви с. Густомесово, изображенной на обложке книги, я обнаружил в описях 8 следственных дел, причем все они сохранились². Тогда как Н. А. Зонтиков не только не касается содержания этих дел, но и не упоминает об их существовании. Разумеется, каждый автор сам решает, что ему интересно и о чем он будет писать. Однако нельзя не признать, что качество раскрытия темы, которой посвящена книга, сильно пострадало из-за игнорирования содержательных источников. Что ж, будет что изучать дальнейшим исследователям истории храмов Волгореченского благочиния.

Мое открытие следственных дел произошло следующим образом. Занявшись как-то историей одной из церквей бывшего Чухломского у., мне хорошо «лично» знакомой, я произвел сплошной просмотр описей фонда Костромской духовной консистории с целью выявления всех дел, в заголовках которых присутствует название интересующей церкви. Делопроизводство Костромской духовной консистории сохранилось, грубо говоря, только за 1883-1919 гг. в связи с пожаром 1887 г., когда полностью сгорели консисторские здания, так что задача сплошного просмотра описей упомянутого фонда не является особенно трудоемкой. Среди выявленных дел оказались два дела следственного стола консистории, с которыми я ознакомился наравне с прочими делами. Для истории интересующей меня церкви следственные дела явились самыми яркими источниками. При том, что церковь ныне полуразрушена и находится в необитаемой местности, открытие «живых» документов, связанных с нею, произвело сильное впечатление. Я стал искать в описях следственные дела, посвященные клирикам прочих церквей Чухломского у. Нашлось изрядное количество дел. На этапе их выявления было отмечено, что названия одних церквей встречаются в заголовках дел эпизодически (один-два раза), а названия других церквей и даже имена конкретных клириков присутствуют в заголовках нескольких дел. Ознакомление с содержанием дел показало, что примеры второго рода особенно интересны: если клирикам какой-то церкви посвящено несколько дел, то между такими делами имеется взаимосвязь. К настоящему моменту мне удалось просмотреть около полусотни дел.

Некоторые комплексы следственных дел я хотел бы опубликовать (под комплексом я подразумеваю полную совокупность дел, связанных с тем или иным храмом). Однако в практическом исполнении это довольно трудная задача. В делах представлены показания множества лиц: обвинителя, обвиняемого и свидетелей. Эти показания дают различные версии событий, бывших предметом расследования. Если придерживаться способа краткого (аналитического) изложения дел, то приходится внимательно вникать во все противоречия, вырабатывать свое понимание сущности разбирательства, с той или иной долей субъективности, и представлять это понимание читателю. Если же ставить целью донести до читателя материал во всей полноте, чтобы читатель сам строил свои догадки, то приходится набирать с рукописей большие объемы текста. В настоящей публикации, претендующей на привлечение внимания к определенному виду источников, я счел целесообразным напечатать всё содержимое дел, относящихся к избранной для примера церкви (Успенской церкви с. Сенная Чухломского у.), и наряду с этим поместить свои соображения о сущности этих дел. Такая структура публикации избавляет меня от риска навязывания своих выводов.

* * *

Прежде, чем перейти к основному изложению, необходимо сообщить читателю общие сведения об устройстве духовной консистории и о порядке осуществления ею судебных функций в отношении подведомственного духовенства.

Консистория представляла собою епархиальную администрацию, действовавшую под контролем, с одной стороны, епархиального архиерея, а с другой стороны, секретаря, подотчетного обер-прокурору Синода. Консистория состояла из коллегии членов консистории (присутствия) и канцелярии. Члены консистории – представители духовенства епархиального города: протоиереи и священники, а до 1870-х гг. также настоятели монастырей. Кандидатуры в члены консистории избирались епархиальным архиереем и утверждались Синодом. Присутствие должно было собираться ежедневно с понедельника по пятницу и заниматься рассмотрением текущих вопросов, вынося по ним постановления. В канцелярии служили гражданские чиновники, осуществлявшие делопроизводство. Делопроизводство велось по столам, каждый из которых занимался закрепленным за ним кругом вопросов. Одним из столов был следственный; компетенцией этого стола являлись дела о проступках духовенства. Распределением входящих бумаг по столам занимался регистратор, имевший и другие обязанности. Общее руководство деятельностью канцелярии осуществлял секретарь. Во главе столов стояли столоначальники, у которых в подчинении находились низшие служители – писцы. Каждый из столов был под надзором того или иного члена консистории. Столоначальники, в соответствии с компетенциями своих столов, на заседаниях присутствия делали доклады, т. е. излагали содержание входящих бумаг и сущность вопросов, подлежавших решению присутствия, и предлагали для каждой бумаги и каждого вопроса заранее заготовленный проект решения, который коллегия членов консистории или полностью принимала, или корректировала. Наиболее важные решения заносились в журналы или протоколы, которые подписывались членами консистории и затем представлялись секретарем на утверждение архиерею. Утвержденные архиереем решения консистории приводились в исполнение, что подразумевало составление исходящих документов – указов или отношений.

Делопроизводство следственного стола консистории осуществлялось по следующей схеме.

Каждое следственное дело начиналось, в подавляющем большинстве случаев, с письменной жалобы на клирика. Жаловаться могли и прихожане, и другие клирики (на своих товарищей по причту). Жалобы от прихожан бывали индивидуальные и коллективные. Индивидуальные жалобщики должны были обозначить свою личность в заголовке жалобы и подписаться под нею, ибо анонимные жалобы не подлежали удовлетворению. У коллективных жалоб были инициаторы, которые составляли тексты (сами или с помощью нанятых лиц) и собирали под ними подписи прихожан, нередко используя нечестные приемы; свою личность в тексте жалоб инициаторы обычно не раскрывали. Жалобы от прихожан обычно составлялись на имя архиерея. Клирик, если хотел жаловаться на своего товарища по причту, должен был сначала обратиться к благочинному; благочинный должен был произвести дознание, и в том случае, если жалоба оказывалась основательной, он мог препроводить ее к епархиальному начальству со своим заключением. Иногда, нарушая этот порядок, клирики обращались с письменными жалобами напрямую к архиерею. Архиерей поступавшие на его имя жалобы (от кого бы они ни поступали), если он считал нужным дать им ход, передавал на рассмотрение консистории.

Поступавшие в консисторию жалобы, как и все входящие документы, рассматривались на заседаниях присутствия. Могло быть принято одно из следующих решений: оставление жалобы без последствий, назначение дознания, назначение формального следствия. Дознания назначались только по жалобам от прихожан в тех случаях, когда выдвинутые обвинения выглядели пристрастными и отчасти неправдоподобными, но по тем или иным причинам нельзя было оставить их без внимания. Целью дознания была проверка таких обвинений. Производство дознания обычно поручалось благочинному того клирика, на которого жаловались. Порядок производства дознания ничем не регламентировался. Благочинный выезжал на место службы обвиняемого и опрашивал, по своему усмотрению, лиц, которые могли дать показания по существу разбирательства: жалобщика (жалобщиков), свидетелей и самого обвиняемого. Как правило, от благочинного требовалось отразить в акте дознания и свое мнение. По получении акта дознания консистория находила его или не подтверждающим жалобу, которая в таком случае оставлялась без последствий, или подтверждающим, и тогда назначалось формальное следствие. Наказать клирика можно было только на основании формального следствия, но не дознания, хотя на практике бывали и исключения.

Формальное следствие осуществлялось, как и дознание, на месте службы обвиняемого клирика и также имело целью сбор сведений, однако, в отличие от дознания, эти сведения протоколировались с соблюдением установленных правил и имели силу юридических документов. Когда консистория принимала решение о назначении формального следствия, она одновременно назначала духовного следователя применительно к этому следствию – какого-либо священника, проживавшего неподалеку от обвиняемого клирика. В каждом благочинническом округе был окружной депутат, избиравшийся самим духовенством и утверждавшийся епархиальным начальством. Часто окружные депутаты и назначались духовными следователями. Духовный следователь имел полномочия только в рамках порученного ему следствия. Он становился главой временной следственной комиссии, в которую входили также депутат с духовной стороны (не путать с окружным депутатом) и депутат с гражданской стороны. Депутатом с духовной стороны выступал какой-либо священник, которого духовный следователь приглашал в комиссию по своему усмотрению; этот священник фактически исполнял роль помощника духовного следователя. Депутат с гражданской стороны требовался постольку, поскольку производство следствия включало в себя допрос светских лиц. С просьбой о командировании депутата с гражданской стороны духовный следователь обращался к местным органам полиции – уездному полицейскому управлению или волостному правлению. Уездным полицейским управлением могли командироваться приставы и урядники, волостным правлением – волостные старшины и даже сельские старосты.

В назначенные духовным следователем день и час члены следственной комиссии собирались в селе, где служил обвиняемый. По предварительно достигнутой договоренности, комиссия занимала под следственную квартиру какое-либо помещение – или сторожку, или церковно-приходскую школу, или комнату в доме какого-либо члена причта, если этот клирик не был прикосновенен к делу. По предварительно разосланным повесткам, к началу следствия должны были явиться жалобщик или подписанты коллективной жалобы, обвиняемый клирик и свидетели, указанные в жалобе. Сначала допрашивались отдельно жалобщик и обвиняемый, при этом жалобщик мог в дополнение к своей жалобе сослаться на свидетелей, в ней не указанных, а обвиняемый клирик выставлял свидетелей в свою защиту. Все эти свидетели также подлежали вызову и допросу. В качестве свидетелей выступали: рядовые прихожане, церковные старосты (действующие, а иногда и бывшие), члены одного клира с обвиняемым, иногда лица, временно проживавшие в приходе. Свидетели, кроме священнослужителей, предварительно их допроса коллективно приводились к присяге в церкви в присутствии сторон, причем по заявлению сторон те или иные свидетели могли быть не допущены к присяге (заинтересованность в отводе свидетелей от присяги связана с тем, что только присяжные показания могли приниматься в качестве доказательств). Подписанты коллективных жалоб обычно приравнивались к доносителям и потому не приводились к присяге перед допросом. Для дачи показаний подписанты коллективной жалобы и свидетели вызывались по одному в следственную квартиру. Все допрошенные лица расписывались под своими показаниями, а если были неграмотными – за них расписывались, по их просьбе, грамотные лица из числа свидетелей или жителей села. По усмотрению следователя любым двум из допрошенных лиц (двум свидетелям, обвиняемому и свидетелю), если показания одного противоречили показаниям другого, могла даваться очная ставка, также подлежавшая протокольному оформлению. По окончании допроса свидетелей материалы следствия предоставлялись для ознакомления жалобщику и обвиняемому, которые должны были эти материалы подписать и в подписи указать, довольны ли они производством следствия, и если недовольны – то чем именно. В заключение все материалы следствия духовный следователь полистно нумеровал, снабжал описью и скреплял шнуром с приложением своей печати. Так образовывался документ, который в делопроизводстве консистории назывался «следственным делом». Под этим термином подразумевалась совокупность материалов, добытых формальным следствием. Я употребляю выражение «следственное дело» также и в более широком смысле – для обозначения дел следственного стола духовной консистории. Следственные дела духовных следователей являются составными частями консисторских дел.

По завершении следственного дела духовный следователь незамедлительно посылал его в консисторию при сопроводительном рапорте. Необходимо отметить, что следователь обязан был воздерживаться от изъяснения своего мнения о виновности обвиняемого клирика.

При первичном рассмотрении полученного следственного дела консистория выносила суждение о том, удовлетворительно ли оно ведено по форме и достаточно ли уясняет степень виновности обвиняемого. Обычно претензий не было и дело передавалось для подготовки к слушанию по существу, но в исключительных случаях дело возвращалось к следователю для дополнения.

Подготовка дела к слушанию предполагала большую канцелярскую работу, на которую уходило значительное время. Сначала составлялась т. н. записка из дела (начинающаяся словами: «Обстоятельства дела сего таковы»), а затем определительная часть протокола (начинающаяся словом «Приказали»). Применительно к делопроизводству следственного стола, протокол – это документ с решением по следственному делу³. Записка или включалась в состав чистового протокола, или прилагалась к нему. Назначение записки – изложение документов, на основании которых было назначено формальное следствие, и представление материалов следственного дела в удобочитаемой форме в отношениях разборчивости почерка и ясности слога. В записке цитировались все показания (жалобщика или жалобщиков, обвиняемого и свидетелей), данные на следствии, с некоторой корректировкой их текста и некоторыми купюрами по усмотрению столоначальника. К записке прилагалась справка о подсудимом клирике, взятая из хронологически последней (к моменту следствия) клировой ведомости соответствующей церкви, и перечень законов (статей из законов), подходящих, по мнению столоначальника, для вынесения вердикта по данному делу. Определительная часть протокола состояла из двух частей, которые можно назвать аналитической частью и вердиктом. Аналитическая часть заключалась в сравнении показаний жалобщика и обвиняемого с показаниями свидетелей, причем по каждому из пунктов обвинения производилась детализация: сколько свидетелей поддержало одну версию, сколько – другую и т. д. Вердикт представлял собою выводы, следующие из попытки формального применения государственных законов и церковных правил к материалам следствия. И аналитическую часть, и вердикт сочинял столоначальник следственного стола, а член консистории, курировавший этот стол, на этапе подготовки протокола к слушанию знакомился с черновиком протокола и мог вносить в вердикт коррективы. Упомянутый член консистории при желании мог и сам сочинять вердикты, но в Костромской консистории, насколько я могу судить по просмотренным мною делам, такой практики придерживался лишь кафедральный протоиерей Павел Крутиков, курировавший следственный стол в 1911-1917 гг. Другие члены консистории также просматривали черновик протокола (вероятно, уже на заседании присутствия) и могли предлагать свои коррективы.

Если во время составления записки и черновика протокола в консисторию поступали дополнительные документы, касавшиеся разбирательства, – прошения от жалобщика или обвиняемого с указанием несправедливостей, допущенных, по их мнению, при производстве следствия, и (или) с изложением обстоятельств в защиту своей позиции – то эти документы, по решению присутствия, принимались к совместному рассмотрению с делом и могли быть внесены в записку или протокол.

Утвержденный на заседании присутствия черновик протокола вскоре переписывался набело. Чистовик протокола подписывали члены консистории, столоначальник и секретарь.

Следует подчеркнуть, что консистория выносила приговоры по делам о проступках духовенства заочно, т. е. в отсутствие обвиняемых, причем члены консистории могли вовсе не знать обвиняемых лично. Суждение происходило только на основании материалов формальных следствий. Уже на этапе возникновения этих материалов были возможны злоупотребления в виде запугивания или подкупа свидетелей, давления на жалобщика или обвиняемого. А на этапе подготовки дела к слушанию материалы формального следствия обрабатывались столоначальником. Опытный столоначальник, преследуя свои корыстные интересы, при сочинении вердиктов имел некоторый простор для намеренного усугубления или, наоборот, ослабления вины подсудимого, особенно если член консистории, курировавший следственный стол, плохо разбирался в законах⁴.

Подписанный протокол с приговором консистории по следственному делу утверждался епархиальным архиереем или обоими архиереями (епархиальным и викарным) и затем приводился в исполнение. На имя благочинного, в ведомстве которого находился обвиняемый клирик, посылался указ с текстом приговора. Благочинный, получив указ, должен был довести его содержание до обвиняемого и, в случае обвинительного приговора, проследить за точностью и своевременностью исполнения наказания. Мерами наказания виновных клириков могли быть: денежный штраф, отбывание послушания (епитимии) в монастыре в течение 1-2 месяцев, освобождение от занимаемого места с предоставлением права приискивать новое место, временное низведение священника и диакона во причетники, лишение сана, исключение из духовного ведомства и др.⁵ Светские жалобщики извещались о приговоре отношением на имя уездного полицейского управления, которое должно было отобрать от жалобщиков подписку в слышании отношения. Решение консистории могло быть обжаловано обеими сторонами в Синоде. На практике из клириков прибегали к обжалованию только те, которые были приговорены к крайним мерам: лишению сана или исключению из духовного ведомства. Светские обвинители же в случаях, когда их жалобы оставлялись консисторией без последствий, обращались в Синод довольно часто.

Сведения об обвинительных приговорах подлежали указанию в послужных списках клириков, т. е. в клировых ведомостях. Иногда консистория, приговаривая к мягким видам наказания, вместе с этим распоряжалась не указывать судимость в клировых ведомостях.

Если клирик приговаривался к епитимии в том или ином монастыре, то настоятель соответствующего монастыря должен был известить консисторию рапортом о том, как вел себя клирик в течение срока епитимии. Рапорт настоятеля монастыря приобщался к делу.

Подробнее о правилах производства следствий о проступках духовных лиц можно узнать из специальных пособий, изданных в кон. XIX – нач. XX в. в помощь духовным следователям и консисториям⁶. В научной литературе единственным на данный момент монографическим исследованием, опирающимся на материалы следственных дел духовных консисторий, является книга кандидата юридических наук В. В. Андрощука «Семь грехов приходского священника»⁷. Около половины книги отведено краткому изложению десятков следственных дел из фондов Минской и Могилёвской духовных консисторий Национального исторического архива Беларуси. Содержание этих дел носит ярко выраженный отпечаток специфики региона (со сложной этноконфессиональной ситуацией), так что обращение именно к этим делам в пионерной монографии, коль скоро она претендует на постановку общих вопросов, не вполне удачно. А избранный автором способ подачи материала – в отрыве от биографий клириков и характеристики приходов, без иллюстративного ряда (внешнего вида храмов, селений, местных жителей), т. е. вне краеведческого контекста, – осложняет его восприятие.

По моему мнению, следственные дела представляют интерес преимущественно в краеведческом аспекте и должны быть востребованы в первую очередь исследователями в области церковного краеведения. Приведу доводы в пользу этого мнения.

Обвиняемые клирики на дознаниях и следствиях предпочитали давать объяснения собственноручно (вместо записи объяснений с их слов), и по этим автографам-объяснениям можно судить об уровне грамотности клириков, их умении владеть словом, их нравственных качествах. Хотя от каждого клирика, служившего во время с 1880-х гг. до 1917 г.⁸, так или иначе остались автографы в метрических книгах и клировых ведомостях, обычно также в делах о посвящении в сан, о переводе с места на место, о строительстве часовен, но эти автографы вовсе или почти ничего не дают для характеристики личных качеств. Для подавляющего большинства клириков возникновение о них следственных дел объективно предоставляло им возможность войти в историю чем-то еще, кроме послужного списка, хотя субъективно они, конечно, были не рады оказаться в роли подсудимых.

Помимо обвиняемого клирика, на страницах следственных дел в той или иной мере «оживают» другие участники разбирательства – коллеги обвиняемого по причту, церковные старосты, прихожане. Упомянутые персонажи представлены во взаимодействии, пусть и в небольшом числе эпизодов; описаны, пусть и в нескольких противоречивых версиях, конкретные события с участием членов клира – как в церкви, так и вне оной; отражено мнение прихожан о членах своего клира. Встречающаяся в следственных делах информация о церковных старостах – об их характере, деловых качествах, уровне грамотности, взаимоотношениях с настоятелями – отсутствует в иных сохранившихся источниках⁹. Вообще в ходе производства следственных дел нередко фиксировались – попутно, в качестве обстоятельств при описании поступков и событий, бывших предметом разбирательства, – интересные подробности из истории храма и прихода. Этими подробностями могли быть: даты селянских праздников в деревнях прихода, сообщение о ежегодном крестном ходе от храма к источнику в его окрестностях, сообщения о ремонтных работах в храме, сведения, помогающие точно датировать росписи в храме или каменный церковный дом¹⁰, и др.

Благодаря следственным делам появлялись пространные автографы благочинных, которые производили дознания, и тех священников, которые назначались духовными следователями. Зачастую эти автографы представляют собою «сухие» постановления и протокольные записи свидетельских показаний, но иногда появлялись – или в рамках дознаний, или в ходе дополнительной переписки с консисторией – «живые» документы, отражающие точку зрения их автора (т. е. благочинного или духовного следователя), его манеру изложения и аргументации и так или иначе его характеризующие. Так, после священника с. Озерков, благочинного IV-го Чухломского округа (в 1910-1916 гг.) Филарета Изюмова (1861-1916) сохранился ряд «живых» документов-автографов в силу того, что он неоднократно был духовным следователем, а личность этого священника весьма интересна.

Наконец, стоит внимания то обстоятельство, что прихожане, которых опрашивали в ходе следствий, расписывались под своими показаниями, если были грамотными. Причем надо заметить, что в северо-западных, т. е. отходнических, уездах Костромской губернии грамотность часто встречалась как среди мужчин, так и среди женщин. Это открывает возможность ныне живущим найти автографы своих предков.

* * *

По описям я выявил 7 следственных дел, посвященных клирикам Успенской церкви с. Сенной: 2 дела о священнике Николае Соболеве (за 1891-1892 гг.), 1 дело о священнике Николае Пиняеве (за 1892 г.), 2 дела о диаконе Николае Слободском (за 1894-1895 гг.), 1 дело о священнике Евгении Поликарпове (за 1895-1897 гг.) и 1 дело о священнике Владимире Крутикове (за 1910 г.). Все они отлично сохранились, почти не пострадав от пожара в Костромском архиве в 1982 г. Сначала я обратился к делам о диаконе Николае Слободском (1830-1909) в связи с интересом к личности его сына – священника с. Жуково Солигаличского у. (ныне в Чухломском р-не) Флегонта Николаевича Слободского (1873-1935). Последний был фигурантом 3-х следственных дел за 1912-1919 гг.¹¹, ставших известными мне ранее; эти источники свидетельствуют о неординарности личности Флегонта Слободского, однако являются слишком отрывочными и побуждают к поиску дополнительных сведений. Я рассчитывал, что дела о диаконе Николае Слободском дадут некоторое представление о его, Николая Слободского, характере, и это представление окажется полезным для понимания характера его сына. Вообще, ситуация очень редкая – наличие следственных дел, посвященных отцу и сыну, – и сама по себе любопытная. Ознакомление же с делами о диаконе Николае Слободском показало, что они тесно связаны с делами о его сослуживцах по причту с. Сенной – священниках Николае Соболеве и Николае Пиняеве, – и рассматривать все эти материалы нужно совместно. В результате я ознакомился со всем комплексом следственных дел о клириках Успенской церкви с. Сенной.

Село Сенная находится в 4 км к западу от Чухломского озера. До революции в селе были церковь и кладбище при ней, дворы духовенства и церковно-приходская школа. В советское время село разрослось, в нем действовали неполная средняя школа и библиотека. Село доныне жилое. Оно связано с районным центром насыпной дорогой.

Успенская церковь – интересный в архитектурном отношении памятник, представитель самой ранней в Чухломском уезде группы сельских каменных храмов, возведенных в 1770-е гг. – в екатерининскую эпоху. Основной объем церкви, т. е. четверик и трапезная, построен в 1773 г. К настоящему времени здание сохранилось с утратами (полностью разобрана трапезная, частично обрушена западная стена четверика, имеется пролом в алтаре), причем его бесхозное состояние чревато дальнейшими разрушениями.

Специальных публикаций, посвященных истории Успенской церкви с. Сенной, до настоящего времени не имелось, если не считать краткой статьи чухломского краеведа Т. Н. Байковой¹².

На основании отдельных сведений из различных публикаций, а также легкодоступных клировых ведомостей и метрических книг я составил краткий очерк об истории Успенской церкви с. Сенной и об относившихся к ее приходу дворянских усадьбах. Этот очерк помещен в приложении к настоящей публикации. Прилагается также глава «С. Сенная» из рукописи первого заведующего Чухломским музеем А. Н. Черногубова (1869-1921) «Обзор церквей Чухломского у.», составленной в 1919 г. по результатам экскурсионного обследования А. Н. Черногубовым и Л. Н. Казариновым некоторых храмов уезда. Источниками для главы послужили церковно-приходская летопись Успенской церкви с. Сенной и непосредственные наблюдения над дворянскими надгробиями на кладбище при церкви. Из-за утраты к настоящему времени как церковно-приходской летописи, так и надгробий глава приобретает значение первоисточника. Рукопись А. Н. Черногубова была полностью опубликована Т. Н. Байковой в 2021 г.¹³ Текст главы о с. Сенной мною позаимствован из публикации Т. Н. Байковой, однако выправлен при сверке с оригиналом рукописи, хранящейся в Чухломском музее¹⁴.

Успенская церковь с. Сенной относилась ко II-му Чухломскому благочинническому округу, состав которого был установлен в 1840-е гг.¹⁵ Церкви округа находились на территории, простиравшейся от Чухломского озера на запад, юго-запад и юг до границ уезда, а также в г. Чухломе¹⁶. Во время, к которому относятся публикуемые следственные дела (1891-1910 гг.), церковь с. Сенной во II-м Чухломском округе была единственной сельской церковью с двуклирным 5-тичленным причтом (2 священника, 1 диакон, 2 псаломщика). Причты остальных сельских церквей округа в указанное время состояли из 2-3-х членов (священник, псаломщик; священник, диакон, псаломщик)¹⁷. Такие штаты были утверждены в 1889 г. Наличие двуклирного причта в с. Сенной объясняется самым большим размером прихода среди сельских церквей округа: по сведениям за 1910 г., в приходе с. Сенной числилось 770 человек м. п. и 983 человека ж. п., проживавших в 33-х селениях¹⁸. В прежние времена (до 1860-х гг.) в óкруге были и другие двуклирные церкви: в селах Муравьище и Воскресение-Глазуново¹⁹.

Предыстория учреждения в церкви с. Сенной двуклирного 5-тичленного причта заслуживает внимания. Согласно самым первым штатам, установленным в 1722 г. и подтвержденным Костромской консисторией в 1766 г., в с. Сенной был двуклирный 7-мичленный причт: 2 священника, 1 диакон, 2 дьячка и 2 пономаря²⁰. В 1855 г. произошло повсеместное сокращение штатов, при этом клирики, оказавшиеся сверхштатными, могли оставаться в своих причтах до старости или кончины. Для церкви с. Сенной был установлен 3-хчленный штат: 1 священник, 1 дьячок и 1 пономарь²¹. Фактический состав причта с. Сенной в течение нескольких лет после 1855 г. продолжал оставаться прежним – 7-мичленным. Затем произошло сокращение: в 1864 г. выбыла позиция второго, т. е. сверхштатного, священника в связи со смертью священника Иоанна Березовского²², а в 1875 г. выбыла позиция сверхштатного дьячка в связи с увольнением за штат дьячка Михаила Преображенского²³. Позиции оставшихся 5-ти членов распределялись таким образом: штатный священник, диакон на штатной дьяческой вакансии, дьячок на штатной пономарской вакансии, два сверхштатных пономаря²⁴. В 1886 г. произошло восстановление позиции второго священника²⁵, что, очевидно, было продиктовано нуждами прихода, и тем самым причт вновь стал двуклирным. В 1889 г. был утвержден новый штат в том составе, который упомянут выше, а именно: 2 священника, 1 диакон, 2 псаломщика²⁶. Из них казенным жалованьем до 1910 г. были обеспечены только первый священник и два псаломщика, а с 1910 г. жалованье получали все 5 членов причта.

На практике наличие двуклирного причта означало следующее. Приход делился на 2 части, одна из которых обслуживалась в отношении треб (крещений, погребений и славления) первым священником, а другая – вторым священником. В рамках отправления этих обязанностей к каждому священнику прикреплялся определенный псаломщик. В церкви священники служили попеременно: одну неделю – первый священник, следующую неделю – второй священник; нечередный священник мог помогать чередному чтением и пением на клиросе. В особо торжественные дни служба совершалась соборно – обоими священниками.

Обзор следственных дел о клириках Успенской церкви с. Сенная

Первое дело о священнике Н. Соболеве

Переходя к конкретным клирикам, стоит упомянуть священника Иоанна Иоанновича Красовского (1808-1882), служившего в с. Сенной с 1830 по 1879 г. – почти полвека. Место первого священника с. Сенной он получил по окончании Костромской духовной семинарии с аттестатом первого разряда, при этом он женился на дочери предместника. В 1835 или 1836 г. Иоанн Красовский овдовел; тогда ему было 27-28 лет²⁷. В причте с. Сенной он являлся: в 1830-1864 гг.²⁸ – первым из двух священников, в 1864-1879 гг. – единственным священником. В 1879 г. он вышел за штат²⁹, а в 1882 г. умер в возрасте 74 лет³⁰.

На место вышедшего за штат священника Иоанна Красовского был определен священник Николай Павлович Соболев (1848-1909), которому посвящены 2 следственных дела. Он родился в 1848 г. в семье священника Архангельской церкви погоста Углеца Галичского у.; в 1871 г. окончил Костромскую духовную семинарию с аттестатом второго разряда; с 1871 по 1875 г. служил учителем Матвеевского народного училища Кологривского уезда; в 1875 г. был рукоположен во священника к Преображенской церкви с. Гусева Солигаличского у.; в 1879 г. был перемещен в с. Сенную³¹ – очевидно, по собственному прошению. Его жена Елизавета Александровна 1853 г. р. – младшая дочь священника с. Ножкино Чухломского у. Александра Никоновича Котурницкого (1800-1881)³². При ближайшем участии священника Николая Соболева в с. Сенной был построен специальный дом для церковно-приходской школы, которая была открыта в 1886 г.; в этой школе он состоял законоучителем до своего перемещения на иное место (в 1901 г.). В 1887 г. «за отлично-усердную службу по духовному ведомству» он был награжден фиолетовой скуфьей³³.

Когда в 1879 г. священник Николай Соболев поступил в причт с. Сенной, в составе этого причта находились следующие лица: диакон Александр Сергеевич Разумовский (1828-1890), дьячок Павел Семенович Крылов (1836-1904), пономари Александр Васильевич Благовещенский (1823-1912) и Николай Дмитриевич Слободский (1830-1909). Новый священник был значительно моложе своих сотрудников по причту: в 1879 г. Николаю Соболеву исполнился 31 год, а его сотрудники имели возраст 43-56 лет, причем каждый из сотрудников к 1879 г. прослужил в Сенной более 20 лет. Это следует иметь в виду при рассмотрении дел о священнике Николае Соболеве.

Александр Сергеевич Разумовский родился 24 октября 1828 г. в семье причетника Воскресенской церкви с. Муравьища Чухломского у. По выходе из среднего отделения Костромской духовной семинарии, в 1848 г. он был посвящен во диакона к Введенской церкви с. Дурцова Галичского у., откуда в 1851 г. был переведен в с. Сенную³⁴.

Павел Крылов, Александр Благовещенский и Николай Слободский, прожив каждый долгую жизнь, служили только при церкви с. Сенной.

Павел Семенович Крылов родился 11 июня 1836 г. в семье причетника Троицкой церкви с. Воронья Костромского у. По исключении из 4-го класса Костромской духовной семинарии, в 1857 г. он был определен дьячком в с. Сенную³⁵ вместо умершего в том же 1857 г. дьячка Алексея Ивановича Зиновьева³⁶. Дочь последнего Надежду Алексеевну Павел Крылов взял в жены³⁷. В мае 1875 г. Надежда Алексеевна умерла от простуды в возрасте 37 лет³⁸, и в ноябре того же 1875 г. дьячок Павел Крылов женился вторично – на 28-летней дочери священника с. Коровново Солигаличского у. Константина Саввича Успенского Екатерине Константиновне³⁹.

Александр Васильевич Благовещенский родился в 1823 г. в семье священника Архангельской церкви с. Михайловское Чухломского у.; вышел из высшего отделения Солигаличского духовного училища; определен пономарем церкви с. Сенной в 1840 г.⁴⁰ Его первую жену звали Екатерина Алексеевна; она умерла в 1857 г. от чахотки в возрасте 34 лет⁴¹. В 1858 г. пономарь Александр Благовещенский женился вторично на дочери священника Преображенской церкви с. Гусева Солигаличского у. Тимофея Касторского Анастасии Тимофеевне⁴². Среди детей, родившихся во втором браке, был Иван Александрович Благовещенский – священник Чухломского Преображенского собора с 1891 г., благочинный II-го Чухломского округа в 1911-1917 гг., протоиерей с 1915 г.⁴³

Николай Дмитриевич Слободский родился 8 мая 1830 г. в семье причетника Николаевской церкви с. Арсеньевой Слободы Чухломского у. От названия этого села, очевидно, и произошла фамилия «Слободский». Обучение Николая Слободского окончилось в высшем отделении Галичского духовного училища. В 1849 г. он был определен пономарем церкви с. Сенной⁴⁴, а его женой стала дочь умершего в 1844 г. пономаря той же церкви Ивана Саввина (без фамилии)⁴⁵ Параскева Ивановна⁴⁶. Их брак продлился более полувека: Параскева Ивановна умерла в 1903 г.⁴⁷

В 1886-1887 гг. при сохранении тех же лиц в составе причта с. Сенной изменились роли некоторых из них. Прежний диакон Александр Разумовский 20 декабря 1886 г. был рукоположен во священника⁴⁸ – он занял восстановленную позицию второго священника. Освободившуюся в связи с этим позицию диакона занял прежний пономарь Николай Слободский, посвященный в сан диакона 14 января 1887 г.⁴⁹ Из трех прежних причетников только он мог быть посвящен в сан, т. к. два остальных причетника – Павел Крылов и Александр Благовещенский – являлись двоеженцами. Способностями же Николай Слободский вовсе не превосходил двух своих товарищей, что видно из оценок, проставленных благочинными в клировых ведомостях в графе «Как знает чтение, пение, катехизис»:

Александр Разумовский прослужил священником лишь 3,5 года: 30 августа 1890 г. он умер в возрасте 61 года⁵⁰, оставив после себя вдову Александру Степановну и непристроенную младшую дочь Елизавету 19-ти лет. Как обычно и бывало в подобных случаях, дочь-невеста стала «наследницей» места отца, т. е. место второго священника с. Сенной было предоставлено ее жениху.

А женихом Елизаветы Александровны стал 22-хлетний выпускник Костромской семинарии Николай Матвеевич Пиняев (1868-после 1924). Семинарию он окончил в том же 1890 г. с аттестатом 2 разряда. Он – сын священника Николаевской церкви с. Николаевского на Нее Макарьевского у. Матвея Дмитриевича Пиняева (†1908⁵¹). Во священника к церкви с. Сенной Николай Пиняев был рукоположен 23 ноября 1890 г.⁵² В то время массово открывались церковно-приходские школы, и многим молодым кандидатам в священники прежде, чем поступить в причты, приходилось несколько лет служить учителями. Однако Пиняеву как-то удалось избежать учительства в церковно-приходской школе.

Разница в возрасте между Николаем Соболевым и Николаем Пиняевым составляла 20 лет. В 1891 г., когда возникло первое дело, Николаю Соболеву исполнилось 43 года, и он мог считаться уже пожилым человеком⁵³, а его новому коллеге по причту исполнилось 23 года.

В первые годы своего служения в с. Сенной Николай Соболев вел себя благопристойно и приобрел всеобщее уважение. Со временем «пообвыкнув», он стал поддаваться уговорам прихожан и неумеренно выпивать при отправлении треб. Склонность Николая Соболева к алкоголизму ясно обозначилась после того, как прежний диакон Александр Разумовский стал вторым священником. По этому поводу можно высказать следующее предположение. Когда Соболев был единственным священником в причте, его могли подменить только священники соседних сел, причем лишь с ведома и разрешения благочинного, и, имея это в виду, он вынужден был сдерживаться. После же появления в причте второго священника Соболев мог рассчитывать на то, что в случае неисправности его так или иначе подменит коллега по причту, и это сыграло роль расслабляющего фактора.

Случалось, что Соболев появлялся в церкви в нетрезвом виде, из-за чего происходили «неприятности» между ним и Разумовским. Разумовский и остальные члены причта доносили благочинному о нетрезвости своего настоятеля, но благочинный ограничивался лишь словесными порицаниями виновному, надеясь на его обещание исправиться. Разумовский, не желая заводить тяжбу, не настаивал на том, чтобы о проступках настоятеля было письменно сообщено епархиальному начальству.

Благочинным II-го Чухломского округа с 1882 г. был протоиерей Чухломского Преображенского собора Николай Антонович Соболев (1828-1912), с подробной биографией которого и с его статьями (в частности, о паломничестве в Иерусалим) можно ознакомиться в «Костромских епархиальных ведомостях»⁵⁴. Его брат Иоанн Антонович Соболев (1829-1909) был настоятелем Исаакиевского собора в Петербурге (в 1897-1909 гг.)⁵⁵. Со священником с. Сенной Николаем Соболевым благочинный протоиерей Николай Соболев был только однофамильцем и тезкой.

При старшем по возрасту втором священнике Александре Разумовском священник Николай Соболев всё-таки держался в определенных рамках, его неисправность еще на стала вопиющей, но при совсем юном Николае Пиняеве он, можно сказать, покатился по наклонной плоскости. Видя нетрезвость настоятеля, Пиняев не мог испытывать к нему уважения, и между двумя священниками установились «самые враждебные» отношения. Пиняев жаловался на настоятеля благочинному, однако последний по-прежнему не хотел доводить об этом до сведения епархиальной власти. Затем получилось так, что Пиняев получил аудиенцию у епископа Августина и сообщил ему о нетрезвости Соболева. Поводом для аудиенции был совсем иной вопрос.

В 1891 г. были произведены крупные ремонтные работы в трапезной Сенновской церкви. Разрешение на ремонт было дано консисторией 30 января того же года⁵⁶. Работы производил церковный староста мещанин Александр Михайлович Смирнов – житель деревни Посадниково, располагавшейся в 1,5 км от села Сенной⁵⁷. В 1891 г. ему исполнилось 50 лет. Церковным старостой он впервые был избран в 1886 г., затем дважды переизбирался – в 1889 и 1892 гг. Публикуемые следственные дела содержат несколько его пространных автографов, и вообще его роль в этих делах весьма существенна – так, в одном из них он выступил жалобщиком (на диакона Слободского).

В результате ремонтных работ 1891 г. в трапезной были сделаны следующие исправления: полностью заменен пол, включая балки; под новые балки подведены каменные стулья; под иконостасы и престолы приделов подведены каменные фундаменты; иконостасы вычищены, царские врата заменены на новые; устроены новые престолы и жертвенники; во всех окнах заменены косяки и переплеты; устроены 4 новые печи, в т. ч. 2 железные в алтарях приделов⁵⁸. 24 сентября 1891 г. благочинный протоиерей Николай Соболев произвел освидетельствование работ. При освидетельствовании было назначено переосвящение приделов на 13 октября, причем оказалось, что на одном из престолов антиминс нуждается в замене. Настоятель должен был отправиться в Кострому за новым антиминсом и разрешением на переосвящение, однако в это время он «вёл себя нетрезво». Поэтому староста обратился к благочинному с ходатайством, чтобы поехал младший священник, что и было дозволено. Пиняев выехал в Кострому 3 октября. Епископ Августин на аудиенции задал ему вопрос – почему за антиминсом явился он, а не настоятель. Пиняев вынужден был сообщить о нетрезвости старшего коллеги. Как оказалось, епископ уже был осведомлен об этом из неких окольных источников⁵⁹. 6 октября он предписал консистории назначить формальное следствие о священнике Соболеве. Это редкий пример назначения формального следствия по прямому распоряжению архиерея. Обычно же решения о назначении формальных следствий принимала консистория, а архиерей утверждал эти решения.

Консистория поручила произвести следствие священнику с. Заболотья Сергию Котельскому. С. Заболотье, ныне нежилое, находилось неподалеку от с. Сенной – в 5-ти км. Следует сразу же отметить, что названный священник выступил духовным следователем не только в первом, но и в четырех дальнейших следственных делах о клириках с. Сенной.

Сергий Викторович Котельский родился в 1861 г. в семье священника Благовещенской церкви с. Нероново Солигаличского у. Виктора Васильевича Котельского⁶⁰. Последний в 1870-е гг. был переведен к Успенской церкви г. Чухломы; в 1881 г. он умер⁶¹. Мать Сергия Котельского Любовь Алексеевна – дочь священника с. Жуково Солигаличского у. Алексея Стефановича Арстова (1814-1884)⁶². Сергий Котельский в 1883 г. окончил курс Костромской духовной семинарии с аттестатом первого разряда, а в 1884 г. был рукоположен во священника к Воскресенской церкви с. Заболотья⁶³, где и прослужил до своей кончины в 1940 г., после чего церковь была закрыта⁶⁴. В 1888-1896 гг. он являлся депутатом по II-му Чухломскому округу, что и имела в виду консистория, неоднократно назначая его духовным следователем. В 1892-1895 гг. Сергий Котельский являлся духовником округа, в 1886-1895 гг. – членом благочиннического совета, а в 1895-1911 гг. – благочинным округа⁶⁵. (Как можно полагать, наличие опыта производства следственных дел было обязательным для кандидатов в благочинные.) Его служба отмечена рядом наград, в т. ч. орденом св. Анны 3-й степени. Рассматриваемые следственные дела содержат множество автографов Сергия Котельского, обладавшего красивым четким почерком, однако, к сожалению, эти автографы носят исключительно канцелярский характер и потому мало что дают для характеристики личности этого священника. Можно лишь сделать вывод об аккуратности и исполнительности Котельского. Впрочем, он допускал промахи в отношении соблюдения процедуры формального следствия, однако в консистории на его промахи не обращали внимания.

В 1891 г., когда состоялось первое следствие в с. Сенной, Сергию Котельскому исполнилось 30 лет.

В поручении архиерея назначить формальное следствие о священнике Соболеве не было указано конкретных фактов и свидетелей, а шла речь вообще об образе жизни подозреваемого. Подобные обвинения подлежали расследованию путем т. н. повального обыска – опроса лиц, проживавших в одном околотке с обвиняемым. Процедура повального обыска имела установленный регламент: следователь должен был составить список всех домохозяев или старших в семействах среди населения околотка, предъявить список обвиняемому на предмет возможного отвода, выбрать из списка по жребию 12 человек, этих избранных вызвать и допросить под присягою⁶⁶. Как видно из материалов следствия, священник Сергий Котельский хотя и назвал свои действия «повальным обыском», но установленную процедуру совершенно проигнорировал. Список домохозяев он составлять не стал, а просто послал отношение в Бореевское волостное правление, в ведомстве которого находились приходские селения Сенновской церкви, с просьбой вызвать к назначенной для производства следствия дате (23 октября 1891 г.) «ближайших прихожан» этой церкви.

К следствию явилось более 75 человек, причем часть из них явилась не по повесткам волостного правления, а вследствие агитации священника Николая Соболева. Собравшиеся прихожане вели себя очень буйно, несмотря на присутствие следственной комиссии: «сделался в церкви шум, начали кричать, что это молодой поп ездил в Кострому и наябедничал, а диакон его научает». Ни Пиняева, ни Слободского при этом не было, а когда за диаконом послали и он явился, на него «бросились и стали всячески ругать». Церковный староста Александр Смирнов вынужден был «взойти на солею и унимать бунтующую толпу». Многие были нетрезвыми, т. к. накануне, т. е. 22 октября, был праздник Казанской иконы Божией матери⁶⁷. В такой напряженной обстановке духовный следователь произвел выбор прихожан для опроса формальным образом, и эти лица в церкви же были приведены к присяге. Всего было опрошено 34 прихожанина. Избраны они были не через жеребьевку, а просто по усмотрению следователя. Сам Сергий Котельский в сопроводительном рапорте объяснил отбор свидетелей так: «не записаны в сем деле показания некоторых лиц, явившихся в не совсем трезвом виде (по причине праздника в одной деревне) и многих других мужеского и женского пола, которые объявляли одно и то же с теми, показания которых отобраны формальным образом». Часть свидетелей была допрошена группами по 2-5 человек, показания которых были записаны как коллективные, что тоже являлось нарушением регламента, так как каждого свидетеля надлежало допрашивать отдельно.

Кроме прихожан, следственная комиссия допросила всех членов причта и церковного старосту. Опрошенные прихожане оказались едины в своих показаниях: дескать, они никогда не видели священника Соболева нетрезвым, опущений по службе он не допускает, и если иногда и выпивает, то немного и по окончании треб. Тогда как все члены причта, кроме псаломщика Благовещенского, и церковный староста заявили о нетрезвости священника Соболева, в т. ч. при нахождении в церкви, причем священник Пиняев и диакон Слободский указали на случаи, когда Соболев в нетрезвом виде служил. Надо заметить, что служение в нетрезвом виде квалифицировалось как намного более тяжкий проступок, чем нетрезвость вне службы. За служение литургии в нетрезвом виде священник подлежал лишению сана.

Следователь Сергий Котельский счел нужным запросить у благочинного протоиерея Соболева письменный отзыв о поведении священника Соболева. В своем отзыве благочинный сообщил, что ему известно от причта с. Сенной о нетрезвости священника Соболева «в течение последних двух и не более трех лет», что должные внушения он делал и надеется на исправление священника Соболева, а потому и не доносил епархиальному начальству⁶⁸. При этом благочинный дипломатично не стал уточнять, распространялась ли нетрезвость подчиненного священника на случаи совершения служб.

Обвиняемый священник Соболев в своем объяснении по существу разбирательства заявил: «Действительно по расположению прихожан и по их просьбе я употреблял вино по исправлении приходских треб, но никогда не доводил себя до особенного пьянства… В настоящее время… решился совсем оставить спиртные напитки, так как я к ним не особенно привержен…».

При рассмотрении дела в консистории священник Соболев был признан виновным в нетрезвости вообще, но не при совершении церковной службы. За эту вину полагалось наказание по ст. 187 Устава духовных консисторий, гласящей: «Священнослужитель, обнаруженный в нетрезвости, наказывается в первый раз епитимиею в монастыре от двух до трех месяцев…». В проекте постановления и было предусмотрено послать Соболева в Чухломский Авраамиев монастырь на 2 месяца, однако по предложению члена консистории протоиерея Александра Невского двухмесячная епитимия была заменена месячною на том основании, что «от долгого отсутствия священника приход страждет». Предложение было принято несмотря на секретный указ Св. Синода от 15 сентября 1882 г., предписывавший применять к виновным клирикам в точности, т. е. без поблажек, меры взысканий, положенные Уставом духовных консисторий. Кроме того, основание для поблажки несправедливо: речь-то идет о священнике из двуклирного причта; когда он временно отсутствует, приход не остается совсем без священника.

Указ консистории о назначении наказания священнику Соболеву был послан на имя благочинного 18 января 1892 г. Благочинный предъявил указ Соболеву 28 января 1892 г. 1 марта того же года настоятель Авраамиева монастыря игумен Гавриил рапортом сообщил консистории, что Соболев месячную епитимию отбыл. В этом рапорте игумен Гавриил писал: «нельзя сказать, что священник Соболев жил в монастыре безукоризненно, да, по моему усмотрению, он иначе и жить не может: как видно, он к водке пристрастился»⁶⁹. Отсюда ясно, чего стоили слова священника Соболева об отсутствии у него приверженности к спиртным напиткам.

Дело о священнике Н. Пиняеве и второе дело о священнике Н. Соболеве

Во время между завершением первого следствия и вынесением вердикта по нему состоялась затравка двух дальнейших следствий.

Многие прихожане было недовольны тем, что настоятель подвергся суду. Это выразилось, в частности, в настроении толпы во время производства первого следствия. Во главе защитников священника Соболева стал крестьянин д. Ефанова Потап Федоров (сам он в публикуемых документах упоминается без фамилии, но его сын Петр Потапов имел фамилию «Соловьев»). В 1891 г. Потапу Федорову было около 61 года. По состоянию на 1894 г. он являлся волостным судьей⁷⁰. В прошлом это был отходник-питерщик, скопивший большое состояние, но разорившийся по неизвестным причинам. В Петербурге, по его словам, переданным церковным старостой Александром Смирновым в двух вариантах, он был лично знаком то ли с митрополитом Исидором, то ли с кем-то из его приближенных (Исидор Никольский (1799-1892) – с 1860 г. митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский и Финляндский, первенствующий член Святейшего Синода).

По окончании первого следствия Потап Федоров организовал прошение в защиту священника Соболева. Хотя Потап Федоров и был грамотным, но сам прошения писать не мог, а обращался для этого к помощи своего сына или посторонних лиц. Объездив приход, он собрал под прошением ряд подписей и 25 ноября 1891 г. отправил его по почте в Кострому на имя епископа Августина. Прошение было получено доверенным адресата, однако куда-то пропало. На рубеже 1891-1892 гг. епископ Августин, перемещенный в г. Екатеринослав, сдал место назначенному на Костромскую кафедру епископу Виссариону. В такой обстановке епископ Августин или забыл передать прошение в архиерейскую канцелярию, или специально этого не сделал. Тем не менее, текст прошения сохранился в копии, снятой с черновика, оставшегося у Потапа Федорова (эту копию Потап Федоров попытался пустить в ход вместо пропавшего подлинника)⁷¹. В прошении говорилось о нелепости обвинения священника Соболева, а виновниками этого обвинения назывались священник Пиняев и диакон Слободский, причем основная вина возлагалась на последнего. Ввиду этого прихожане просили священника Соболева оправдать, а диакона Слободского перевести в иной приход.

Священник Соболев, получив 20 декабря 1891 г. жалованье за год, более недели предавался нетрезвости. Он не мог служить в воскресенье 22 декабря и попросил священника Пиняева отслужить за него, 26 декабря (на следующий день после Рождества Христова) служил нетрезвым, а во время торжественной новогодней службы 1 января 1892 г. вовсе не был в храме. Это побудило священника Пиняева в своем слове по окончании новогодней службы упомянуть о неисправности старшего товарища. Пиняев посетовал, что прихожане, допрошенные на следствии о Соболеве, дали ложную присягу, тогда как нетрезвость настоятеля налицо: мол, в настоящий торжественный день, когда полагается служить собором, он отсутствует и именно из-за нетрезвости. Увлекшись своей речью, Пиняев назвал по имени крестьянина Потапа Федорова (в тот день в храме не присутствовавшего), отметив его агитацию за священника Соболева и сбор подписей под кляузными прошениями. Наконец молодой священник заявил, что подаст новую жалобу на нетрезвость настоятеля, и призвал прихожан в случае надобности дать справедливые показания и не быть «такими же негодяями, как ефановский Потап Федоров». Затем в церкви произошли шум и ропот. Содержание речи Пиняева вскоре стало известно Потапу Федорову от слышавших ее лиц.

4 января 1892 г. благочинный протоиерей Соболев получил письменную жалобу Пиняева на нетрезвость священника Соболева в последние дни ушедшего 1891 г. и в первый день нового 1892 года⁷². А 8 января 1892 г. к благочинному поступила письменная жалоба от имени Потапа Федорова с обвинением священника Пиняева в оскорблении⁷³. Нельзя исключать, что к появлению второй жалобы был причастен сам благочинный⁷⁴. Жалобе Пиняева он не мог не дать хода просто потому, что о нетрезвости священника Соболева уже стало известно епархиальному начальству, и покрывать новые факты такого рода было бессмысленно. В этой ситуации жалоба на Пиняева могла быть допущена как противовес или как попытка досадить юному священнику, из-за активности которого благочинный оказался в немилости у начальства. Протоиерей Николай Соболев тогда уже знал, что будет смещен с должности благочинного II-го Чухломского округа (что и произошло в конце января 1892 г.; он был оставлен благочинным только Чухломских городских церквей). По-видимому, эта отставка была обусловлена ничем иным, как длительным покрывательством нетрезвости священника Соболева.

Согласно существовавшим порядкам, благочинный, получивший письменную жалобу, не мог переслать ее на рассмотрение епархиального начальства, не удостоверившись в ее основательности через предварительное дознание. Предварительное дознание благочинный должен был произвести сам, но в порядке исключения он мог поручить его какому-либо члену благочиннического совета. Благочинный Соболев поручил произвести предварительное дознание по обеим вышеупомянутым жалобам священнику Сергию Котельскому как члену благочиннического совета. От священников Пиняева и Соболева были затребованы письменные объяснения. Дознанием жалобы подтвердились, и 20 января 1892 г. благочинный Соболев отправил обе жалобы и полученные объяснения по ним в Кострому на имя епископа Виссариона. 23 января 1892 г. епископ Виссарион передал жалобы на рассмотрение консистории, которая по каждой из них постановила произвести формальное следствие. Соответствующие указы были посланы священнику Котельскому 30 января и 3 февраля, а получены им были почему-то с большой задержкой – 24 февраля. Следствие о священнике Пиняеве Котельский произвел 5 марта, а о священнике Соболеве – 9-10 марта.

Факты, бывшие предметом разбирательства о священнике Пиняеве, представляются довольно ясными. Сам Пиняев признал, что произнес в церкви имя Потапа Федорова как пример, которому не следует подражать, хотя он и отрицал употребление эпитета «негодяй». Однако употребление именно этого эпитета подтвердили почти все свидетели – как прихожане из числа присутствовавших на новогодней службе, так и члены причта, в т. ч. диакон Николай Слободский. Согласно версии диакона, Пиняев в церкви произнес: «не будьте негодными, как Ефановский Потап Феодоров». Единственно, чем Слободский попытался выгородить Пиняева, – это утверждением, что тот говорил свою речь «спокойно, без намерения кого-либо оскорбить», тогда как остальные трое свидетелей, упомянувшие о состоянии Пиняева во время произнесения речи, показали, что он был в «возбужденном», «неспокойном», «раздраженном» состоянии. Стоит отметить, что о роли диакона Слободского как подстрекателя Пиняева упомянул только один свидетель – крестьянин д. Белова Василий Павлов, который стоял вблизи клироса и якобы слышал, как диакон Слободский, «вынеся св. крест из алтаря после молебна, советовал священнику Николаю Пиняеву высказать прихожанам, что настоятеля в церкви нашей нет по нетрезвости». Учитывая существовавшее тогда возбуждение многих прихожан против диакона Слободского, вряд ли этот эпизод, если бы он действительно был, оказался замеченным лишь одним человеком. Что, конечно, не исключает возможности фактического подстрекательства со стороны диакона, предпринятого без свидетелей.

Церковный староста Александр Смирнов, вызванный как один из свидетелей, принес на следствие заранее написанное собственноручное показание⁷⁵. Этот документ ценен подробным разъяснением предыстории первого дела (по обвинению священника Соболева) и обстоятельств, при которых происходило формальное следствие по этому делу. Относительно же актуального в тот момент разбирательства староста признал, что половина прихода сильно сердится на священника Пиняева и что тот после новогодней службы, стоя на амвоне, действительно сказал: «не будьте такими негодяями и кляузниками, как Потап Федоров». Однако общую оценку молодому священнику церковный староста дал положительную: «он ведет себя трезво, служит правильно, требы исправляет аккуратно, одним словом, безукоризненно».

Среди допрошенных свидетелей были волостной старшина Бореевской вол. крестьянин д. Самылова Феофан Демидов Поляков (†1908⁷⁶) и председатель волостного суда той же волости крестьянин д. Путкова Василий Игнатьев. Следователь Сергий Котельский допустил процедурную ошибку, постановив допросить этих свидетелей без присяги на том основании, что они занимают присяжные должности и потому «стóят доверия». Действовавшими законами никакие должностные лица не освобождались от присяги на суде. Присяга, которую должностные лица принимали при вступлении в должность, касалась верности императору, тогда как на суде требовалась присяга, что свидетель покажет правду⁷⁷.

Депутатом от духовной стороны на следствии о Пиняеве был священник с. Нероново Солигаличского у. Иоанн Кандорский (1847-1899). Его участие в оформлении следственного дела было минимальным – он лишь засвидетельствовал своими подписями присутствие при отобрании показаний и то, что он приводил к присяге свидетелей. Но следует отметить, что священник Иоанн Кандорский, прослуживший в с. Неронове с 1876 г. до кончины в 1899 г.⁷⁸, был автором интересных в краеведческом отношении статей⁷⁹.

Поступив в консисторию, материалы следствия о священнике Пиняеве получили следующую трактовку. Столоначальник следственного стола Александр Соловьев, составлявший проект протокола, сформулировал сущность предосудительного деяния как «произнесение с церковного амвона в священном облачении и с крестом в руках к прихожанам речи с выражениями, оскорбительными для своих собрата (священника Соболева) и прихожанина (Потапа Феодорова) и укоризненными для других прихожан», и это деяние было квалифицировано по 180-й ст. Устава духовных консисторий, которая гласит: «Если священнослужители в церкви неблагочинными словами или действиями произведут соблазн или замешательство, от которого последует остановка в священнослужении, то они по обличении в сем преступлении извергаются из своего чина и низводятся в причетники». Для пущей важности А. Соловьев приплел секретный указа Св. Синода от 15 сентября 1882 г. о присуждении виновных клириков именно к тем мерам наказаний, какие предусмотрены за их проступки Уставом духовных консисторий. Лукавый столоначальник приплел этот указ ровно затем, чтобы создать видимость его нарушения и смягчить меру, предусмотренную 180-й статьей Устава: вместо извержения из сана присудить Пиняева к месячной епитимии в монастыре и временному низведению в причетники без лишения сана. Дескать, могли бы очень тяжко наказать, а мы наказываем хоть и тяжко, но всё же с некоторым снисхождением. Протоиерей Иоанн Поспелов, курировавший следственный стол, не нашел никакого подвоха в юридических квалификациях столоначальника А. Соловьева, однако смягчил предложенную Соловьевым меру наказания до месячной епитимии в монастыре и перевода на иное священническое же место, которое обвиняемый должен был найти сам в течение двух месяцев. Протоиерей И. Поспелов мог счесть, что он сделал большую поблажку. Между тем проступок Николая Пиняева никак не мог квалифицироваться по 180-й ст. Устава, т. к. был совершен вне богослужения, и мог быть подведен только под 182-ю ст. Устава, которая гласит: «Священнослужитель, оказавший неприличными словами или действием неуважение к Дому Божию и освященным вещам оного, в первый раз наказывается строгим выговором…». Т. е. Пиняеву, если бы с ним поступили в соответствии с нормами законов, грозил лишь строгий выговор.

Завышая по своему произволу проектируемую меру наказания – так сказать, стартовую позицию торгов, – столоначальник А. Соловьев, несомненно, действовал из корыстных побуждений. А чтобы торги могли состояться, обвиняемого следовало известить о готовящемся ему наказании до того, как протокол по его делу будет заслушан в присутствии консистории. И действительно: протокол по делу Пиняева был заслушан 22 апреля 1892 г., утвержден епископом Виссарионом 25 апреля, тогда как за несколько дней до 18 апреля Пиняев направил на имя епископа Виссариона «покорнейшее прошение», в котором идет речь о готовящейся ему, Пиняеву, мере наказания: отрешении от места и месячной епитимии. Находя эту меру слишком суровой, он просил архиерея смягчить ее до отрешения от места, без месячной епитимии⁸⁰. 18 апреля епископ Виссарион наложил на прошении резолюцию: «В Консисторию для рассмотрения в связи с делом о просителе». В консисторию бумага поступила 20 апреля. Столоначальник А. Соловьев умышленно задержал бумагу и доложил ее присутствию 27 апреля – лишь после того, как протокол о деле Пиняева был утвержден епископом Виссарионом. Причем А. Соловьев предложил такой проект определения по прошению: «Согласно резолюции Его Преосвященства, принять к рассмотрению с делом о проступке священника Пиняева», – что и было утверждено присутствием. Неудивительно, что члены присутствия, вынужденные рассматривать большое количество дел и бумаг, могли к 27 апреля забыть о деле, решенном ими 22 апреля. Но столоначальник следственного стола, в производстве которого находилось сравнительно небольшое количество дел, никак не мог забыть о деле, прошедшем через его руки несколько дней назад. Однако ему пришлось сымитировать забывчивость во избежание обвинения в сознательном саботаже резолюции епископа Виссариона, наложенной на прошении.

По-видимому, существовала практика неофициального, тайного информирования обвиняемых клириков о проектируемых им наказаниях, рассчитанная на столь же тайное вознаграждение столоначальнику за смягчение наказаний. Пиняев же по неопытности допустил ошибку – отреагировал по официальному каналу, так что столоначальнику пришлось принимать меры к нейтрализации опасной для него бумаги.

* * *

На следствии по жалобе Пиняева на священника Соболева последний всячески отрицал свою вину, объясняя изложенные жалобщиком факты (отсутствие на службах 22 декабря 1891 г. и 1 января 1892 г., нетвердость в служении 26 декабря 1891 г.) какими угодно причинами, только не своей нетрезвостью: мол, 22 декабря не мог служить, так как был расстроен проводами сына на учебу в Солигалич, 26 декабря был простужен и потому некоторые возгласы произносил невнятно, а 1 января просто был нездоров.

Это следствие примечательно способом записи показаний свидетелей. Несмотря на то, что существовало требование записывать показания «в первом лице, собственными словами показывающих, без всяких изменений»⁸¹, на практике это требование обычно нарушалось, и показания записывались в литературно обработанном виде. В случае же обсуждаемого следствия показания записывались действительно собственными словами свидетелей, с характерными речевыми оборотами (например, «как быть» – что означало «как следует», «должным порядком»). Связано это с личностью депутата с духовной стороны, исполнявшего роль письмоводителя, – на обсуждаемом следствии им был священник Успенской церкви г. Чухломы Павел Вениаминович Траянов⁸².

Из тех свидетелей, которые присутствовали на службе 26 декабря 1895 г., большинство подтвердили факт замешательства в возгласах священника Соболева на этой службе, однако затруднились определенно сказать, что это произошло именно из-за нетрезвости. Например, церковный староста Александр Смирнов показал: «Почему так путался о. Николай Соболев, не смею утверждать, но по чистой совести сознаю, что он, о. Николай Соболев, был в нетрезвом виде, тем более, что, служа с ним несколько лет, я уже приметился к его лицу; но выпивал ли он именно пред обедней, я не утверждаю».

Некоторые свидетели сообщили, что 25 декабря, в день Рождества Христова, священник, да и весь причт, вернулись со славы все выпившие, но это было настолько в порядке вещей, что воспринималось как само собою разумеющееся: «25 числа после славы, конечно, приехали все выпивши» (показание псаломщика Павла Крылова); «25 числа со славы приехали все довольно выпивши» (показание церковного сторожа Павла Андреева); «25-го числа… конечно, к вечеру все были порядочно выпивши, и о. Николай Соболев был порядочно выпивши» (показание крестьянина д. Кувшинова Ивана Павлова); «25 числа, конечно, со славой, нельзя не выпить» (показание крестьянина д. Кувшинова Сергея Григорьева Доброхотова). Псаломщик Павел Крылов неисправность священника на службе 26 декабря считал вполне естественной и извинительной: «Конечно, вчерашнее-то славленое не совсем прошло, так ведь это, я думаю, с кем не бывает. Не успел выспаться, да и всё, что же за диво?». Сходным образом высказался крестьянин д. Кувшинова Алексей Григорьев: «а что не речисто говорил… так это с ним бывает после похмелья». Также Алексей Григорьев признал: «а что он, о. Николай Соболев, иногда выпивает слишком, так это, что делать, верно». Последний тезис косвенным образом подтвердил псаломщик Павел Крылов, простосердечно процитировав свой совет, как-то данный священнику: «А ты, батюшка, поменьше бы пил-то». Жена Павла Крылова Екатерина Константиновна Крылова, не подтвердив прямо факт нетрезвости Соболева на службе 26 декабря, сообщила характерную подробность: «а что лицо-то у него красное, так у него всегда оно красное».

В числе свидетелей, выставленных священником Соболевым в свою защиту, были две пожилые крестьянки, навестившие его дома по завершении новогодней службы, – Зиновия Устинова (†1895⁸³) и Елизавета Ананьева (†1913⁸⁴) (обе из д. Федькова). Конечно, они показали, что принявший их священник не выглядел пьяным и объяснял им свое отсутствие на новогодней службе плохим самочувствием, однако при этом они проболтались. Зиновия Устинова изрекла такой пассаж: «что когда пьян, так видно, а тут вовсе не заметно было», – т. е. выгородив Соболева в отношении одного дня, она ненароком признала, что вообще-то он нередко бывает пьяным. И обе проговорились, что во время визита их угощали «водочкой». Вряд ли можно допустить, чтобы хозяин дома к этому не присоединился.

Псаломщик Павел Благовещенский, как и на первом следствии о священнике Соболеве, придерживался линии выгораживания своего настоятеля. Признав факт замешательства Соболева в двух возгласах на службе 26 декабря, Благовещенский не придал этому факту серьезного значения: «Бывает, и мы ошибаемся, что-нибудь задумаешься – вот и ошибся. Да вот и дьякон-то раз ошибся... Больно уж замечательны; я так, право, ничего не замечаю». «Не заметил» Благовещенский и нетрезвости настоятеля 21 декабря при разделе годового жалованья, полученного им на весь причт накануне. Тогда как Крылов, коснувшись нетрезвости Соболева в день раздела жалованья, настолько простосердечно указал на извинительность такого поведения в данных обстоятельствах, т. е. после получки: «да кто же может запретить?», – что его показание не подлежит никакому сомнению.

Среди свидетелей, выставленных жалобщиком Пиняевым, был диакон Слободский. Каждая из сторон имела право ходатайствовать об отводе свидетелей противоположной стороны. Пожелав воспользоваться этим правом, священник Соболев заявил: «имею подозрение на диакона Николая Слободского и отвожу его от допросов по причине давнишней вражды и ссоры по поводу раздела доходов». Тем самым Соболев разоблачил собственную сознательную ложь, допущенную им ранее в объяснении по существу жалобы: «Отец Пиняев с дьяконом… из-за чего-то на меня оказываются сердитыми, а из-за чего? – и сам не знаю»⁸⁵. Следователь Сергий Котельский счел причину отвода уважительной и устранил свидетеля Слободского от дачи показаний. Это было произволом чистой воды. В законах четко оговаривалось, какие категории лиц и в каких случаях не допускаются до свидетельства вообще (например, безумные и сумасшедшие – всегда; священники – в отношении признания, сделанного на исповеди), – и рассматриваемый пример явно к этим категориям и случаям не относился. Чаще всего в судебной практике шла речь об отводе не от свидетельства вообще, а от свидетельства под присягою. Но даже среди законных причин отвода от свидетельства под присягою нет вражды свидетеля с обвиняемым как таковой, т. е. если эта вражда не дошла до тяжбы⁸⁶.

Спустя 3 дня после окончания следствия о священнике Соболеве церковный староста Александр Смирнов отправил на имя епископа Виссариона собственноручное пояснение по существу разбирательства⁸⁷. Этот документ дополняет собственноручное же показание старосты, данное на следствии о Пиняеве, и также представляет собою важный источник для понимания ситуации в сенновском причте. Староста написал, что нетрезвость священника Соболева является главной причиной беспорядков в приходе. По его мнению, исправление священника маловероятно. Не ходатайствуя о каких-либо конкретных мерах, староста выразил пожелание, чтобы при храме «водворилась тишина и спокойствие».

Приговор консистории по делу священника Соболева своей мягкостью контрастирует с приговором по делу священника Пиняева. Характерно, какие законы, в дополнение к статьям Устава духовных консисторий, столоначальник подобрал для суждения по делу Соболева: «Никто не должен быть присужден к наказанию без точных доказательств или явных улик в преступлении… Если доказательства недостаточны для совершенной достоверности в вине подсудимого, то не осуждать его к тому наказанию, которое закон определяет за доказанное преступление». При таком подходе Соболев был признан виновным только в общей нетрезвости, но не в служении литургии в нетрезвом состоянии, – так же, как и в результате первого следствия о нем. Но это еще не всё. Ст. 187 Устава духовных консисторий, определявшая наказание за нетрезвость вообще, предписывала в случае повторного уличения священнослужителя в нетрезвости отрешить его от места с определением на причетническую должность до раскаяния и исправления. Вопреки этому предписанию Соболев был присужден, как и в результате первого следствия, лишь к епитимии в монастыре – к наказанию, положенному при первом уличении в нетрезвости. Можно было выставить основанием для снисхождения то обстоятельство, что обвиняемый совершил проступки, явившиеся предметом рассмотрения второго следствия, до вынесения приговора по первому следствию и, соответственно, до дачи им первой подписки впредь вести себя трезво. Однако столоначальник предложил меру, положенную при первом уличении в нетрезвости, вообще без каких-либо оговорок, т. е. просто по собственному произволу. Вряд ли такая снисходительность столоначальника была бескорыстной.

Как видно из рапортов настоятеля Авраамиева монастыря игумена Гавриила, священник Соболев отбывал свою вторую епитимию (на этот раз двухмесячную) с 15 мая по 15 июля⁸⁸, а священник Пиняев отбывал свою епитимию с 26 мая по 26 июня 1892 г.⁸⁹ Сложилась примечательная ситуация: с одной стороны, оба враждовавших священника оказались вместе в монастыре, а с другой стороны, в течение месяца в двуклирном приходе не было ни одного своего священника.

* * *

Николай Пиняев, вынужденный после отбытия епитимии искать новое место, 10 августа 1892 г. был утвержден священником с. Туркова III-го Галичского благочиннического округа. Место было малодоходным (жалованье священника 58 р. 80 к., причтовый доход около 435 р. на 2-х членов). Не прослужив там и трех лет, 25 апреля 1895 г. Пиняев был перемещен в с. Пречистенское в пределах того же III-го Галичского благочиннического округа (в с. Пречистенском священник получал 294 р. жалованья, а причтовый доход достигал примерно 360 р. на 2-х членов⁹⁰). В 1900 г. указом Св. Синода было предписано подсудность Пиняева по делу 1892 г. не считать препятствием к награждениям, что означало фактическую реабилитацию. Однако в 1904 г. он стал фигурантом нового дела. Последствия этого дела таковы: «указом Костромской Духовной Консистории от 7 мая 1904 г. за нетрезвость, снабжение посторонних людей вином за деньги, взимание произвольной платы за требы, установление произвольного порядка в принятии к причащению детей и больных и незапись на приход и расход 100 руб., употребленных на ремонт церковно-приходского дома, запрещен был в священнослужении и послан в Галичский Паисиев монастырь на 1 месяц в монастырское подначалие, причем предупрежден со взятием подписки, что в случае нового обвинения в нетрезвости может подвергнуться более строгому наказанию»⁹¹. Само дело сохранилось⁹², и интересующиеся подробностями могут с ним ознакомиться.

Пиняев служил в с. Пречистенском до 1907 г. – в общей сложности, 12 лет. По неизвестной причине он подал прошение о переводе к Николаевской церкви с. Порги Макарьевского у., каковое прошение было удовлетворено 26 июля 1907 г. С. Порга находилось на пограничье Макарьевского и Галичского уу. неподалеку от с. Пречистенского. В Порге Пиняев прослужил немногим более года. За это время он стал фигурантом очередного следственного дела – «по обвинению… в оскорблении учителя А. Шальнова и в возмущении крестьян против него»⁹³. Решение консистории по этому делу мне не известно⁹⁴. Почти сразу по окончании дела Пиняев попросился за штат. Одновременно с этим он выдал замуж единственную дочь (и вообще единственного ребенка) Александру за учителя церковно-приходской школы, выпускника семинарии Василия Воздвиженского, который стал новым священником с. Порги⁹⁵.

Пробыв около полугода за штатом, Пиняев в феврале 1909 г. был определен священником Александро-Невской церкви с. Пакали Варнавинского у. – на юго-восточной окраине губернии. С. Пакали было образовано из одноименной деревни в 1892 г., когда здесь была возведена деревянная церковь Александра Невского. Церковь оказалась непрочною: уже в 1910 г. она требовала капитального ремонта. Обеспечение здешнего священника было вполне удовлетворительным: он получал от казны 294 р., а причтовый доход достигал 600 р. на 3-х членов⁹⁶. К моменту начала службы Пиняева в с. Пакали его ставленническая грамота находилась в консистории. Это означает, что за прежние проступки он подлежал лишению сана, а новое священническое место ему было предоставлено в порядке снисхождения. Однако в 1911 г. он был вновь обвинен «в нетрезвости и неблагоповедении»⁹⁷. В декабре 1914 г. Пиняев был отрешен от места и низведен в причетники⁹⁸. По состоянию на 1917 г. он являлся священником Богородицкого женского монастыря⁹⁹ (существовал в 1909-1928 гг. близ с. Заветлужье Ветлужского у.). В марте 1918 г. он был переведен к Ильинской церкви с. Ильинского, что на р. Никифорке, Макарьевского у.¹⁰⁰

Личность Николая Пиняева запечатлена в воспоминаниях, оставленных его внуком Борисом Васильевичем Воздвиженским (1912-1997)¹⁰¹. Борис Васильевич – сын священника с. Порги Василия Воздвиженского (зятя Пиняева), провел детство и юность в Порге, воевал в 1941-45 гг., а затем проживал в Москве, преподавал физику в средних школах, состоял членом редколлегии журналов «Физика в школе», «Квант», получил звание Заслуженного учителя РСФСР. О своем деде Борис Васильевич написал отчасти по семейным преданиям (о событиях, случившихся до рождения мемуариста), а отчасти по личным впечатлениям:

«Дом, в котором мы жили (в с. Порге. – С. К.), принадлежал Пиняеву Николаю Матвеевичу, моему деду, отцу матери, который купил его у вдовы умершего священника со всеми постройками, и сам он был священником в Порге два года. Но дед был строптивого характера, легко возбуждался и часто ссорился, особенно в состоянии подпития.

У него были частые конфликты с церковными органами, на него были жалобы, и потому ему приходилось довольно часто переезжать из одного прихода в другой. Бабушка Елизавета Алексеевна (Александровна. – С. К.) (в девичестве Разумовская) была полной ему противоположностью. В высшей степени справедливая, добрая, не терпевшая нечестности и разболтанности, она часто вступала в конфликты с дедом, который, в общем, трудом себя не обременял, больше «порхал» по дому и огороду и ограничивался тем, что «наводил порядок». <…> Мы, дети, очень боялись бабушки, которая строго требовала от нас выполнения ряда правил, но была добра и справедлива, и нисколько не боялись шумливого, ворчливого дедушки.

Конфликтная ситуация создалась у деда и на Порге, в результате чего в 1908 году его перевели в другой приход. Но как быть с домом, который он приобрёл? У деда была единственная дочь – Александра, будущая моя мать, 16-ти лет, которая в то время училась в последнем классе Кологривской женской гимназии. Бабушка, умная и предусмотрительная, поехала в Кострому, к владыке (архиепископу) (епископу Виссариону. – С. К.), упала к нему в ноги и со слезами умоляла «оставить место» за дочерью. Суровый владыка дал согласие, но с тем, чтобы в течение определённого времени найти жениха, который стал бы на Порге священником.

Бабушка обратилась в Костромскую духовную семинарию, которая готовила священников. Ей порекомендовали Воздвиженского Василия Николаевича, который окончил семинарию и уже 3 года служил учителем начальной школы в селе Трифоне Костромской губернии, как человека положительного и достойного. <…> …энергичная бабушка взяла дело в свои руки, да и время торопило, и в 1908 году состоялась свадьба.»

Священник Василий Воздвиженский служил в Николаевской церкви с. Порги до окончательного ее закрытия в 1940-е гг., т. е. был последним настоятелем этой церкви.

Согласно мемуарам, в 1923-1928 гг. Борис Васильевич учился в Галиче в школе II ступени, а его дед Николай Пиняев в это время служил священником в с. Стрельникове Галичского у. и часто приезжал в Галич на базар. (С. Стрельниково находилось неподалеку от с. Пречистенского, где ранее служил Пиняев. Так что, несмотря на перемену мест, бóльшая часть его службы прошла на довольно компактной территории – в пределах нынешнего Антроповского р-на.) О встречах с дедом в Галиче Борис Васильевич оставил такие строки:

«Для меня всегда был праздник, если на базар приезжал дед Николай. Ходить с ним по базару было величайшее удовольствие. Сколько у него было знакомых! Да и с незнакомыми он умел быстро находить общий язык. И сколько интересных случаев, сколько сведений можно было узнать! Но высшей точкой этого праздника для меня было посещение с дедом чайной на улице Свободы, дом 2, где мы занимали отдельный столик. Официант («половой») быстро ставил большой чайник, на него маленький с заваркой и блюдце с кусочками сахара. Обычно чай пили с колбасой… <…> Но самое интересное — разговоры. Подвыпившие, раскрасневшиеся, возбуждённые посетители громко обсуждали новости как местные, так и государственного плана. Слушать эти беседы мне нравилось больше всего.»

В воспоминаниях Бориса Васильевича упомянуто, что Николай Пиняев был погребен в Порге, но, к сожалению, без уточнения, когда он умер. По-видимому, это произошло в 1930-е гг.

В четырех селах, где служил Пиняев, – Пречистенском, Порге, Пакалях и Стрельникове – в советское время церкви были разобраны. И от Богородицкого женского монастыря доныне ничего не осталось.

* * *

Для священника Соболева второе о нем дело имело и более серьезные последствия, чем епитимия в монастыре: он был лишен настоятельства, т. е. переведен с позиции первого священника на позицию второго священника, как раз освободившуюся из-за выбытия Пиняева. Эта мера не была предусмотрена в протоколе по делу Соболева. Решение об этой мере консистория приняла отдельным постановлением, которое отсутствует в следственном деле, но должно было отложиться в соответствующем деле 1-го стола консистории¹⁰². Текст постановления мне не известен, но несложно догадаться, чем оно мотивировалось: оказавшись на позиции второго священника, Соболев будет под постоянным наблюдением первого священника и будет вынужден вести себя сдержанно, а не поддаваться пороку.

21 июля 1892 г. старшим священником с. Сенной был утвержден Евгений Авксентьевич Поликарпов (1843-1905). Сведения о его биографии будут даны ниже, при разборе посвященного ему следственного дела. Предварительно же можно сообщить, что в 1863-1888 гг. он служил в Софийской церкви с. Бушнево (София-Бушнево) Чухломского у. Здесь в 1873 г. он овдовел. Перед переводом в с. Сенную Поликарпов около 3-х лет (1889-1892) прослужил в с. Коровнове Солигаличского у. на особых условиях.

Соболев свое низведение во второго священника, несомненно, воспринял очень болезненно. В течение 12 лет он был настоятелем, а после этого занял подчиненное положение в причте, оставшись в том же приходе, на виду у тех же прихожан, – конечно, его самолюбие должно было пострадать. И в материальном отношении Соболев сильно потерял, т. к. второй священник не получал казенного жалованья. Однако мотив для низведения Соболева оправдался – он исправился, хотя и не сразу. В клировых ведомостях его поведение аттестовано так (в графе «кто какого поведения»): в 1893 г. – «хорошего, но не всегда трезвого», в 1895 г. – «хорошего», в 1900 г. – «очень хорошего»¹⁰³. Удивительно, но в 1895 г. духовенство округа избрало его своим духовником¹⁰⁴ вместо прежнего духовника Сергия Котельского, ставшего благочинным. По представлению благочинного Сергия Котельского, подсудность Соболева «указом Святейшего Синода от 2 июня 1900 года… разрешено не считать препятствием к награждению знаками отличия»¹⁰⁵, что означало реабилитацию. Воспользовавшись этим, Соболев решил избавиться от тяготившего его положения и подал прошение о переводе на приглянувшееся ему вакантное место священника в с. Сухорукове Костромского у. (ныне в Костромском р-не), каковое прошение и было удовлетворено 24 февраля 1901 г. Подписавшись в метрической книге Успенской церкви с. Сенной под итогами за февраль 1901 г.¹⁰⁶, Соболев отбыл к новому месту служения. Дальнейшая его судьба сложилась печально.

Причт Николаевской церкви с. Сухорукова состоял из 3-х членов: священника, диакона и псаломщика. Священник получал казенное жалованье 105 р., и из кружечного дохода на его долю приходилось около 260 р. в год¹⁰⁷. Оказавшись вновь настоятелем, Соболев вернулся к нетрезвому образу жизни. В ноябре 1902 г. – на втором году службы в с. Сухорукове – он стал фигурантом нового дела¹⁰⁸. Было произведено формальное следствие, и в результате Соболев: «Определением Епархиального Начальства, от 1 мая 1903 года, изобличенный на следствии в нетрезвости и неисправности по службе, как уже не в первый раз подвергшийся суду за нетрезвость, отрешен от места с запрещением священнослужения и низведен во псаломщика до раскаяния и исправления»¹⁰⁹. Несколько месяцев Соболев где-то нёс псаломщические обязанности, и 9 октября 1903 г. он получил назначение на священническое место в с. Мышкине Буйского у. (ныне в Сусанинском р-не). Ныне село нежилое. Причт здешней Богоявленской церкви состоял из священника и псаломщика. В недолгое время службы в Мышкине Соболев овдовел: 7 марта 1904 г. умерла его жена Елизавета Александровна в возрасте 49 лет «от простуды»¹¹⁰. В январе 1906 г. в консисторию поступил рапорт благочинного Буйского II-го округа с сообщением «о нетрезвости и неисправности по службе священника Соболева»¹¹¹. Строго по закону требовалось назначить формальное следствие, но консистория непосредственно по рапорту благочинного постановила (определением от 23 января 1906 г.): «Удалить священника Соболева от места и с запрещением священнослужения низвесть во псаломщика с зачислением за штат с припискою к церкви села Мышкина». Епископ Виссарион наложил на этом определении резолюцию: «Из снисхождения к семейству Николая Соболева оказать ему еще одну последнюю милость, перевести его для пользы службы на 2-е священническое место в приход села Паломы, под особый надзор Благочинного. Если и за сим он не исправится, то поступить, как определено Консисториею»¹¹².

Надо пояснить, что у священника Николая Соболева всего было 8 детей, из которых непристроенными на тот момент были четверо (эти четверо, к слову, все родились в с. Сенной): сын Пантелеймон 18 лет обучался во 2-м классе Костромской духовной семинарии, дочь Нонна 15 лет училась в Мариинском приюте в Костроме, дочери Капитолина 11 лет и Ангелина 7 лет находились при отце и обучались в церковно-приходской школе¹¹³.

Село Палома Кологривского у., куда по милости епископа Виссариона был назначен Соболев, – ныне д. Высоково Кологривского р-на, расположенная на берегу р. Унжи. Каменная Дмитриевская церковь с. Паломы, построенная в 1824 г., в 1970-е гг. была полностью разобрана, а в недавнее время на ее месте возвели деревянную церковь. Приход с. Паломы был очень большим – около 2,4 тыс. прихожан м. п. и 2,6 тыс. прихожан ж. п. Причт Дмитриевской церкви состоял из 2-х священников, одного диакона и 2-х псаломщиков – так же, как и причт Успенской церкви с. Сенной. Так же, как и в с. Сенной, второй священник с. Паломы не получал казенного жалованья. Таким образом, в отношении условий службы Соболев в конце пришел к тому же, от чего он отказался в с. Сенной, только теперь он был вдовцом с погубленной репутацией, а его грамота была изъята в консисторию.

Поведение Соболева в с. Паломе аттестовывалось местным благочинным: в 1907 г. как «очень хорошее», а в 1908 г. – как «хорошее».

В феврале 1909 г. Соболев умер¹¹⁴. Установить, где он погребен – в с. Паломе или в с. Мышкине, рядом с супругой, – невозможно из-за неполной сохранности метрических книг обеих соответствующих церквей¹¹⁵. Представляется более вероятным, что его похоронили в с. Паломе. С 1895 г. умерших в приходе с. Паломы хоронили на кладбище, отведенном в 1 ¼ верстах от церкви¹¹⁶.

После смерти Соболева остались 3 непристроенные дочери Нонна 18 лет, Капитолина 14 лет и Ангелина 10 лет: Нонна и Капитолина жили при отце, а Ангелина обучалась в Кологривской женской гимназии. Сын Пантелеймон в 1908 г. вынужден был оставить учебу в семинарии и поступить псаломщиком в с. Федорово Макарьевского у.¹¹⁷

Сообщив о судьбе священника Соболева, я существенно забежал вперед, т. к. три из четырех дальнейших следственных дел относятся ко времени, когда он еще был в с. Сенной.

Дела о диаконе Н. Слободском

Дальнейшие 2 следственных дела посвящены диакону Николаю Слободскому. Документы, находящиеся в этих делах, относятся к 1893-1895 гг. Любопытно, что в годовых благочиннических отчетах за те же годы (кроме 1895 г.) имеются особые упоминания о диаконе Слободском, хотя эти упоминания и не связаны с содержанием дел. Благочинный Евгений Голубев в отчете за 1893 г. отметил: «диакон Успенской церкви села Сенной Николай Слободский, при своей трезвости, очень горд и не всегда почтителен к священникам»¹¹⁸. Эту характеристику диакона тот же благочинный повторил в отчете за 1894 г.¹¹⁹ Под «священниками», по-видимому, подразумевался преимущественно Николай Соболев, нетрезвость которого вряд ли способствовала почтительности к нему.

Ключевое событие, приведшее к возникновению дел против Слободского, – его ссора с церковным старостой Александром Смирновым, случившаяся 29 марта 1893 г., во второй день Пасхи. Обстоятельства этой ссоры таковы. В 1892 г., вскоре после того, как настоятелем церкви с. Сенной стал священник Поликарпов, отказалась от должности старая просфоропека Александра Андреевна Березовская (1823 г. р.) – вдова священника Березовского, умершего в 1864 г.¹²⁰ Просфоропекой она состояла бессменно с 1873 г.¹²¹, за исключением нескольких месяцев в 1886 г., – а всего около 19-ти лет. Т. к. ни одна из проживавших в селе женщин духовного звания не пожелала занять должность просфоропеки, священник Поликарпов предложил старосте Смирнову подыскать кандидатку из пожилых крестьянок, которая согласилась бы поучиться в монастыре печению просфор. За исправление должности полагалось жалованье 3 р. в год и предоставлялось право сбора хлебного подаяния при хождении с причтом осенью и в славы: Рождественскую и Пасхальную. Староста нашел подходящую кандидатку, согласившуюся на предложенные условия, – крестьянскую вдову Марью Семенову из д. Брилина. За три недели до Пасхи 1893 г. она вступила в должность. Соответственно, в Пасху 1893 г. ей представилась первая возможность пойти с причтом по приходу за сбором подаяния. Точно не известно, как происходило славление в этот день: или весь причт ходил вместе (в порядке исключения), или два священника ходили отдельно друг от друга в своих частях прихода (как обычно). Однако ясно, что в одной группе славящих оказались новая просфоропека Марья Семенова, диакон Слободский и, по приглашению последнего, бывшая просфоропека Александра Березовская. Большинство прихожан еще не знали, что просфоропека сменилась, поэтому они и подавали, по многолетней привычке, Березовской, а Марье Семеновой отказывали, принимая ее за самозванку. На следующий же день во время заутрени Марья Семенова обратилась к старосте с просьбой похлопотать перед настоятелем, чтобы она и Березовская славили не вместе, а порознь: одна – с одним священником, а другая – с другим. По окончании заутрени староста зашел в алтарь, где еще находились священники Поликарпов и Соболев и диакон Слободский, и передал Поликарпову просьбу Марьи Семеновой. Поликарпов ответил, что постарается это дело устроить. Тут вмешался диакон, стоявший рядом с престолом: «Что тебе, староста, надо? Она сирота, она старуха, где ей взять?». Между диаконом и старостой пошел разговор на повышенных тонах, хотя и в приличных выражениях, который был прекращен священником Поликарповым, указавшим на неуместность такого разговора в алтаре. Затем староста вернулся к своему свечному ящику, священники вышли из церкви, а диакон задержался в алтаре. Некоторое время спустя диакон тоже отправился домой. Встретив на пути к выходу из церкви старосту у свечного ящика, диакон тихо сказал ему: «Зачем ты, староста, суешься в наши духовные дела, как бес? Мы и без тебя разберемся». В ответ староста вспылил, и началась перебранка уже в неприличных выражениях. Сам староста письменно признал, что назвал диакона «бесчувственной и неблагодарной скотиной». Диакон не остался в долгу. Староста с досады хлопнул крышкой свечного ящика и удалился из церкви.

Свидетелями перебранки диакона со старостой были церковный сторож Григорий Андреев, просфоропека Марья Семенова и несколько прихожан, находившихся в церкви в ожидании обедни. Это были специфические прихожане. Едва ли не во всех сельских приходах Костромской губернии существовал древний обычай угощения духовенством прихожан в нарочитые дни, которых было 1-2 в году. Часто нарочитым днем являлся как раз второй день Пасхи. Духовенство для угощения вынуждено было запасать большое количество водки¹²². Ввиду разорительности для духовенства и явного вреда для народной нравственности, Костромская духовная консистория в 1891 г. издала указ о прекращении этого обычая¹²³. Конечно, искоренить давний обычай одним лишь указом, по команде, было невозможно; в той или иной мере он продолжал сохраняться во многих приходах. Наиболее приверженными к этому обычаю были безземельные бобыли и бедняки¹²⁴. Именно такая публика и находилась в церкви при ссоре диакона и старосты – она собралась заранее, чтобы выстоять обедню и дождаться традиционного угощения. Диакон обратился к ней и попросил засвидетельствовать, как его ругал староста.

По факту ссора была обоюдной, т. е. ее участники нанесли друг другу взаимные оскорбления. Согласно закону, лицо, подвергшееся оскорблению, могло привлечь обидчика к ответственности только в том случае, если оно воздержалось от взаимного оскорбления. Сознавая это, староста и в мыслях не имел преследовать диакона судебным порядком. Диакон же решил воспользоваться тем обстоятельством, что свидетелями ссоры, в основном, оказались лица, податливые на даровую выпивку и угощение. Он сочинил нужную ему версию произошедшего, в соответствии с которой и проинструктировал подговоренных свидетелей. По этой версии, диакон, проходя мимо свечного ящика, сказал старосте: «напрасно ты, Александр Михайлович, расстраиваешься», – после чего староста ни с того, ни с сего стал ругать диакона такими неприличными словами, как «подлец», «мерзавец», «сукин сын», а диакон на это ничего не ответил. Заручившись проинструктированными свидетелями, диакон подал на старосту заявление земскому начальнику 1 участка Чухломского уезда. Староста не сумел вовремя подготовиться к суду. Земский начальник, основываясь на показаниях свидетелей диакона, присудил старосту к наказанию, положенному за оскорбление лица, заслуживающего особого уважения, – к аресту на 3 недели.

Староста обжаловал приговор земского начальника в Чухломском уездном съезде земства. Уездный съезд рассмотрел жалобу старосты на своем заседании 5 июля 1893 г. На этом заседании староста выставил своих свидетелей: священника Поликарпова, церковного сторожа Григория Андреева, просфоропеку Марью Семенову и крестьянку Наталью Степанову. Последняя дала показания, отличные от показаний сторожа и просфоропеки, а Поликарпов показал, что не присутствовал при неприличной перебранке старосты и диакона. На этом основании съезд отказал старосте в удовлетворении его жалобы и утвердил приговор земского начальника¹²⁵. Старосте Смирнову было предоставлено право обжаловать приговор уездного съезда в губернском присутствии, чем он и воспользовался, но безрезультатно. Пришлось ему отсидеть под арестом 3 недели.

Это было тем более досадно для старосты, что летом того же 1893 г. при его попечении были произведены очередные крупные ремонтные работы: исправлена кровля над всеми частями храма с заменой всех стропил, с частичной заменой железа и окраской крыши зеленой масляной краской, а также заново окрашены фасады и ограда¹²⁶. Известно, что разрешение на эти работы было дано духовной консисторией 20 апреля 1893 г.¹²⁷ Соответствующее прошение, очевидно, было направлено в консисторию до ссоры старосты с диаконом – в противном случае староста не стал бы брать на себя обязательства по финансированию работ и руководству ими. Приняв же эти обязательства, он не мог от них отказаться. Благочинный, имея в виду заслуги старосты, пытался погасить конфликт: он просил диакона прекратить преследование старосты гражданским судом, но диакон не послушался. Подвергнувшись несправедливому наказанию по приговору земского начальника, староста заявил прихожанам, настоятелю и благочинному отказ от должности, но они с его отставкой не согласились.

В ноябре 1893 г. староста подал в Костромской окружный суд иск против диакона, обвиняя его в клевете, однако суд отказал старосте на том основании, что это дело подлежит разбирательству духовного начальства¹²⁸.

15 декабря 1893 г. староста обратился с прошением к епископу Виссариону¹²⁹. Резолюция епископа на этом прошении датирована также 15 декабря 1893 г., из чего следует, что староста не отправил прошение по почте, а вручил его лично. В начале бумаги староста подробно перечислил свои заслуги по приведению храма в порядок и благолепие, а затем описал свой конфликт с диаконом. Между прочим, староста коснулся и подоплеки конфликта. По его словам, диакон 3 года назад занял у него 46 рублей и, не вернув этих денег, перед Пасхой 1893 г. послал к нему своего сына еще просить денег в долг, но староста отказал и напомнил о прежнем долге. По предположению старосты, диакон, обидевшись отказом, стал искать случая поссориться с ним и не платить денег, каковой случай и представился во второй день Пасхи. В этих частях изложение старосты, на мой взгляд, заслуживает доверия.

В следующей части своего прошения староста перешел к личности диакона вообще. Здесь он близко воспроизвел тезисы прошения, подписанного рядом прихожан и отправленного крестьянином Потапом Федоровым на имя епископа Августина в ноябре 1891 г. Примечательно, что староста Смирнов ранее, в обращении к епископу Виссариону от 14 марта 1892 г., отозвался о Потапе Федорове пренебрежительно («этот человек потерял всё свое состояние и вместе с состоянием потерял, кажется, и совесть свою»), а диакона Слободского, напротив, похвалил («беспорочно служит при нашем храме 42 года»). Создается впечатление, что текст обращения от 14 марта 1892 г. составлял для старосты диакон; во всяком случае, этот документ удостоверяет, что до 1892 г. включительно староста и диакон не были во вражде. Поссорившись же с диаконом в 1893 г., староста пошел на союз с Потапом Федоровым. Чересчур довершись последнему, староста включил в свое прошение от 15 декабря 1893 г. откровенную ложь: якобы прихожане с. Сенной 5 раз утруждали епископов Августина и Виссариона прошениями о диаконе Слободском «за подписом почти чуть не всего прихода», но эти прошения были оставлены без всяких последствий. В действительности же прошение с подписями прихожан (причем не «почти всего прихода», а лишь с несколькими десятками подписей) было всего одно – которое Потап Федоров отправил на имя епископа Августина в ноябре 1891 г. Сверх этого Потап Федоров утруждал епархиальное начальство двумя «докладными записками» от своего лишь имени, от 16 августа 1892 г. и 24 октября 1892 г., с просьбой разыскать прошение к епископу Августину, причем ко второй «докладной записке» была приложена копия этого прошения. На обе «докладные записки» консистория ответила адекватным образом: в ответ на первую «записку» – Потапу Федорову было предложено подать новое прошение, если прихожане того пожелают, а в ответ на вторую «записку» – ему было сообщено, что в копии утраченного прошения не указано конкретных фактов, уличающих Слободского, почему она и оставляется без последствий. Между прочим, затруднение Потапа Федорова с организацией нового прошения, которое было бы подписано прихожанами, свидетельствует о том, что всеобщего возбуждения в приходе против диакона не было, а подписи под прошением, поданным в ноябре 1891 г., были собраны Потапом Федоровым при помощи ухищрений.

В заключении своего прошения от 15 декабря 1893 г. староста поставил перед епископом Виссарионом дилемму: или уволить его от должности, или удалить из с. Сенной диакона Слободского (второй вариант был сформулирован не прямо, но всё же достаточно откровенно).

Епископ не согласился с предложенной дилеммой и решил испробовать третий вариант: примирить старосту с диаконом, – для чего распорядился, чтобы местный благочинный учинил дознание по прошению и уговорил диакона, если тот виноват, принести извинения старосте. Благочинный Евгений Голубев (священник с. Затоки) произвел соответствующее дознание 9 февраля 1894 г. в с. Сенной в доме священника Поликарпова. Староста Смирнов был заблаговременно уведомлен о дознании, а для диакона Слободского оно оказалось неожиданным. В результате староста обеспечил к дознанию явку более 30-ти прихожан, настроенных против диакона, а диакон вынужден был давать письменное объяснение спонтанно. В этом объяснении он заявил, что 1) не только не занимал у Смирнова 46-ти рублей, но и вообще никогда у него не одалживался, 2) не называл старосту бесом, 3) староста подкупил многих прихожан, поил их чаем и вином и нанял человека для сбора подписей под новым прошением против него, диакона, 4) Смирнов до вступления в должность старосты не был жертвователем храма. Спрошенные члены причта заявили, что 1) о долге диакона старосте знают лишь по слухам, 2) свидетелями ссоры старосты с диаконом не были, 3) диакон Слободский вообще характера сварливого и неуживчивого. От последнего утверждения священник Поликарпов дистанцировался, сославшись на свое недавнее поступление в причт, однако добавил, что и он тоже испытал со стороны диакона «неблагонамеренность к причту и склонность к неблаговидным поступкам» (стоит отметить, что на обсуждаемом дознании Поликарпов был письмоводителем, и свое мнение он написал собственноручно; это следует подчеркнуть ввиду того, что впоследствии Поликарпов дал о Слободском совершенно иной отзыв, причем тоже собственноручно). Роль явившихся прихожан выразилась в том, что в акте дознания был помещен коротенький текст с неодобрительной характеристикой диакона Слободского, и прихожане числом 30 человек под этим текстом подписались¹³⁰. В данном тексте, между прочим, была воспроизведена ложь, распространявшаяся Потапом Федоровым, о нескольких ранее поданных прошениях против диакона. На предложение благочинного заключить между собою мир староста и диакон ответили отказом.

Слободский, как сказано выше, полагал, что против него готовится новое прошение. Такое прошение действительно готовилось. Сбор подписей под ним начался в день дознания, сразу же после него, и закончился на следующий день: прошение снабжено датой «10-го февраля 1894 г.»¹³¹. Всего под ним подписалось, по моим подсчетам, 72 человека. В числе имен этих 72 человек присутствуют имена почти всех прихожан, подписавшихся под актом дознания 9 февраля, – а именно 29 имен из 30-ти, причем лица, подписавшиеся под актом дознания, подписались под прошением первыми (если быть совсем точным, то 29 имен подписантов акта дознания находятся среди первых 38-ми имен подписавшихся под прошением). Очевидно, что явка прихожан к дознанию 9 февраля была использована как удобный случай для сбора подписей под прошением. Причем можно заключить, что в день дознания в село явилось значительно больше прихожан, чем подписалось под актом дознания. Прошение было написано на имя епископа Виссариона; Потап Федоров лично доставил бумагу в Кострому и передал ее в архиерейскую канцелярию 19 февраля 1894 г.

Прошение прихожан от 10 февраля 1894 г. отчасти повторяет прошение старосты от 15 декабря 1893 г., но, в отличие от него, делает акцент на просьбе перевести в другой приход диакона, якобы обладающего неспокойным характером и мало соответствующего своей должности. В прошении сообщается о собрании, созванном старостой 21 января 1894 г., на котором он объявил свой отказ от должности. Сообщается также, что на это собрание якобы явился диакон и зачитал заготовленное им прошение на имя архиерея, в котором было указано, что «староста человек недостойный служить при храме как нервного и крутого характера, неоднократно бывает в храме пьяный, своевольничает и бьет сторожей до крови, и до старост он был неусердный к храму». Это сообщение порождает недоверие: во-первых, зачем диакону нужно было являться в настроенное против него собрание и подливать масла в огонь, раскрывая свои планы, ибо прошение против старосты ему следовало бы подать втайне от прихожан; а во-вторых, ни один из процитированных тезисов, направленных против старосты, не был использован диаконом в действительно написанных им прошениях и показаниях, кроме тезиса о том, что до вступления в должность старосты Смирнов был неусерден к храму.

В дополнение к своему объяснению, данному на дознании, диакон Слободский 12 февраля 1894 г. отправил прошение на имя епископа Виссариона. Согласно этому прошению, не было никаких иных, более глубоких причин ссоры со старостой, чем та причина, что диакон взял с собою славить старую просфоропеку, на которую староста был «злобив ни за что» и которую единолично уволил от должности. Повторно диакон привел тезис о том, что до вступления в должность старосты Смирнов не был жертвователем храма, а сделался жертвователем только потому, что увидел «в своем церковном ящике неисчерпаемый водяной источник». Абсурдность этого обвинения совершенно очевидна: не такие были обороты у церковной лавки, чтобы из нее можно было извлечь сумму, достаточную для масштабного ремонта. Также повторно диакон упомянул о подкупе старостой многих прихожан.

Примечательно, что в акте дознания от 9 февраля 1894 г., в той его части, где резюмируется конфликт между старостой и диаконом, для объяснения действий старосты использовано слово «вынужден»: староста «не хотел слышать его (диакона. – С. К.) слов и вынужден был обругать его». Это же самое слово использовал Слободский в прошении от 12 февраля 1894 г. для объяснения своих действий: выслушав ругательства от старосты, он «вынужден был принесть жалобу Земскому Начальнику». Дескать, ни у того, ни у другого не было иных вариантов, как поступить: они были «вынуждены»! Тогда как и тот, и другой исповедовали религию, призывающую к прощению своих врагов.

Акт дознания от 9 февраля 1894 г. вместе с прошением старосты от 15 декабря 1893 г., прошение прихожан от 10 февраля 1894 г. и прошение диакона от 12 февраля 1894 г. – епископ Виссарион передал в консисторию для совместного рассмотрения. Консистория вынесла решение по этим бумагам на заседании 24 февраля 1894 г. Оснований для возбуждения формального следствия о диаконе Слободском консистория не нашла, т. к. в отношении конфликта старосты и диакона светский суд уже вынес решение о виновности старосты, а вне этого конфликта никаких конкретных фактов, уличающих Слободского, в рассмотренных бумагах не было указано. Потому консистория постановила: предписать диакону и старосте примириться; выразить диакону порицание за то, что он дал повод к ссоре; объявить старосте Смирнову, что, если он желает оставить должность, то ему следует подать о том особое прошение. Утверждая это решение, епископ Виссарион от себя прибавил: предписать благочинному иметь особый надзор за поведением диакона Слободского и в случаях, если тот будет вести себя неподобающе своему званию, доносить епархиальному начальству. Соответствующий указ консистории был послан на имя благочинного Евгения Голубева 11 марта 1894 г.

Благочинный довел содержание указа до сведения диакона и старосты примерно 21 марта 1894 г. На этот раз диакон выразил готовность примириться со старостой, а в своей подписке о слышании указа он даже заявил, в противоречие с выраженным ранее отказом от мира: «я… и ранее желал и неоднократно предлагал ему (Смирнову. – С. К.) примирения… и нет никакого намерения причинять какие-либо с моей стороны оскорбления старосте Смирнову, и в душе этого не имею». Однако староста не пошел на мировую. В своем объяснении, данном несколько позже – 3 мая 1894 г., после подтвердительного указа консистории о примирении, – Смирнов опроверг слова диакона о неоднократных попытках примирения с его, диакона, стороны. Староста подчеркнул, что диакон не использовал для примирения столь благоприятное время, как преддверие великого поста и сам великий пост 1894 г., когда он, диакон, исповедовался у духовника. А когда диакон согласился примириться, по выслушании указа консистории от 11 марта 1894 г., то, по словам старосты, это согласие было выражено в такой издевательской форме («со злою усмешкой»), на какую ему, старосте, оставалось лишь ответить: «мир наш состоится на будущем свете». К тому же Слободский продолжал отрицать свой долг Смирнову 46 руб. Из объяснения старосты от 3 мая 1894 г. также видно, что он твердо решил уйти в отставку и подал соответствующее прошение (последнее отсутствует в рассматриваемых делах).

Между прочим, из содержания указа от 11 марта 1894 г. староста узнал, что после дознания по его жалобе диакон послал на имя епископа прошение (имеется в виду прошение от 12 февраля 1894 г.) с упоминанием о подкупе старостой прихожан, явившихся на дознание. Увидев в этом возможность обвинить диакона в клевете и тем самым хоть чем-то ему отомстить, 22 марта 1894 г. – немедленно по выслушании упомянутого указа – староста письменно обратился в консисторию с просьбой выслать ему копию с прошения Слободского. Добиваясь удовлетворения своей просьбы, Смирнов повторил ее в двух прошениях: на имя консистории от 3 мая 1894 г. и на имя епископа Виссариона от 11 июня 1894 г. 16 июня 1894 г. консистория распорядилась просимую копию выслать Смирнову с пояснением, что «Епархиальное Начальство предварительно высылки ему копии желало с своей стороны примирить его, Смирнова, с Слободским и принимало к тому надлежащие меры». Последней попыткой консистории учинить мир директивным порядком явился указ от 13 мая 1894 г. на имя благочинного Евгения Голубева. Об исполнении этого указа благочинный рапортовал консистории 12 сентября 1894 г.: что он и священники с. Сенной «всеми мерами старались помирить бывшего церковного старосту мещанина Александра Смирнова с диаконом Николаем Слободским», но безуспешно.

Смирнов получил копию с прошения диакона Слободского 28 июня 1894 г. Спустя примерно 3 месяца он обратился с жалобой на Слободского в Святейший Синод. 3 ноября 1894 г. Синод препроводил жалобу Смирнова к епископу Виссариону с требованием сведений и заключения. Епископ Виссарион находился тогда в Петербурге в связи с церемонией похорон Александра III¹³². Получив в Петербурге указ, он отправил его в консисторию для подготовки требуемого донесения. Соответствующее донесение от имени епископа Виссариона было послано из Костромы в Синод 22 ноября 1894 г. При этом сама жалоба Смирнова была возвращена в Синод, из-за чего полный ее текст мне остается неизвестным¹³³; суть же ее состояла в том, что Смирнов просил «о законном направлении в Костромском Епархиальном Управлении дела об оклеветании его диаконом церкви села Сенной Николаем Слободским и о привлечении последнего к законной ответственности». В донесении от имени епископа Виссариона, направленном в Синод, была подробно изложена история всей переписки епархиального начальства по поводу обвинений диакона Слободского не только со стороны старосты Смирнова, но и со стороны прихожан и Потапа Федорова, а также крестьянина д. Белова Андрея Иванова, в прошении от 19 сентября 1894 г. обвинившего диакона в нанесении ему 30 августа 1894 г. побоев (о случае с Андреем Ивановым, дабы не разрывать повествование, будет сказано ниже). Далее в донесении сообщалось, что консистория не нашла законных причин для назначения формальных следствий по перечисленным обвинениям, однако епископ Виссарион дал указание местному благочинному внимательно следить за поведением диакона Слободского, и с тех пор, т. е. с марта по ноябрь 1894 г., благочинный не доносил консистории, что диакон ведет себя несообразно своему званию. По заключению епископа, жалоба Смирнова, поступившая в Синод, представляла собою «одно упорно-ожесточенное и голословное домогательство преследовать диакона Слободского как бы в отмщение за понесенное им, Смирновым, за оскорбление его же, Слободского, наказание», почему епископ и предлагал оставить жалобу без уважения.

Синод, рассмотрев донесение епископа Виссариона, обратил внимание на то, что на дознании о диаконе Слободском причт с. Сенной и группа прихожан отозвались о нем с той или иной степенью неодобрения. На этом основании указом от 20 февраля 1895 г. Синод предписал епископу Виссариону «сделать распоряжение о производстве формального следствия о диаконе Слободском и затем, по рассмотрении следствия сего, постановить законное решение». Указ был передан епископом в консисторию, и та в результате прямого исполнения указа назначила два следствия: по исходной жалобе-прошению Смирнова от 15 декабря 1893 г. и по прошению прихожан от 10 февраля 1894 г. Под влиянием этого Синодского указа консистория назначила также следствие по повторному прошению крестьянина д. Белова Андрея Иванова, как раз тогда находившемуся на рассмотрении (в удовлетворении первого прошения Андрею Иванову было отказано). Получилось так, что в один день 9 марта 1895 г. священнику Котельскому были посланы 3 указа о производстве следствий по обвинению Слободского (по каждой жалобе – отдельный указ). Примечательно, что в этих указах не упоминалось о том, что они были сделаны вследствие распоряжения Синода. Тексты трех указов построены по одинаковой схеме: дескать, консистория выслушала жалобу такую-то, и непосредственно по этой жалобе приказала произвести формальное следствие¹³⁴.

Котельский произвел три следствия в таком порядке: 12 апреля 1895 г. – следствие по жалобе Андрея Иванова, 13 апреля 1895 г. – следствие по жалобе Смирнова, 14-15 апреля 1895 г. – следствие по жалобе прихожан. Вероятно, в течение 12-15 апреля 1895 г. Котельский и приглашенный им в качестве депутата с духовной стороны священник с. Михайловское-озерное Александр Верховский¹³⁵ безотлучно находились в с. Сенной. Помещение для следственной квартиры предоставил псаломщик Благовещенский в своем доме. Здесь происходил допрос участников и свидетелей. 15 апреля 1895 г., по окончании трех следствий, псаломщик Благовещенский выставил счет в размере 7 руб. «за квартиру и содержание следователю и депутату». Счет впоследствии пришлось оплатить Слободскому.

* * *

Рассмотрение этих следствий удобнее начать со следствия по жалобе Смирнова.

Котельский известил Слободского о предстоящих следствиях отношением от 7 апреля 1895 г. – за 5 дней до первого следствия. Слободский использовал эти дни для заказа в Чухломском уездном съезде копии с постановления съезда по своей тяжбе со Смирновым. Слободский получил копию 11 апреля, а 13 апреля он передал ее следственной комиссии для приобщения к делу.

Епархиальное начальство было не вправе отменить решение светского суда, поэтому, с формально-юридической точки зрения, переследование духовным судом ссоры диакона со старостой во второй день Пасхи 1893 г. было заведомо бессмысленно. Вероятно, Смирнов с этим считался, т. к. он сделал ставку на обвинение диакона в клевете – в частности, о подкупе им, Смирновым, прихожан и об употреблении им на ремонт храма денег из свечного ящика. Однако в своих расчетах Смирнов допустил ошибку. Жаловаться в Синод он имел право лишь в порядке апелляции на состоявшееся решение консистории по его делу. Таким образом, для преследования Слободского именно за клевету Смирнов должен был сначала обратиться с новой жалобой в консисторию, а затем, в случае неудачи в консистории, апеллировать в Синод. Поскольку Смирнов этого не сделал, то его фактическая жалоба в Синод, независимо от ее содержания, не могла претендовать на большее, чем на апелляцию на решение консистории по его жалобе от 15 декабря 1893 г. Как отмечено выше, эта апелляция была заведомо бессмысленна. Так или иначе, Котельский получил указ о формальном следствии именно по жалобе Смирнова от 15 декабря 1893 г. и вынужден был, в соответствии с ее содержанием, опрашивать свидетелей ссоры Смирнова со Слободским во второй день Пасхи 1893 г.

Материалы, добытые этим следствием, позволяют, несмотря на его формальный итог, вполне объективно установить, кто же прав: Смирнов или Слободский. Мой вывод о вымышленности версии Слободского я уже представил выше. На чем этот вывод основан? Обращают на себя внимание смысловые нестыковки в версии Слободского. Якобы Слободский, спустя некоторое время после разговора со старостой в алтаре, по выходе из алтаря сказал ему: «Напрасно ты, Александр Михайлович, расстраиваешься». Но определенно известно, что вопрос, с которым староста входил в алтарь, был решен желательным для него образом старшим священником Поликарповым. Следовательно, по этому поводу староста расстроиться не мог. Его мог огорчить лишь разговор со Слободским как таковой. Однако Слободский показал, что разговаривал в алтаре со старостой не дерзко, а «ласково» (слово «ласково» в объяснении Слободского отдает явной фальшью). По версии Слободского выходит, что староста расстроился беспричинно, а в ответ на умиротворяющую просьбу не расстраиваться – так же беспричинно разразился площадной бранью, притом в совершенно не подходящем для этого месте. Тогда как Смирнов в совокупности источников вовсе не производит впечатления психически неуравновешенной личности.

Свидетелями со стороны Слободского на следствии были те же самые 5 прихожан (падких на даровое угощение), которые давали показания в его пользу у земского начальника в 1893 г. Им предстояло вновь озвучить ту версию, о которой их проинструктировал Слободский в 1893 г. Ключевыми элементами этой версии была фраза диакона «напрасно ты, Александр Михайлович, расстраиваешься» и ругательства старосты в ответ на эту фразу. Однако двое свидетелей выстроили эти события в обратной последовательности: сначала ругательства старосты, а потом фраза диакона «напрасно ты, Александр Михайлович, расстраиваешься». У двух свидетелей описание события усложнилось тем, что диакон, услышав ругательства старосты, зачем-то вернулся в алтарь. Вряд ли бы свидетели так противоречили друг другу, если бы показывали то, что действительно видели сами, а не пытались воспроизвести чужие слова.

Свидетели, выставленные Смирновым, – бывший (по состоянию на 1895 г.) церковный сторож Григорий Андреев и просфоропека Марья Семенова – заслуживают доверия хотя бы потому, что они не выгораживали бывшего старосту, а упомянули его брань в адрес Слободского. Между прочим, Григорий Андреев сообщил, что Слободский пытался его подкупить, чтобы он дал ложные показания. Коль скоро можно считать несомненным факт подкупа Слободским своих свидетелей, вряд ли можно сомневаться и в сообщении Григория Андреева.

По завершении опроса свидетелей Смирнов потребовал у следственной комиссии очной ставки со Слободским. На очной ставке Смирнов предъявил недатированную записку, писанную ему Слободским, в которой высказываются просьбы: во-первых, об отсрочке платежа по ранее взятому долгу в 15 руб. и, во-вторых, о дополнительной даче в долг 10 руб. Копия записки, заверенная подписями членов следственной комиссии и самого Слободского, была приложена к делу¹³⁶. Диакон признал, что записка действительно писана его рукой, но стал изворачиваться, что 15 руб. он одалживал для зятя, а 10 руб. просил для себя, но Смирнов отказал. По-видимому, эта увертка не была экспромтом, т. к. в своем объяснении, данном ранее на том же следствии, Слободский заявил: «я же, диакон… никогда себе не занимал у него (Смирнова. – С. К.)». К уточненной формулировке «себе не занимал» он пришел от более категоричного высказывания, использованного им на дознании 9 февраля 1894 г.: «я… никогда не одолжался (у Смирнова. – С. К.)». Однако в записке-улике значится определенно: «брал я у вас 15 рублей с уплатой вам», – и зять при этом вовсе не упоминается. Да и какая разница: занимал диакон для себя или для кого-то еще, – если занимал лично он и расплачиваться должен был тоже лично он. На упомянутую увертку Смирнов возразил, что зять Слободского сам занимал у него, Смирнова, денег, сам и платил, а 15 и 10 руб. были даны в долг лично Слободскому, но не были возвращены. Кстати говоря, Смирнов в своем объяснении на том же следствии заявил, что Слободский в 1894 г. признал за собой пресловутый долг 46 руб. в доме священника Соболева в присутствии благочинного. Священник Соболев, допрошенный на следствии, отнес этот эпизод к приезду благочинного с указом консистории от 11 марта 1894 г., когда была предпринята вторая попытка примирить старосту и диакона, и передал этот эпизод следующими словами: «…между прочим разговором заметил (Благочинный) о. дьякону так: "вот Вы, отец дьякон, ссоритесь со старостой, а в нужде лезете к нему за деньгами и одолжаетесь у него". На это отец дьякон ответил отцу Благочинному: "что делать, наша семейная бедность вызывает на это"». Строго говоря, назвать последнюю реплику признанием именно в долге 46 руб. нельзя. Слободский на следствии по-прежнему отрицал этот долг, пользуясь тем, что Смирнов своевременно не потребовал расписки, и доказать долг было нечем.

Смирнов в своем объяснении на следствии коснулся клеветнических измышлений в его адрес, допущенных Слободским ранее в своих прошении и показаниях. Одно из таких измышлений – тезис о том, что Смирнов сделался жертвователем храма только когда стал старостой и только потому, что увидел в свечном ящике «неисчерпаемый водяной источник». Проще говоря, Слободский обвинял Смирнова в краже денег из свечного ящика. Заслуживает внимания безупречный аргумент, использованный бывшим старостой для опровержения этого измышления: «… тот же диакон в течение шести лет не находил возможности обвинять меня в подобном преступлении, подписывая вместе с прочими членами причта ежегодные отчеты о церковных суммах».

В подписи под следствием Смирнов выразил свое довольство его производством, однако 25 апреля 1895 г. – спустя 1,5 недели после следствия – он спохватился, отправив на имя епископа Виссариона прошение. В этом прошении он утверждал, что следственная комиссия расследовала не всё, в чем он обвинял диакона, и просил восполнить этот недостаток и привлечь Слободского к ответственности за клевету¹³⁷. В середине мая 1895 г. Смирнов обратился к епархиальному начальству с еще одним прошением, в котором он ходатайствовал о том, чтобы «предложено было Слободскому, без гражданского суда, уплатить ему, Смирнову, 25 руб. или же выдать на эту сумму расписку»¹³⁸. Консистория отреагировала на эти прошения тем, что в свое общее определение по двум делам Слободского включила тезис: «так как… обвинение им, Смирновым, Слободского в клевете и просьба его же, Смирнова, о взыскании с Слободского долга подлежат решению светского, а не духовного суда, то вышеуказанные обвинения и просьбу Смирнова оставить без последствий». Жалобы на духовных лиц в неуплате долга действительно могли рассматриваться светским судом (ст. 204 Устава духовных консисторий). Однако дела по обвинению духовных лиц в клевете находились исключительно в юрисдикции духовного суда (стт. 199-201 Устава духовных консисторий). Показательно, что процитированный тезис – явно противозаконный – не был включен в текст указа, которым консистория извещала Смирнова и прихожан о решении по их делам¹³⁹.

* * *

Обратимся теперь к следствию по коллективной жалобе прихожан.

Следствие по коллективным жалобам предполагало допрос лиц, подписавших таковые жалобы. Обычно они приравнивались к доносителям и потому допрашивались без присяги, а показания, данные без присяги, не имели силу доказательств. Если жалобщики при сообщении о том или ином проступке обвиняемого ссылались на свидетелей не из своего числа, то такие свидетели подлежали вызову и опросу под присягой.

Прошение против Слободского подписали 72 человека. Из них на следствии было допрошено 39 человек. Неохват остальных жалобщиков следователь Котельский объяснил тем, что часть из них находится в отлучке на заработках, часть не явилась на следствие по причине весенней распутицы, а кто-то умер за время, истекшее со дня подписания прошения. Судя по содержанию показаний, жалобщикам задавались примерно такие вопросы:

– где и когда было составлено и подписано прошение?

– подтверждаете ли Вы то, что написано в прошении?

– довольны ли диаконом лично Вы?

– какими фактами можете доказать вину диакона и можете ли назвать свидетелей этих фактов?

Жалобщики в большинстве своем (29 из 39) показали, что явились в село по требованию благочинного для дачи отзыва о диаконе (или: о диаконе и церковном старосте), а затем собрались в сторожке для составления и подписания прошения против диакона. При этом лишь 4 человека смогли более или менее точно назвать дату этого события («в феврале месяце 1894 года», «в прошедшем году после Рождества Хр.»), что вполне понятно: следствие состоялось спустя год и два месяца после подачи прошения; за это время крестьяне могли и запамятовать. Место, где прихожан опрашивал благочинный, упомянуто в 6-ти показаниях: в одном неопределенно («в церкви или в доме»), в трех неверно (в доме псаломщика Благовещенского, в помещении церковно-приходской школы), в двух правильно (в доме настоятеля).

Как отмечено выше, среди 72 подписантов прошения было 29 лиц, подписавшихся также под актом дознания. Иными словами, 29 прихожан подписали и акт дознания, и прошение, а 43 прихожанина подписали только прошение. Среди 39 человек, допрошенных на следствии, оказалось 20 подписантов акта дознания и прошения и 19 подписантов только прошения. Последние могли бы быть специально спрошены, почему они не подписались под актом дознания. Однако духовный следователь Сергий Котельский имел в своем распоряжении только прошение, и его подход ко всем допрашиваемым был одинаков. Показания записывались с теми подробностями, которые считали нужным сообщить сами допрашиваемые; особых уточняющих вопросов никому не задавалось. Тем не менее, можно сделать следующее наблюдение. Из лиц, подписавшихся и под прошением, и под актом дознания, большинство (18 человек из 20) показали, что перед тем, как подписаться к прошению, они были допрошены благочинным. Тем самым они подтвердили то, что устанавливается независимо от их показаний. Лица же, подписавшиеся только под прошением, показали различно об обстоятельствах подписи ими прошения: 11 из них упомянули о допросе у благочинного прежде подписания прошения в сторожке; 5 упомянули только о собрании в сторожке; 2 показали, что не помнят, где подписывали прошение; 1 (а именно крестьянин д. Самылова Феофан Поляков) заявил, что прошение для подписи к нему домой приносил Потап Федоров. Причем из 11-ти лиц, подписавшихся только под прошением и на следствии упомянувших о дознании благочинного, 6 высказались в том смысле, что они лично были при этом дознании (например, крестьянин д. Шеина Михаил Александров: «Пришел в село по приглашению Благочинного, который нас опрашивал об дьяконе»), 4 человека высказались неопределенно в отношении личного присутствия на дознании (например, крестьянин д. Брилина Сергей Андреев: «в тот день нас вызвал Благочинный»), а один человек уточнил, что сам на дознании не присутствовал (крестьянин д. Ефанова Федор Васильев: «Я пришел прямо в келью. Нас созывал благочинный, но я его не застал»). На основании этих показаний получается, что к дознанию благочинного в село явилось больше крестьян, чем подписалось под актом дознания, и остается неясным, почему благочинный не отобрал подписи от всех присутствовавших, – как кажется, он не упустил бы случая получить под актом дознания как можно больше подписей прихожан. Также из показаний следует, что все подписи под прошением были поставлены только в сторожке в тот же день (9 февраля 1894 г.), в который благочинный произвел дознание, причем часть явившихся в сторожку опоздала к дознанию благочинного. Старосты Брилинского и Федьковского сельских обществ – крестьянин д. Ефанова Степан Иванов (†1914¹⁴⁰) и крестьянин д. Федькова Степан Васильев – подписались к прошению в качестве прихожан, поддержавших его содержание, наряду с прочими прихожанами 9 февраля 1894 г. Затем они же в качестве сельских старост сделали надписи, заверявшие подписи прихожан, и приложили свои должностные печати, для чего прошение к ним домой приносил Потап Федоров¹⁴¹. По-видимому, только из-за этих заверительных надписей и печатей прошение снабжено датой не 9 февраля, а 10 февраля 1894 г. Крестьянин же д. Самылова Феофан Поляков (бывший Бореевский волостной старшина¹⁴²), показавший, что прошение к нему домой приносил для подписи Потап Федоров, вероятно, запамятовал. Как объяснил Потап Федоров, он бывал дома у Феофана Полякова с другими прошениями. Если же показание Феофана Полякова справедливо, то лица, подписавшие прошение после него, не могли подписаться в сторожке. Среди крестьян, допрошенных на следствии, таковых лиц (т. е. подписавших прошение после Феофана Полякова) было 6: д. Самылова (как и Феофан Поляков) Макар Михайлов, д. Брилина Иван Семенов и Сергей Андреев, д. Посадникова Иван Константинов, д. Ефанова Федор Васильев и Дмитрий Кузьмин. Однако все они показали, что подписали прошение в сторожке. Вряд ли они дружно солгали. По крайней мере, это кажется менее вероятным, чем то, что запамятовал один Феофан Поляков.

По существу жалобы на диакона большинство допрошенных показали, что лично они не были свидетелями неблаговидных поступков диакона, но не довольны им по той причине, что он, по слухам, является главным виновником смут в причте и незаслуженно оскорбил бывшего старосту Смирнова, из-за чего тот вынужден был уволиться от должности. Вот образец показаний такого рода: «я полагаю, по разным слухам, он (диакон. – С. К.) главный виновник смут в нашем приходе. Из-за него страдали священники, удалился от должности церковный староста. Доказательств не имею. Кроме этого, дьякона ни в чем не обвиняю» (крестьянин д. Клепинина Андрей Никаноров).

В показаниях 9-ти жалобщиков присутствует тезис о том, что из-за Слободского пострадали «священники», «оба священника». Крестьянин д. Ефанова Степан Иванов (сельский староста Брилинского общества) озвучил этот тезис в развернутом виде: «По моему мнению, из-за него (диакона. – С. К.) удалили от нашего прихода отца Николая Пиняева. Из-за него отец Николай Соболев лишился старшинства». Участие Слободского в делах против Соболева несомненно, хотя Соболев лишился старшинства не из-за чьих-либо происков, а из-за своего пьянства. Но дело против Николая Пиняева, в результате которого он был удален из с. Сенной, появилось из-за жалобы Потапа Федорова – того самого Потапа Федорова, который организовал прошение против диакона. Таким образом, 9 жалобщиков приписали Слободскому то, в чем на самом деле был виноват Потап Федоров.

5 человек на основании одних лишь слухов заявили, что диакон обладает «буйным», «неспокойным» характером.

Некоторые допрошенные откровенно признались, что подписались под жалобой не столько из-за собственного убеждения в ее справедливости, сколько под влиянием общего настроения: «все не желают (диакона. – С. К.), и я не желаю» (крестьянин д. Брилина Сергей Андреев), «подписался к прошению потому, что подписались другие» (крестьянин д. Ефанова Федор Васильев), «дьякона я не желаю иметь в своем приходе потому, что его другие не желают» (крестьянин д. Шеина Николай Лукин). Двое допрошенных даже заявили, что не согласны с содержанием жалобы, хотя и подписали ее по примеру прочих: «…я не желал бы, чтобы его (диакона. – С. К.) удаляли из прихода. Подписался к прошению сам потому только, что другие подписывались» (крестьянин д. Брилина Петр Никандрович Анисимов); «Что в прошении было написано, я не знаю... Подписался я к прошению потому, что другие подписались. Отцом диаконом я доволен и желаю вечно прожить с таким диаконом» (крестьянин д. Головина Нефед Михайлов). По-видимому, во всех коллективных прошениях, составлявшихся в сельской местности, было велико участие подобного рода несознательного элемента, поддававшегося общему настроению, чем и пользовались зачинщики и вдохновители прошений.

Преобладавшие в показаниях ссылки на слухи не имели никакого значения для формального обвинения Слободского. Конкретные примеры неблаговидных поступков диакона смогли привести лишь шесть человек. Так, три человека сообщили, что некогда сами подверглись оскорблениям со стороны Слободского: словесно (крестьянин д. Левцова Василий Левонтьев, †1917¹⁴³) или с рукоприкладством (крестьяне д. Брилина Иван Семенов и Тимофей Гаврилов), но свидетелей этих оскорблений они не указали. Крестьянин д. Брилина Иван Семенов также сообщил, что Слободский некогда сильно поколотил отставного солдата из д. Ефанова Федора Кузьмина, которого к моменту следствия уже не было в живых. Три человека привели примеры клеветы и подстрекательства диакона. Так, крестьянин д. Кувшинова Иван Павлов назвал клеветой обвинение церковного старосты в подкупе жалобщиков. Никаких пояснений по этому поводу Иван Павлов не дал, но из контекста выходит, что он отрицал подкуп старостой лично его или даже всех подписантов прошения (примечательно, однако, что об этом обвинении не упомянул на следствии более ни один жалобщик). Крестьянин д. Варварина Иван Васильев заявил, что слышал от священника Пиняева, что жаловаться на священника Соболева его подстрекнул диакон Слободский.

Крестьянин д. Посадникова (той же деревни, где жил бывший староста Александр Смирнов) Иван Константинов Смирнов рассказал о том, как диакон уговаривал его совершить нехорошее дело. Согласно его показаниям, в 1891 г. он был участником больших ремонтных работ в трапезной храма. Во время этих работ была взломана и ограблена церковная кружка у плащаницы прп. Авраамия¹⁴⁴. Однажды осенью того же 1891 г. Иван Константинов зашел в дом старосты Смирнова и встретил здесь, кроме хозяина дома, его гостей – диакона Слободского и священника Пиняева. Завязался разговор, во время которого Слободский предложил Ивану Константинову дать ложное показание: будто бы он видел, что церковную кружку унес Соболев, – но Иван Константинов не согласился. Данный жалобщик сослался на двух свидетелей – священника Пиняева и бывшего старосту Смирнова. (На священника Пиняева, хотя и по другому поводу, сослался также вышеупомянутый жалобщик Иван Васильев.) Но эти два свидетеля остались недопрошенными. Как пояснил следователь Котельский, он не допросил священника Пиняева потому, что не знал, куда тот был перемещен из с. Сенной¹⁴⁵, а бывшего старосту Смирнова – потому, что Смирнов находится в ссоре с обвиняемым Слободским. Как было отмечено выше, на следствии по делу Пиняева Котельский незаконно отказался допрашивать Слободского в качестве свидетеля на том основании, что Слободский находится в ссоре с обвиняемым священником Соболевым. Поскольку консистория не заметила ошибки Котельского и не поставила ему на вид, он повторил ее на другом следствии. Между тем было бы весьма любопытно узнать, как бывший староста Смирнов прокомментировал бы эпизод, изложенный Иваном Константиновым. Ведь в 1891 г. Смирнов был не в ссоре, а в союзе со Слободским против Соболева. Подтвердив справедливость показания своего однодеревенца, бывший староста скомпрометировал бы не только диакона, но и себя. С другой стороны, откровенно лгать было не в натуре Смирнова: если бы эпизод имел место (а он, скорее всего, имел), бывший староста не стал бы его отрицать.

Кроме подписантов жалобы, следователь Котельский допросил Потапа Федорова как подателя этой жалобы архиерею и двух священников – Соболева и Поликарпова.

Потап Федоров, желая доказать склонность диакона к клевете, передал следственной комиссии копию с черновика прошения от имени церковного старосты Александра Смирнова на имя земского начальника Апушкина¹⁴⁶. По уверению Потапа Федорова, подлинный черновик был написан рукой Слободского. В тексте копии речь идет о том, что Потап Федоров возмущал приход, подавал прошения на диакона и священника, собирал подписи «своим обольщением», а многие прихожане этим не довольны. В копии не указана дата подлинного документа, но упоминание о 42 годах службы Слободского позволяет заключить, что этот документ относился к 1892 г., как и обращение Смирнова к архиерею от 14 марта 1892 г., в котором также упоминаются 42 года службы Слободского. Копия написана рукой Петра Потапова – сына Потапа Федорова. Текст копии сбивчив – содержит пропуски и грамматические несогласованности, о причинах которых можно лишь гадать. В отличие от случая, имевшего место двумя днями ранее (когда Смирнов передал комиссии копию с письма Слободского к нему), не было сделано ничего для заверения подлинности копии: комиссия не предложила Слободскому подтвердить, что подлинный документ написан им, и члены комиссии не расписались на копии в подтверждение ее соответствия подлиннику. Объяснить это можно лишь тем, что у Потапа Федорова не было подлинника. Не заверенная комиссией копия не имела значения доказательства. Однако вряд ли могут быть сомнения, что подлинный документ, с которого снята эта копия, действительно написан Слободским. Копия свидетельствует, что в 1892 г. Смирнов находился в дружбе со Слободским и во вражде с Потапом Федоровым. Кроме того, копия подтверждает догадку, что Смирнов для составления текстов собственноручных прошений пользовался услугами прочих лиц. Факт же, что Потап Федоров представил следственной комиссии копию документа, находившегося у Смирнова, свидетельствует о том, что к 1895 г. Смирнов сблизился с Потапом Федоровым.

Называя содержание копии клеветой и обвиняя в этой клевете Слободского, Потап Федоров неминуемо бросал тень и на Смирнова – ведь текст составлялся для использования под его именем. Также и показание Ивана Константинова, что Слободский в доме Смирнова подговаривал его, Ивана Константинова, к лжесвидетельству, бросало тень на Смирнова. Как видно из документов, в 1892 г. в отношении Соболева и Пиняева позиции Слободского и Смирнова совпадали. Поссорившись со Слободским, Смирнов попытался отмежеваться от соучастия с ним. Так, в своем прошении на имя епископа Виссариона от 15 декабря 1893 г. он написал: «…когда производилось следствие о наших 2-х священниках Соболеве и Пиняеве, кто тут бóльшую роль играл в подстрекательстве этих раздоров, как не наш диакон». Когда же потребовалось этот тезис подтвердить не голословно, а конкретными фактами, то всё, что удалось предъявить, – два факта, в которых поступки Слободского были неотделимы от соучастия Смирнова.

Священники Соболев и Поликарпов на следствии были спрошены о поведении диакона вообще. Соболев сослался на коллективный отзыв причта о диаконе Слободском, внесенный в акт дознания от 9 февраля 1894 г. В духе этого отзыва Соболев заявил, что Слободский «по своему характеру склонен к неуживчивости, кляузничеству и сварливости». Поликарпов же показал, что он за почти три года своего служения в селе Сенной «за диаконом Слободским никаких предосудительных и не соответствующих его званию поступков не замечал». Тем самым Поликарпов вошел в противоречие с собственным отзывом о Слободском, каковой отзыв в акте дознания от 9 февраля 1894 г. был оговорен особо: что в «недолгое время своего служения при… приходе» (на момент составления акта дознания – 1,5 года) он, Поликарпов, «тоже (как и остальные члены причта. – С. К.) испытал его (диакона. – С. К.) неблагонамеренность к причту и склонность к неблаговидным поступкам». Таким образом, где-то священник Поликарпов солгал: или на дознании 9 февраля 1894 г., или на следствии 15 апреля 1895 г. К сожалению, следователь Котельский, не имевший в своем распоряжении акта дознания, не спросил Поликарпова, почему он противоречит самому себе и какому его показанию следует верить.

Диакон Слободский в своем оправдании по существу жалобы прихожан, между прочим, заявил, что жалоба подана «не от всех прихожан» и что он может «представить Епархиальному начальству от оставшихся прихожан одобрение». Буквальная формулировка Слободского, что одобрение представит именно он сам, а не прихожане, по-видимому, свидетельствует об организующей роли Слободского в появлении этого одобрения. Речь идет о прошении от имени прихожан с. Сенной на имя епископа Виссариона, рассмотренном адресатом 25 апреля 1895 г.¹⁴⁷ Само прошение не датировано, но, судя по дате резолюции епископа Виссариона, оно было послано спустя несколько дней после 15 апреля 1895 г., когда закончилось последнее следствие против Слободского. В числе прочих бумагу подписал 59-летний купец Василий Антонович Завьялов – хозяин усадьбы Ново-Васильевское, содержатель лавки и кабака на первом этаже своего усадебного дома, попечитель Сенновской церковно-приходской школы. Ориентируясь на его подпись как на образец почерка, можно установить, что и самый текст прошения написан его рукой.

Всего под одобрительным прошением подписались 44 прихожанина. Среди них оказались 4 подписанта прошения-жалобы (по которой производилось следствие): крестьяне д. Коломина Нефед Михайлов и Егор Филатов, крестьянин д. Федькова Абрам Романов и крестьянин д. Клепинина Яков Николаев. Появление Нефеда Михайлова среди одобряющих Слободского понятно: на следствии он заявил, что доволен диаконом, а к жалобе подписался потому, что другие подписывались. Яков Николаев же на следствии подтвердил жалобу; получается, что спустя несколько дней он поменял свое мнение. (Егор Филатов и Абрам Романов на следствии допрошены не были.) Можно заметить, что среди подписантов одобрения оказались крестьяне деревень Пихтина, Коломина, Путкова (по нескольку крестьян из каждой деревни), тогда как среди подписантов жалобы не было или почти не было крестьян из этих деревень. Напротив, среди подписантов одобрения вовсе не было крестьян из деревень Ефанова, Брилина, Федькова, Белова, Самылова (за одним исключением), Шеина, тогда как среди подписантов жалобы много представителей этих деревень. Единственный подписант одобрения из д. Самылово – крестьянин Андрей Феофанович Поляков, очевидно, сын бывшего волостного старшины Феофана Демидовича Полякова, подписавшегося к жалобе и затем запамятовавшего, где он это сделал.

В тексте одобрения обращает на себя внимание тезис, с которым сложно не согласиться: что жалобщики «приговор свой ни на чем не основывают, лишь говорят голословно и в доказательство свое представить Вашему Преосвященству ничего не могли и не могут».

* * *

Рассмотрим теперь следствие по жалобе крестьянина д. Белова Андрея Иванова, обвинявшего диакона Слободского в нанесении ему побоев.

О жалобщике, на основании материалов дела, можно получить следующую информацию. В 1895 г. ему было 52 года. Он представлял собою опустившегося человека, часто выпивавшего. Местное население называло его «Андрюшка Беловский». Он был грамотным, т. е. мог подписываться и кое-как писать. Факт его грамотности свидетельствует о том, что прежде его положение было более благополучным; по-видимому, прежде он был отходником. Примерно за 7 лет до 1895 г. он поджег стог сена у помещика ус. Лосниково Николая Петровича Петрова, за что был судим и приговорен к году тюремного заключения. Летом 1895 г. он нанялся в д. Сондобу (в 12 км от д. Белова) пасти скот, из чего можно заключить, что своего хозяйства у него не было.

Событие, бывшее предметом жалобы, произошло 30 августа 1894 г. Вечером этого дня Андрей Иванов в пьяном виде проходил через село Сенную, направляясь из кабака Василия Завьялова в свою деревню Белово. Кабак (трактир) Завьялова находился всего в 300 м от села (илл. 41). Поравнявшись с домом диакона Слободского, Андрей Иванов увидел через открытое окно хозяина дома и вступил с ним в словесную перебранку. Пьяный крестьянин стал злорадствовать из-за того, что дочь диакона Таисия попала в острог.

Об аресте дочери диакона Таисии Николаевны никаких подробностей не известно. По клировым ведомостям Успенской церкви с. Сенной видно, что она родилась в 1865 г., а между 1888 и 1893 гг. она вышла замуж за учителя народных училищ Николая Николаевича Иванова¹⁴⁸. В тех же клировых ведомостях Николай Иванов упоминается: в 1893 г. – как учитель в земской школе с. Чудцы Солигаличского уезда, в 1895 г. – как «бывший учитель народного просвещения», в 1900-1901 гг. – как учитель в Жуковском народном училище в Тобольской губ.¹⁴⁹ По-видимому, факт переселения в Сибирь Таисии Николаевны и ее мужа-учителя является косвенным подтверждением их ареста в 1894 г.

Несколькими годами ранее, когда судили Андрея Иванова за поджог сена, жена Слободского выступила свидетелем в этом деле. С тех пор Андрей Иванов затаил недовольство на семью диакона. Это недовольство он и излил в тот вечер, о котором идет речь, примерно в таких словах: «Ты, отец диакон, радовался, когда я попал в острог, а теперь радуешься ли, как твоя дочь попала туда же – в острог?». Слободский ответил ему: «Пошел прочь, бродяга, арестант». В итоге словесной перебранки крестьянин обругал диакона матерными выражениями и пошел дальше – к выходу из села, мимо домов псаломщика Благовещенского и священника Поликарпова.

В доме псаломщика Благовещенского в тот момент находились сам престарелый псаломщик с женой (второй) и его дети от первого брака: 51-летняя дочь-вдова Елизавета Александровна¹⁵⁰, постоянно проживавшая с ним, и 40-летний сын Владимир Александрович Благовещенский – личный почетный гражданин, постоянно проживавший в Чухломе, прибывший в гости к отцу в связи с его именинами. Примерно в то же время у дома псаломщика Благовещенского оказалась 57-летняя крестьянка д. Кувшинова Фекла Егорова¹⁵¹, шедшая из Бореевского волостного правления (находившегося в ус. Острожниково) в свою деревню Кувшиново. Она шла навстречу Андрею Иванову, однако видела его только издалека, а на дороге с ним не встретилась, т. к. псаломщик Благовещенский зазвал ее в гости.

В доме же Поликарпова в это время хозяина не было.

Оскорбленный словами пьяного крестьянина, диакон Слободский решил его проучить, но не в селе при свидетелях, а за воротами села. Чтобы не привлекать к себе внимания, диакон побежал к сельским воротам не дорогой, вслед за Андреем Ивановым, а задворками, позади домов Благовещенского и Поликарпова. Это, однако, было замечено сыном псаломщика Благовещенского Владимиром и крестьянкой Феклой Егоровой. Диакон, нагнав обидчика в поле за воротами, его умеренно поколотил. Крестьянин, испугавшись, стал что-то кричать, в т. ч. крикнул «караул». На помощь никто не явился, но диакон прекратил побои и побежал домой, а Андрей Иванов, оправившись, продолжил путь в свою деревню Белово. Пройдя 200-300 м, крестьянин встретился с группой из 5-ти лиц: священником Соболевым и его женой, священником Поликарповым, псаломщиком Крыловым и его женой. Они возвращались домой в село Сенную из деревни Посадникова (что они там делали все вместе – не известно). Крестьянин рассказал им, что его отколотил диакон, однако священники и псаломщик Крылов не придали его словам серьезного значения, т. к. крестьянин был пьян, не имел явных следов побоев и шел довольно бодро. До того, как встретиться с крестьянином, группа названных лиц издалека слышала его крики, которые приняла за крики прислуги усадьбы Лосниково, загонявшей скотину домой. Псаломщик Крылов по приходу в село встретился с Феклой Егоровой, обеспокоенной избиением диаконом крестьянина (самого избиения она не видела, но видела диакона, бежавшего по задворкам, и слышала последовавшие затем крики крестьянина). На ее вопрос Крылов ответил: «Не наше дело, разберутся сами», – после чего Фекла Егорова продолжила свой путь в деревню Кувшиново.

Сам Андрей Иванов не додумался бы куда-либо жаловаться на диакона, но происшествие оказалось кстати для бывшего церковного старосты Александра Смирнова, искавшего возможность чем-либо досадить диакону за свое унижение. Узнав от крестьянина подробности происшедшего, Смирнов взял на себя роль распорядителя по его делу. В ходе дела последовательно появилось несколько прошений от имени Андрея Иванова. Смирнов, желая остаться в тени, сам не писал этих прошений, а пользовался услугами иных лиц. Андрей Иванов подписывался к прошениям и за это получал от бывшего церковного старосты деньги на выпивку и закуску. Первое прошение от имени Андрея Иванова адресовано епископу Виссариону и датировано 19 сентября 1894 г.¹⁵² Оно написано почерком Петра Потапова (сына Потапа Федорова из д. Ефанова), чем, между прочим, подтверждается сотрудничество между Александром Смирновым и Потапом Федоровым. Прошение примечательно доморощенным литературным стилем, в своей претензии на серьезность доходящим до курьезов (например, избиение диаконом жалобщика дважды именуется «катастрофой»). Обращает на себя внимание то обстоятельство, что прошение появилось спустя 20 дней после события. Если бы идея жаловаться принадлежала Андрею Иванову, то такой задержки не было бы. Можно предположить, что Смирнов узнал о драке диакона с Андреем Ивановым спустя примерно 2 недели после драки; как только Смирнов узнал – он и стал хлопотать.

Консистория, рассмотрев прошение на заседании 6 октября 1894 г., постановила оставить его без удовлетворения. Вряд ли можно сомневаться, что проект постановления готовил столоначальник следственного стола Александр Соловьев. Постановление явно пристрастно. Для того, чтобы обеспечить видимость его обоснованности, были приведены две статьи из «Законов о судопроизводстве по делам о преступлениях и проступках» издания 1892 г.: ст. 110 («Всякий донос должен быть основан на явных и точных доказательствах») и ст. 120 («Если доносителем не представлено никакого доказательства в вероятности доноса, а основан он на одних слухах и подозрениях, то хотя и надлежит записывать в протоколе для ведома впредь, но не производить никакого следствия»). Статья 110 еще могла показаться членам консистории уместной, т. к., согласно прошению, событие произошло без очных свидетелей, а ссылки на тех, кто слышал крики потерпевшего в момент избиения, были сделаны без уверенности в этом. Статья же 120 была явно притянута за уши, т. к. прошение Андрея Иванова было основано не на «слухах и подозрениях», а на свидетельстве самого пострадавшего. Это не насторожило членов консистории, в т. ч. курировавшего следственный стол протоиерея Иоанна Поспелова. Не имея юридических познаний, они не заметили главный подлог: рассмотренное прошение являлось не доносом, а жалобой в строгом смысле этого слова. Жалоба и донос в качестве поводов к начатию следствий различались и в «Законах о судопроизводстве…», и в «Уставе уголовного судопроизводства», тоже применявшегося духовным судом. Согласно «Уставу уголовного судопроизводства», жалоба – это обвинение от имени лица, потерпевшего от преступления или проступка (ст. 301). В том же «Уставе…» сказано: «Жалобы почитаются достаточным поводом к начатию следствия. Ни судебный следователь, ни прокурор не могут отказать в том лицу потерпевшему от преступления и проступка» (ст. 303); «Обвинение в преступном деянии, при коем объявитель был очевидцем, может служить достаточным поводом к начатию следствия, хотя бы в виду следователя и не было никаких других улик» (ст. 298). Таким образом, по закону консистория обязана была назначить по жалобе Андрея Иванова формальное следствие или, на худой конец, дознание.

Решение консистории было доведено до сведения Андрея Иванова 18 октября 1894 г. Получив отказ в духовном суде, номинальный Андрей Иванов (т. е. пользовавшийся именем Андрея Иванова Александр Смирнов) не позже 28 ноября 1894 г. обратился в светский суд – к земскому начальнику 1-го участка Чухломского уезда. Следует отметить, что это дело было неподсудно светскому суду. Однако земский начальник, не искушенный в законах, принял жалобу к рассмотрению. Как именно он осуществил разбирательство – не известно, но, надо полагать, он допросил свидетелей обеих сторон. В результате разбирательства земский начальник вынес постановление о невиновности диакона Слободского. Это случилось точно не позже 30 декабря 1894 г.¹⁵³, а предположительно – не позже 18 декабря 1894 г. Номинальный Андрей Иванов обжаловал постановление земского начальника в Чухломском уездном съезде (дата обжалования неизвестна). 13 января 1895 г. съезд отменил обжалованное постановление – но не в том смысле, чтобы удовлетворить Андрея Иванова, а в том смысле, что земский начальник не должен был рассматривать это дело.

18 декабря 1894 г. номинальный Андрей Иванов направил на имя обер-прокурора Синода апелляцию на решение консистории по его делу¹⁵⁴. По-видимому, этот шаг был предпринят вследствие неудачи у земского начальника (в связи с чем я и предположил, что земский начальник вынес свое постановление не позже 18 декабря 1894 г.). 7 января 1895 г. товарищ обер-прокурора Синода препроводил апелляцию к Костромскому епископу на его благоусмотрение. 17 января 1895 г. Костромская консистория постановила оставить апелляцию без внимания. На тот момент консистория была осведомлена, что жалоба Андрея Иванова разбиралась земским начальником и тот признал диакона невиновным (об этом консистории своевременно донес благочинный Евгений Голубев), но не была осведомлена об отмене решения земского начальника Чухломским уездным съездом. В обоснование вынесенного постановления консистория сослалась на то, что Андрей Иванов не смог доказать свою жалобу в светском суде. Костромской епископ счел нужным уведомить товарища обер-прокурора об этом постановлении.

31 января 1895 г. Андрей Иванов узнал о решении консистории по его апелляции на имя обер-прокурора Синода. Затем прошел месяц, и 28 февраля 1895 г. номинальный Андрей Иванов обратился в консисторию с жалобой, в которой он сообщил об отмене приговора земского начальника Чухломским уездным съездом, признавшим дело подсудным только духовному суду, и просил назначить дознание¹⁵⁵. Консистория на заседании 4 марта 1895 г. постановила новую жалобу Андрея Иванова, как и прежние его жалобы, оставить без внимания, однако это постановление не было утверждено епископом. Журнал консистории с этим постановлением поступил на рассмотрение епископа 8 марта 1895 г., а двумя днями ранее, 6 марта, епископ получил указ Синода с предписанием назначить формальное следствие о диаконе Слободском (об этом указе, возникшем вследствие жалобы Александра Смирнова, шла речь выше). На журнале консистории с упомянутым постановлением по жалобе Андрея Иванова епископ Виссарион наложил резолюцию: «Не имеет ли связи с этим делом сданный на сих днях в Консисторию указ Св. Синода о переследовании дела по жалобам на диакона Слободского?». Ввиду этого консистория вынуждена была пересмотреть свое решение. 9 марта 1895 г. она назначила следствие по жалобе Андрея Иванова (а 8 марта в результате прямого исполнения указа Синода были назначены следствия по жалобе Смирнова и жалобе прихожан).

Андрей Иванов на следствии дал показание, в общем, согласное с содержанием исходного прошения от его имени (от 19 сентября 1894 г.), однако в показании, в отличие от прошения, крестьянин упомянул о том, что в ходе словесной перебранки с диаконом через окно его дома обругал его матерным словом. Эта деталь придает картине правдоподобность. Во-первых, если бы Андрей Иванов излагал вымышленный им инцидент, то, конечно, не стал бы компрометировать сам себя. Во-вторых, вряд ли диакон захотел бы проучить крестьянина, если бы не получил от него тяжкое оскорбление.

Слободский на следствии представил дело так, что 30 августа 1894 г. он вовсе не видел Андрея Иванова. Т. е. диакон отрицал не только то, что избил крестьянина, но и то, что вступил в тот день с ним в перебранку через окно своего дома. По версии Слободского, вечером 30 августа 1894 г. он допоздна вместе с дочерью Ариной (Ириной) работал в поле, убирая снопы. Это подтвердили свидетели со стороны диакона: церковный сторож Григорий Кузьмин и его жена Екатерина Павлова, которые в тот же вечер копали картофель в том же поле. Согласно их версии, около 7 часов вечера они были в сторожке (Григорий Кузьмин – собираясь в поле за выкопанным картофелем, его жена – вернувшись с поля и закончив работу), и в это время в сторожку зашел пьяный Андрей Иванов, который ругал весь причт и особенно диакона, за что Григорий Кузьмин его прогнал. Вполне возможно, что этот эпизод придумал диакон, т. е. диакон уговорил сторожа и его жену дать ложное показание. Для выяснения истины духовный следователь Котельский должен был устроить очную ставку Андрею Иванову со сторожем и его женой, однако этого сделано не было. Другими свидетелями со стороны диакона явились купец Василий Завьялов (владелец кабака, где неоднократно пил Андрей Иванов) и крестьянин д. Кувшинова Сергей Григорьев Доброхотов. Их показания сводятся к тому, что Андрей Иванов жаловался на диакона по чужому наущению. Это соответствует действительности, но никак не опровергает факты, лежавшие в основе жалобы.

Показания свидетелей со стороны Андрея Иванова – священников Соболева и Поликарпова, псаломщика Крылова, Владимира Благовещенского и Елизаветы Александровой (сына и дочери псаломщика Благовещенского) и крестьянки Феклы Егоровой – в целом заслуживают доверия. В противном случае придется признать, что они вступили в сговор с Андреем Ивановым и поддерживавшим его Александром Смирновым и согласовали между собой, какие показания они будут давать, что представляется неправдоподобным. Наиболее значимыми для обличения диакона являются показания Владимира Благовещенского и Феклы Егоровой. Фекла Егорова видела, как Андрей Иванов ругался с диаконом через окно его дома и как затем диакон бежал по задворкам. Владимир Благовещенский тоже видел, как диакон бежал по задворкам, а кроме того, видел само избиение диаконом псаломщика. И Фекла Егорова, и Владимир Благовещенский, а также Елизавета Александрова слышали, как кричал избиваемый Андрей Иванов, обращаясь при этом к диакону. Если предположить, что в сговор вступили не все свидетели со стороны Андрея Иванова, а только светские: Фекла Егорова, Владимир Благовещенский и Елизавета Александрова, – то это предположение опровергается показанием псаломщика Крылова: он упомянул, что, пришедши в село, встретился с Феклой Егоровой, которая была обеспокоена исходом драки диакона и Андрея Иванова за околицей села.

Рассмотрев это следствие, консистория постановила считать вину диакона не доказанной. В проекте постановления формулировка была менее категоричной: «Консистория находит возможным не подвергать диакона Слободского… наказанию», положенному законом за оскорбление действием (т. е. низведению в причетники до раскаяния и исправления), – в обоснование чего был представлен ряд пунктов. В частности, было отмечено, что лишь один свидетель выступил очевидцем проступка (при этом подразумевалось, что показание одного свидетеля не является достаточным доказательством). Однако заготовленное подробное обоснование почему-то не вошло в окончательный текст постановления, где всё обоснование ограничилось фразой: «по недостатку улик». Примечательно, что епископ Виссарион, утверждая протокол консистории с этим постановлением, согласился с тем, что для обвинения диакона Слободского не хватает формальных доказательств, однако счел весьма вероятным, что фактически диакон виновен. Резолюция епископа гласила: «Утверждается с присовокуплением внушения диакону Слободскому, чтобы, если на совести его лежит грех, в котором он не уличен по суду, принес искреннее покаяние и испросил у духовника епитимии». Эта резолюция датирована 4 августа 1895 г.

* * *

О двух следствиях: по жалобе бывшего старосты Смирнова и по жалобе прихожан – консистория вынесла общее протокольное постановление. Относительно следствия по жалобе Смирнова консистория постановила: а) о ссоре диакона и старосты в храме во второй день Пасхи 1893 г. существует решение светского суда, и это решение консистория отменить не вправе; б) диакон виновен в том, что вступил в церкви со Смирновым в неуместный разговор, за что, согласно 182 ст. Устава духовных консисторий, ему объявить выговор без внесения в послужной список. Несложно заметить противоречие между этими двумя тезисами. Ведь светский суд не признал ссору диакона и Смирнова взаимной, возложив всю вину за ссору на Смирнова. Консистория, конечно, могла обратить внимание на то, что ссоре диакона и старосты возле свечного ящика, бывшей предметом рассмотрения светского суда, предшествовала их краткая словесная перепалка в алтаре. Но ведь этот факт стал известен консистории из дознания от 9 февраля 1894 г., и тогда этот факт не побудил консисторию наказать диакона. Следствие от 13 апреля 1895 г. ничего важного для переосмысления этого факта не добавило. Очевидно, решение о выговоре диакону было принято только потому, что следствие было санкционировано по распоряжению Синода, где могло возникнуть недовольство снисходительностью консистории к Слободскому. Относительно следствия по жалобе прихожан консистория вынесла определение, что прихожанам свою жалобу доказать не удалось и потому она не подлежит удовлетворению.

Протокол консистории с определением по двум следствиям (по жалобам Смирнова и прихожан) епископ Виссарион рассмотрел 6 августа 1895 г. – через 2 дня после утверждения протокола с определением относительно следствия по жалобе Андрея Иванова. По-видимому, 6 августа 1895 г. епископ соединил в своем сознании два протокола – утвержденный 2 дня назад и вновь поступивший на рассмотрение, – и в результате на последнем наложил резолюцию: «Утверждается с присовокуплением совета диакону Слободскому проситься в другой приход, в силу заповеди: уклонися от зла и сотвори благо». Тем самым епископ вновь провел разницу между формально установленной и фактической виной, т. е. счел вину формально не доказанной, но фактически весьма вероятной. Совет же, данный епископом, был заведомо неисполним, т. к. давался 65-летнему клирику, вся 45-летняя служба которого прошла при одной церкви, – с чего бы ему по собственной воле на склоне лет покидать приход, где прошла, можно сказать, вся жизнь?

Диакон Слободский, не «воспользовавшийся» советом епископа, примерно через 2 года после следствий вынужден был уйти на покой. В июле 1897 г. он был уволен за штат «по старости и слабости здоровья по собственному прошению»¹⁵⁶. В связи с освобождением места ему удалось выдать замуж младшую дочь Ирину (1870 г. р.¹⁵⁷), долгое время остававшуюся непристроенной. В 1897 г. ей исполнилось 27 лет. Ее женихом стал 20-летний Алексей Петрович Успенский – сын псаломщика из с. Митина-Верховья Солигаличского у., уволившийся из 1-го класса Костромской духовной семинарии и прослуживший 3 года учителем церковно-приходской школы в с. Починке Солигаличского у.¹⁵⁸ В октябре 1897 г. Успенский получил место ушедшего на покой тестя, т. е. был посвящен во диакона к Успенской церкви с. Сенной¹⁵⁹. В 1901 г., прослужив на этом месте примерно 3,5 года, он куда-то перевелся.

Слободский доживал свои последние годы в своем доме, т. е. не переехал ни к кому из своих детей. В 1903 г. он овдовел¹⁶⁰, а в 1909 г. умер в возрасте 77 лет¹⁶¹. И он, и его супруга погребены при церкви с. Сенной.

На том же кладбище упокоились бывший староста Александр Михайлович Смирнов, умерший в 1904 г. в возрасте 64 лет¹⁶² и крестьянин Потап Федоров, умерший в 1905 г. в возрасте 75 лет¹⁶³.

Дело о священнике Е. Поликарпове

В комплексе следственных дел, посвященных клирикам Успенской церкви с. Сенной, дела по обвинению священника Н. Соболева, священника Н. Пиняева и диакона Н. Слободского тесно связаны друг с другом во многих отношениях, два же остальных дела – по обвинению священника Е. Поликарпова и священника В. Крутикова – стоят каждое особо. Дело по обвинению Е. Поликарпова, хотя и хронологически близко к предыдущим делам, не имеет с ними почти ничего общего. Священник Поликарпов обвинялся в прелюбодейной связи, приведшей к рождению ребенка, а следствия по его делу производились на месте его предыдущей службы – в с. Коровнове, вблизи от которого жила жалобщица.

Биография Евгения Авксентьевича Поликарпова такова. Он родился в 1843 г. в с. Иванове-Скрябиных Нерехтского у. в семье священника; в 1862 г. окончил Костромскую духовную семинарию с аттестатом второго разряда; в 1863-1865 гг. был учителем начального народного училища в Кинешемском у.; в 1865 г. был рукоположен во священника к Софийской церкви с. Бушнево (София-Бушнево) Чухломского у. (ныне в Антроповском р-не). Причт этой церкви был двуклирным, и Поликарпов занял вакансию второго священника.

В настоящее время с. София-Бушнево и весь бывший его приход являются нежилыми. Софийская церковь имела монументальные формы, подражавшие городскому собору. Кирпичный остов церкви был в целости еще в 2006 г.; с тех пор обрушился огромный центральный барабан и своды рукавов креста.

В 1873 г. Поликарпов овдовел¹⁶⁴. В браке у него родилось двое детей – в 1866 г. дочь София¹⁶⁵ и в 1868 г. сын Александр¹⁶⁶, по-видимому, рано умерший. В Бушневе Поликарпов служил до августа 1888 г., когда по состоянию здоровья уволился за штат, передав место мужу своей дочери Софии Александру Беляеву. Однако в заштатном состоянии Поликарпов находился недолго: в октябре 1888 г. он был определен в с. Муравьище Чухломского у., а в июле 1889 г. перемещен в с. Коровново Солигаличского у.¹⁶⁷ Прежний священник с. Коровново Афанасий Константинович Успенский умер в 1887 г. в возрасте 39 лет¹⁶⁸, оставив большое семейство. Поликарпов согласился здесь служить временно – до выхода замуж старшей дочери Успенского Евдокии¹⁶⁹. Летом 1892 г. Евдокия, достигнув возраста 17 лет, вышла замуж за 23-хлетнего выпускника семинарии Александра Лебедева¹⁷⁰, который и получил место покойного тестя. Одновременно с этим открылась вакансия в с. Сенной, чем Поликарпов и воспользовался – или по собственной инициативе, или по предложению епархиального начальства.

Большое село Коровново располагалось на тракте Чухлома-Солигалич, при пересечении трактом речки Вочи. Село доныне жилое. Оно возникло как слободка при Спасо-Александровой пустыни, основанной в 1534 г. прп. Александром Вочским¹⁷¹ и существовавшей до 1764 г. В конце XIX в. – во время, к которому относится дело о Поликарпове, – в с. Коровнове находился выразительный архитектурный комплекс из двух церквей – каменной Покровской, построенной в 1792-1835 гг., и деревянной Преображенской, построенной в 1760-е гг.¹⁷² Каменный храм, сохранившийся до настоящего времени, недавно был отреставрирован, а деревянный храм был утрачен в советские годы.

Коровновский приход состоял лишь из самого села Коровнова и деревни Плосково, расположенной в 1,5 км от села. В этой деревне и жили жалобщики на Поликарпова – крестьянка Анна Дмитриева Смирнова и ее муж Петр Абрамов Смирнов. Последний был отходником-питерщиком; большую часть времени он проживал в Петербурге, занимаясь там малярным ремеслом, а в деревне появлялся только наездами. В 1896 г. Анне Дмитриевой, по ее собственному показанию, было 45 лет, т. е. она была далеко не молодой женщиной. Притом надо учесть, что в отходнической местности (в «бабьей стороне») женщины рано старели из-за больших физических нагрузок. Как явствует из материалов дела, Петр Абрамов Смирнов в законном браке нажил нескольких детей, старшие из которых в 1895 г. были уже взрослыми, и до 1895 г. никогда не подозревал жену в неверности. Тем удивительнее, что осенью 1895 г. Анна Дмитриева в едва ли не предельном для деторождения возрасте произвела на свет незаконного младенца. В течение всего времени беременности жены в 1895 г. Петр Абрамов находился в Петербурге и ничего не знал. После родов Анна Дмитриева, боясь огласки, решила не оставлять младенца дома. Она отправилась в свою родную деревню Рогово в приходе с. Корцово Солигаличского у. и там подбросила ребенка к дому крестьянина Сергея Парфенова Лебедева, по-видимому, ей как-то знакомого. Как видно из метрических книг Николаевской церкви с. Корцова, подкидыш был крещен 3 октября 1895 г., а 12 октября он умер, прожив всего 1,5 недели¹⁷³.

О подкинутии младенца в д. Рогово стало известно приставу 1 стана Солигаличского у. Василию Шестакову (по-видимому, обо всех случаях такого рода необходимо было немедленно доносить местным полицейским властям). Шестаков произвел негласное дознание, в результате которого подозрение пало на крестьянку Анну Дмитриеву из д. Плосково. Она была вызвана в становую квартиру в г. Солигалич, где и созналась в содеянном. В результате по приговору земского начальника 3 участка Солигаличского у. Анна Дмитриева была наказана 3-мя неделями ареста. Это не могло не стать известным в околотке. Отходники из этого околотка, находившиеся в то время на побывке в своих домах, а затем вернувшиеся в Петербург, сообщили о случившемся Петру Абрамову. Бросив дела в Петербурге, он отправился в деревню, и жена ему созналась, что прижила младенца от священника Евгения Поликарпова. В декабре 1895 г. Петр Абрамов отправил на имя епископа Виссариона прошение-жалобу на священника Поликарпова¹⁷⁴, прибегнув для ее составления к услугам солигаличского мещанина Николая Эрина – одного из «трактирных адвокатов», писавших прошения по заказу малограмотных или вовсе неграмотных крестьян. Все имеющиеся в деле прошения от имени Петра Абрамова и самой Анны Дмитриевой написаны рукой Н. Эрина.

Итак, бесспорен факт рождения крестьянкой д. Плосково Анной Дмитриевой незаконного младенца примерно 1 октября 1895 г. Зачатие младенца, таким образом, следует отнести к январю 1895 г. Какие факты о священнике Поликарпове, применительно к рассматриваемому делу, можно считать несомненными? Поликарпов отличался хорошим поведением. Если у него и были какие-то порочащие его связи или поступки, он умел их тщательно скрывать. Во время службы в с. Коровнове, т. е. в 1889-1892 гг., Поликарпов был вхож в дом Петра Абрамова в д. Плосково; в эти годы Петр Абрамов бывал в деревне, лично знал Поликарпова и находился с ним в добрых отношениях. По показаниям жителя той же деревни Плосково отставного фельдфебеля Петра Полозова, «священник Евгений Поликарпов с домом Петра Абрамова Смирнова находился в близких отношениях в смысле гостеприимства». В доме самого Полозова, по его же показаниям, иногда были в гостях одновременно священник Поликарпов и Анна Дмитриева, и гости непринужденно и весело разговаривали друг с другом.

Вскоре после перевода в с. Сенную Поликарпов подарил Анне Дмитриевой свою фотографию с надписью на обороте: «Анне Дмитриевне Смирновой на память, в знак искреннего расположения и радушия, во время трехлетнего моего служения при Преображенской церкви села Коровнова. Священник Евгений Поликарпов. 5-го сентября 1892 года».

После назначения в с. Сенную и до возникновения следственного дела Поликарпов ни разу не бывал в д. Плосково, однако в с. Коровнове он бывал трижды проездом. Последний из трех визитов пришелся на начало октября 1895 г., т. е. хронологически совпадает со временем рождения Анной Дмитриевой младенца. При этом визите Поликарпов остановился в церковном доме, в котором жила священническая вдова Анна Ивановна Успенская. Он попросил Успенскую съездить в д. Плосково и позвать крестьянку Анну Дмитриеву, что и было сделано. По прибытии Анны Дмитриевой Поликарпов проговорил с ней в церковном доме без свидетелей «не более получаса».

Остальные факты излагаются различно обвинительницей и обвиняемым. По версии Анны Дмитриевой, она неоднократно приходила к Поликарпову в с. Сенную по его приглашению. Свидетелями этих визитов она назвала проживавших у Поликарпова в работницах крестьянок Анну Григорьеву (в 1896 г. ей было 75 лет) и Дарью Васильеву Коновалову (в 1896 г. ей было 28 лет). Первая жила у Поликарпова с самого начала его службы в с. Сенной, а Коновалова появилась в декабре 1894 г. До декабря 1894 г. Коновалова была работницей у священнической вдовы Анны Ивановны Успенской в Коровнове. Анна Дмитриева в показании упомянула о своих визитах к Поликарпову после поступления к нему Коноваловой, но, как можно полагать, визиты были и ранее. Согласно Анне Дмитриевой, при ее визитах в Сенную старуха Анна Григорьева принимала ее «как за свою», а Коновалова, состоявшая в интимных отношениях со священником, относилась к ней враждебно. Еще один свидетель этих визитов – старик-портной Николай Елисеев, крестьянин из д. Кожухово (прихода с. Верховья Солигаличского у.), который во время поста 1895 г. жил дома у Поликарпова, перешивая церковные облачения. Анна Дмитриева, пришедши в 7-е воскресенье после Пасхи (т. е. в Троицын день 21 мая 1895 г.) в дом к Поликарпову, призналась ему, что беременна. Согласно показанию крестьянки, священник подговаривал ее выжить младенца, имея в виду ее упрятать в острог, т. к. в те времена аборт наказывался каторгой, но Анна Дмитриева отказалась идти к бабкам. Коновалова пыталась ее ударить поленом – как можно полагать, в тех видах, чтобы у беременной случился выкидыш. Когда младенец родился, Поликарпов явился в Коровново будто бы проездом в Солигалич, а в действительности специально, чтобы увидеться с Анной Дмитриевой и подговорить ее каким-либо образом замять дело, но та ответила ему, что дело уже стало известным становому приставу. Сразу же после беседы с Анной Дмитриевой в церковном доме с. Коровнова Поликарпов отправился с ней в с. Корцово, в приходе которого находился подброшенный младенец. Здесь священник предлагал крестьянке найти кого-либо, кто согласился бы за вознаграждение 100 рублей взять младенца, но эта затея не удалась.

Поликарпов категорически отрицал обвинение и, в частности, то, что Анна Дмитриева когда-либо приходила к нему в с. Сенную. Выставленные им свидетели – его работницы Анна Григорьева и Дарья Васильева Коновалова, его ближайший сосед в с. Сенной псаломщик Александр Благовещенский и члены семьи псаломщика (его жена Анастасия Тимофеевна и дочь-вдова Елизавета Александровна) – также отрицали, что плосковская крестьянка Анна Дмитриева когда-либо приходила в дом священника Поликарпова. Псаломщик Благовещенский и члены его семьи, по-видимому, показали это искренне, т. к. священник Поликарпов умел создать себе хорошую репутацию. А вот показания домашней прислуги священника порождают сомнения.

Вызванный в качестве свидетеля со стороны Анны Дмитриевой старик-портной Николай Елисеев показал, что за время своей работы у священника Поликарпова он видел Анну Дмитриеву четыре раза. Однако Поликарпов смог обесценить присяжное показание Николая Елисеева сообщением о том, что свидетель однажды (а именно в 1862 г.) находился под судом за кражу и был заключен на 3 месяца в тюрьму, тогда как Николай Елисеев перед принятием присяги заявил следственной комиссии, что под судом не состоял. Таким образом, присяга была принята им незаконно. Поликарпов отрицал показания Николая Елисеева и по существу, утверждая, что свидетель был подговорен Анной Дмитриевой. Кроме того, Поликарпов заявил, что Николай Елисеев, когда работал у него, священника, дома, был уличен в мелкой краже (в частности, лоскутков от парчовых риз), из-за чего он, священник, уменьшил портному вознаграждение. Выходило, что Николай Елисеев имел основания быть недовольным Поликарповым и потому мог оговорить его на следствии. В том же духе прокомментировала показания Николая Елисеева прислуга священника Дарья Коновалова.

Возникает вопрос: если Поликарпов был плохого мнения о портном Николае Елисееве («это человек жизни слабой, нетрезвой… человек сговорчивый на всё, как мастеровой сидевший в остроге три месяца за кражу церковных вещей и по сие время состоящий, быть может, под надзором полиции»), – то почему он пригласил столь скверного человека работать у себя дома?.. Ведь к работе с церковными облачениями мог быть допущен лишь портной с проверенной, безупречной репутацией. Случай судимости Николая Елисеева произошел за 32 года до 1895 г. Очевидно, что за эти 32 года Николай Елисеев исправился и приобрел хорошее имя. Скорее всего, Поликарпов очернил старика-портного совершенно напрасно – лишь затем, чтобы самому оправдаться на следствии.

Следственные действия по делу Поликарпова производились в три приема: первое следствие консистория сочла недостаточным, и оно дважды дополнялось. До прибытия к первому следствию Поликарпов не мог знать, о каких обстоятельствах вменяемого ему проступка заявит сторона обвинения, ибо эти обстоятельства не были раскрыты в прошении Петра Абрамова Смирнова, по которому было назначено разбирательство. Даже если духовный следователь прежде выезда на следствие неофициально ознакомил Поликарпова с содержанием прошения, это не помогло бы обвиняемому в выстраивании линии защиты. Однако Поликарпов, прибыв на первое следствие, специально приготовился отражать тезис, что прелюбодеяние имело место в с. Сенной, т. к. он привез с собою письменные показания от имени псаломщика Благовещенского и членов его семьи и от имени своих работниц Анны Григорьевой и Дарьи Коноваловой¹⁷⁵. Между тем на первом следствии упомянутый тезис стороной обвинения даже не был озвучен: об этом не сообщил в своем показании Петр Абрамов Смирнов, а его жена тогда вовсе не была допрошена. Только на первом дополнительном следствии Анна Дмитриева получила возможность заявить, что неоднократно была в Сенной, подразумевая тем самым, что грех случился именно там. Выходит, что Поликарпов заранее предвидел, о каких обстоятельствах вменяемого ему проступка заявит сторона обвинения. Откуда же у него могло появиться такое предвидение?..

Возможно, о визитах Анны Дмитриевой в с. Сенную что-то знал сенновский псаломщик Павел Крылов, вторая жена которого была сестрой покойного священника с. Коровнова А. К. Успенского и доводилась тетей Евдокии Афанасьевне Лебедевой – жене актуального, во время следствия о Е. Поликарпове, священника с. Коровнова Александра Павловича Лебедева. Анна Дмитриева сослалась на Крылова не на следствии, когда ей была предоставлена возможность указать на свидетелей, а в прошении, отправленном на имя архиерея уже по окончании 2-го дополнительного следствия¹⁷⁶. Консистория не сочла нужным еще раз возобновлять следственные действия, и псаломщик Крылов по этому делу остался недопрошенным. Стоит отметить, что Крылов принял участие в деле в ином качестве: его рукою были написаны показания Анны Григорьевой и Дарьи Коноваловой, которые Поликарпов привез с собою на первое следствие¹⁷⁷. Если Крылов был осведомлен о визитах Анны Дмитриевой в Сенную (что, повторяю, вполне возможно), то получается, что, согласившись записывать показания упомянутых свидетельниц, он согласился записывать явную для себя ложь.

Факт своего разговора с Анной Дмитриевой в Коровнове в начале октября 1895 г. Поликарпов прокомментировал следующим образом. Своим прихожанам он нередко давал деньги в долг. Однажды он дал деньги и Анне Дмитриевой. И вот, направляясь в октябре 1895 г. в Солигалич, Поликарпов решил воспользоваться случаем и, остановившись в Коровнове, напомнить Анне Дмитриевой о ее долге, почему и попросил священническую вдову Анну Ивановну Успенскую пригласить крестьянку в село. О беременности Анны Дмитриевой Поликарпов был якобы вовсе не осведомлен. Не получив с крестьянки долга, священник продолжил путь в Солигалич, а не поехал с ней в с. Корцово.

Однако Анна Ивановна Успенская, ездившая по просьбе Поликарпова в д. Плосково за Анной Дмитриевой, показала, что не знает, зачем Поликарпов приглашал крестьянку. Между тем, если бы священника интересовало именно получение долга, ему следовало бы попросить Успенскую не только привезти крестьянку, но и сразу же сказать ей, зачем ее приглашают. К тому же священник разговаривал с явившейся Анной Дмитриевой довольно долго («не более получаса»). Вопрос о невозвращенных деньгах можно было бы обсудить за пару минут.

По просьбе Поликарпова, следственная комиссия опросила ряд жителей с. Коровнова и д. Плосково на предмет общей оценки поведения Поликарпова во время его службы в с. Коровнове и общей оценки поведения крестьянки Анны Дмитриевой. Свидетели, дававшие показания на этот предмет, опрашивались вместе, что являлось нарушением регламента формального следствия. Их общее показание было записано в следующих словах: «все мы свидетельствуем, что священник Евгений Поликарпов был человек хороший, трезвый, со всеми почтительный, по требоисправлении всегда готов и исполнителен… а крестьянка Анна Дмитриева всегда поведения грязного». Как заявила Анна Дмитриева в прошении, посланном на имя епископа Виссариона после следствия, такой отзыв свидетели сделали из-за подкупа: «священник привез много вина и рыбы и всех напоил пьяных». Проверить это утверждение не представляется возможности. Но обращает на себя внимание противоречие: если крестьянка Анна Дмитриева «поведения грязного», то почему Поликарпов в 1892 г. подарил ей свою фотографию с надписью «Анне Дмитриевне Смирновой на память, в знак искреннего расположения и радушия»?

Духовным следователем по делу Поликарпова был священник с. Спас-Глазуново II-го Чухломского благочиннического округа Никанор Суворов. (С 1899 г. до 1930-х гг. он служил в с. Коровье I-го Чухломского благочиннического округа, причем в 1909-1917 гг. был благочинным этого округа¹⁷⁸.) Почему консистория назначила именно его – не известно. Дело было нерядовым, требовавшим от духовного следователя особой искушенности. Суворов же повел следствие неуверенно и неумело. Создается впечатление, что это следственное дело было для него первым поручением такого рода. Консистория дважды возвращала ему следственное дело с требованием его дополнить. Наиболее показательный промах – при первой попытке произвести следствие следственная комиссия не допросила Анну Дмитриеву, что затем по требованию консистории было исправлено. Надо заметить, что консистория поставила Суворову на вид не все упущения, из-за чего некоторые из них остались неисправленными. Например, несомненно, что Петр Абрамов – муж Анны Дмитриевой – предъявил комиссии фотографию, которую Поликарпов подарил Анне Дмитриевой в 1892 г., однако комиссия не оформила особым протоколом осмотр этой фотографии. Также комиссия не отобрала от Поликарпова объяснений по поводу этой фотографии. Другой пример: свидетель Петр Полозов, однодеревенец Анны Дмитриевой, сообщил очень важный для выяснения истины факт: «В январе месяце 1895 года крестьянка Анна Дмитриева принесла ко мне письмо от священника Поликарпова», – но комиссия не догадалась установить, сохранилось ли это письмо, и в случае, если оно сохранилось, ознакомиться с ним. Анна Дмитриева могла получить письмо для передачи только лично от Поликарпова, что доказывает факт их встречи в январе 1895 г. – именно тогда, когда состоялось зачатие ребенка. Также комиссия не озаботилась розыском метрической записи о крещении подкидыша несмотря на то, что об этом специально просил обвиняемый. Очевидно, комиссия затруднилась установить приход, где был крещен подкидыш. Это можно было узнать и от Анны Дмитриевой, и от пристава 1 стана Солигаличского уезда, но комиссия не стала наводить справки. Кроме того, комиссия столкнулась с фактом уклонения от явки к следствию свидетельницы – крестьянки д. Легитова Анны Семеновой. Эта свидетельница была указана в первом прошении Петра Абрамова Смирнова, с которого началось дело. Как явствует из материалов дела, крестьянка Анна Семенова во время производства следствия проживала у судебного пристава Мельникова в г. Солигаличе. Когда полицейский надзиратель г. Солигалича явился к Анне Семеновой с повесткой, она отказалась принять повестку¹⁷⁹. Следственная комиссия лишь констатировала, что не допросила свидетельницу из-за неявки, хотя должна была ходатайствовать перед полицейскими властями о привлечении Анны Семеновой к ответственности за неявку. Теперь невозможно сказать, насколько важны для следствия были показания этой свидетельницы.

Вялое производство следствия способствовало оправданию Поликарпова: консистория заключила, что формально его вина не доказана. Епископ Виссарион в своей резолюции на соответствующем протоколе консистории согласился с этим заключением, но допустил возможность фактической вины: «Утверждается с напоминанием, чтобы оправданный формальным судом подверг себя испытанию пред судом совести и чтобы, если совесть обличит его, потщился прочее время живота провести в строгих подвигах покаяния».

Как явствует из заключительных материалов дела, Анна Дмитриева собиралась обжаловать решение консистории в Синоде, для чего она запросила копию с определения по ее делу. Просимая копия консисторией была выслана, но жаловаться в Синод Анна Дмитриева не стала. Вероятно, Поликарпов нашел способ убедить Анну Дмитриеву и ее мужа воздержаться от этого шага.

Ни до, ни после следствия Поликарпов не получал никаких нареканий от начальства. В с. Сенной он служил еще 9 лет – до осени 1905 г., когда он заболел тяжелой неизлечимой болезнью. 2 декабря 1905 г. Поликарпов скончался. Метрическая книга Успенской церкви с. Сенной за этот год позволяет узнать некоторые подробности о последних месяцах его жизни¹⁸⁰. В середине сентября 1905 г. второй священник (в предшествующие 3,5 года им был Михаил Виноградов) перевелся на другое место, и Поликарпов оказался единственным священником в причте. Он исправлял требы (крещения и погребения) до 2 октября, а затем 26 октября совершил еще одну требу (погребение), оказавшуюся для него последней. В промежутке между 2 и 26 октября требы исправлял «заштатный священник с. Пирогова Нерехтского у.» Александр Николаевич Новосельский. По-видимому, в течение этого времени Поликарпов уезжал для лечения. Священник Новосельский фактически проживал при Воскресенской церкви с. Муравьища или при Успенской церкви с. Черемховца II-го Чухломского округа, а к церкви с. Пирогова Нерехтского у. был приписан лишь номинально¹⁸¹. По-видимому, прибытие Новосельского в с. Сенную для подмены здешнего заболевшего священника произошло по распоряжению благочинного II-го Чухломского округа Сергия Котельского. Однако Котельскому по каким-то причинам не удалось заставить Новосельского задержаться в Сенной больше, чем на месяц. После 26 октября и уже до прибытия вновь назначенного в с. Сенную первого священника приходские требы исправляли сам благочинный Котельский и священник с. Клусеева Николай Михайловский. Зафиксирован особый случай: 13 ноября требу (погребение) совершил зять Поликарпова священник с. София-Бушнево Александр Беляев, – очевидно, специально прибывший для того, чтобы навестить находившегося при смерти тестя, но не имевший возможности надолго отлучаться. Исповедовал Поликарпова Сергий Котельский, из чего можно заключить, что он умер в своем доме в с. Сенной, а не в больнице. Умер он, как уже отмечено, 2 декабря, а похоронили его 8 декабря 1905 г. на кладбище при Софийской церкви с. Бушнева¹⁸² – несомненно, рядом с могилой супруги. Погребение совершали оба местных священника – протоиерей Михаил Ювенский и Александр Беляев. Первый служил в Бушневе с 1868 г. и, таким образом, в течение 20 лет являлся товарищем Поликарпова по причту; второй, как уже сказано, был зятем Поликарпова.

Девица Дарья Васильева Коновалова состояла прислугой у Поликарпова до 1905 г. включительно – до последних месяцев его жизни, а может быть, и до самой его смерти. В 1903 г. она упоминается как восприемница при крещении сына церковного сторожа с. Сенной Василия Григорьева Андреева¹⁸³. А в июле 1905 г. она родила незаконного младенца. В метрической книге Успенской церкви с. Сенной нет записи о рождении этого младенца, но есть запись о его смерти 25 июля 1905 г. в возрасте 2-х недель¹⁸⁴. Погребение совершал Поликарпов. «Девице» Дарье Васильевой в 1905 г. было 37 лет. Кто бы ни был отцом младенца, ее «грех» должен был крайне компрометировать Поликарпова.

Дело о священнике В. Крутикове

Последнее из рассматриваемых дел появилось в 1910 г. – спустя 14 лет после предыдущего. За эти годы полностью сменился состав причта с. Сенной.

Священник Николай Соболев, как сказано выше, служил в Сенной до февраля 1901 г., после чего перешел на другое место (в с. Сухоруково Костромского у.).

Диакон Николай Слободский, псаломщики Павел Крылов и Александр Благовещенский ушли за штат в 1897, 1899 и 1905 гг. соответственно, умерли в 1909¹⁸⁵, 1904¹⁸⁶ и 1912¹⁸⁷ гг. соответственно. Эти три клирика прослужили в с. Сенной несколько десятилетий каждый. Лица, пришедшие им на смену, в причте с. Сенной надолго не задерживались. На месте диакона служили: зять Н. Слободского Алексей Успенский (в 1897-1901 гг.), Геннадий Горицкий (в 1902-1906 гг.), Константин Правдин (в 1906-1907 гг.), сын псаломщика Павла Крылова Павел Павлович Крылов (в 1907-1909 гг.), Александр Львов (в 1909-1910 гг.). На псаломщических местах служили: внук псаломщика Павла Крылова Николай Крылов (в 1900 г.), Павел Троицкий (в 1900-1902 гг.), Николай Рождественский (в 1903-1908 гг.), Николай Равин (в 1905-1909 гг.), Петр Рачинский (в 1908-1913 гг.), Петр Голубев (в 1909-1911 гг.).

С выбытием Николая Соболева в феврале 1901 г., место 2-го священника в с. Сенной более года было праздным. С мая 1902 г. по сентябрь 1905 г. это место занимал Михаил Петрович Виноградов (1876 г. р.) с образованием 2-х классов духовного училища¹⁸⁸. По признаку образовательного ценза он стал первым исключением во II-м Чухломском благочинническом округе: на протяжении 1885-1901 гг. все священники округа имели полное семинарское образование¹⁸⁹. Понижение образовательного ценза для священников – характерное для начала XX в. явление.

В связи с увольнением Поликарпова из-за тяжелой болезни, в ноябре 1905 г. на место 1-го священника был определен Дмитрий Павлович Болдыревский (1875 г. р.). В Сенную он прибыл около 15 декабря 1905 г.¹⁹⁰ – уже после кончины Поликарпова. Болдыревский служил в Сенной до ареста в 1932 г.¹⁹¹

Место 2-го священника в мае 1906 г. занял Владимир Александрович Крутиков (1856-1910). Ему-то и посвящено последнее сенновское следственное дело.

Послужной список Владимира Крутикова гласит, что он – сын священника; окончил полный курс Костромской духовной семинарии по 1-му разряду, т. е. в числе учеников с наилучшей успеваемостью; в 1878 г. он был рукоположен во священника к Николаевской церкви с. Болотова Костромского у. Эта старинная церковь, возведенная в 1713 г. и сохранившаяся доныне, находится непосредственно при шоссе Кострома-Судиславль, в нескольких километрах от Судиславля, и ввиду такого местоположения хорошо известна. Здесь Крутиков прослужил недолго: в 1881 г. он перевелся в погост Кордобово, находившийся в 2,5 верстах от Болотова. Если в приходе с. Болотова проживало всего 550 человек обоего пола, то в приходе погоста Кордобово – 2200 человек обоего пола (по сведениям за 1910 г.¹⁹²). Ввиду этого обеспечение причта в Кордобове было много лучше, чем в Болотове. В Кордобове находились две каменные церкви – 1814 и 1837 гг. постройки. В советское время они были разобраны. До разборки они не были сфотографированы, и сейчас даже не известно, как они выглядели. В Кордобове Крутиков служил с 1881 по 1905 г. – почти четверть века. Здесь он овдовел. Как можно полагать, это случилось в начале 1890-х гг., т. к. младший из его 4-х сыновей родился в 1890 г. (в его семье рождались только сыновья). Служба Крутикова в Кордобове прекратилась из-за судимости: «в 1904 г. за нетрезвость и опущения по службе был послан в Николо-Бабаевский монастырь на послушание на два месяца, с запрещением священнослужения; в 1905 г. 25 апреля за те же проступки низведен в заштатного псаломщика впредь до раскаяния и исправления»¹⁹³. Соответствующие следственные дела о В. Крутикове сохранились¹⁹⁴, и интересующиеся могут с ними ознакомиться.

Когда епархиальное начальство посчитало, что Крутиков раскаялся и исправился, оно назначило его в с. Сенную вторым священником. Произошло это, как сказано выше, в мае 1906 г. Трое из четырех сыновей Крутикова к тому времени были уже взрослыми и служили. Только младший сын Александр (в 1906 г. ему было 16 лет) приехал вместе с отцом в Сенную¹⁹⁵. Вскоре Александр поступил послушником в Железноборовский монастырь¹⁹⁶, но в августе 1909 г. он вернулся к отцу. В услужении у Крутикова жила некая Надежда Соколова (в 1910 г. ей было 29 лет), которая прежде была прислугой у него же в Кордобове. По словам самого Крутикова, он был вынужден пригласить прислугу со старого места потому, что в Сенной не смог никого нанять «по дороговизне и незнакомству». В Сенной Крутиков обзавелся собственным домом, но 12 декабря 1907 г. его дом со всем имуществом сгорел¹⁹⁷. После пожара Крутиков с прислугой поселился на съемной квартире.

В следственном деле 1910 г. упоминаются следующие коллеги Крутикова по сенновскому причту (и актуальные на тот момент, и бывшие): настоятель Дмитрий Болдыревский, диаконы Н. Крылов и А. Львов, псаломщики Н. Равин, П. Рачинский и П. Голубев.

Дмитрий Болдыревский формально, как настоятель, именовался «старшим священником», но по возрасту был почти на 20 лет моложе Крутикова. В 1906 г., в первый год совместного служения, Болдыревскому исполнился 31 год, а Крутиков отметил 50-летний юбилей. По происхождению Болдыревский был сыном псаломщика села Высокова Юрьевецкого у.; в 1892 г. он уволился из 1-го класса Костромской духовной семинарии и поступил псаломщиком в село Высоково – очевидно, на место отца; в 1897 г. он был рукоположен во диакона в с. Корбицы Кинешемского у., где и прослужил до 1905 г. – до рукоположения во священника в с. Сенную. По состоянию на 1908-1910 гг. Болдыревский имел в с. Сенной 2 дома¹⁹⁸, в одном из которых проживал сам, а второй сдавал внаем. В сдаваемом доме были две квартиры, одну из которых и занял Крутиков после пожара.

В феврале 1910 г., на момент производства следственного дела, вакансия диакона в с. Сенной была свободна, а псаломщические места занимали П. Рачинский и П. Голубев. Псаломщик Н. Равин, выбывший из Сенной в 1909 г., был молодым человеком (в 1909 г. ему исполнилось 23 года), крестьянским сыном; он был женат на внучке заштатного сенновского псаломщика А. Благовещенского¹⁹⁹. На место Н. Равина в 1909 г. был определен 18-летний Петр Голубев – сын умершего в 1908 г.²⁰⁰ священника с. Затоки Евгения Голубева, благочинного II-го Чухломского округа в 1892-1895 гг.²⁰¹ (в качестве благочинного Е. Голубев упоминался выше, т. к. в 1892 г. он производил дознание о диаконе Н. Слободском). П. Голубев окончил курс Галичского духовного училища. По состоянию на 1910 г. он был холост²⁰².

Из псаломщиков заметную роль в деле, в качестве недоброжелателя Крутикова, сыграл Петр Рачинский. В 1910 г., при производстве рассматриваемого следствия, ему было 57 лет, т. е. он был на 3 года старше Крутикова. Рачинский был сыном псаломщика с. Талицы Юрьевецкого у. Его образование ограничилось 3-мя классами Кинешемского духовного училища. С 1870 по 1882 г. он служил причетником: сначала в с. Порздни Юрьвецкого у., затем в с. Пушкине Костромского у. и наконец в Воскресенской церкви г. Буя. В 1882 г. Рачинский по приговору Костромского окружного суда содержался в тюрьме в течение 3-х месяцев (за какой проступок, не известно). Из-за этого он был отрешен от места и исключен из духовного звания. С 1883 по 1907 г. он состоял сторожем при Борисоглебской и Христорождественской церквах г. Костромы. В 1906 г. он смог добиться восстановления утраченных им по суду прав и преимуществ. Благодаря этому Рачинский и поступил в 1908 г. по собственному прошению вторым псаломщиком в с. Сенную. По состоянию на 1910 г., в семействе у него была жена и 30-летний сын Петр, служивший псаломщиком во Власиевской церкви г. Костромы²⁰³.

Следствие о Крутикове было санкционировано консисторией из-за донесения Чухломского уездного исправника (главы уездной полиции) Николая Ивановича Лаврентьева. Точнее, Лаврентьев препроводил в консисторию адресованный ему рапорт и. д. пристава 2-го участка Чухломского у. Леонида Николаевича Кеденко. Кеденко, в свою очередь, рапортовал приставу на основании донесения от своего подчиненного – полицейского урядника 12-го участка 2-го стана Чухломского у. Дмитрия Никандровича Артемьева, квартировавшего в то время в ус. Ново-Васильевское (располагавшейся в 300 м от с. Сенной), а прежде в самом с. Сенной. Кеденко, квартировавший в с. Судае – далеко от с. Сенной, – вовсе не знал священника Крутикова лично. Таким образом, инициатором дела следует считать урядника Артемьева.

Спустя 3 недели после первого донесения о священнике Крутикове уездный исправник Лаврентьев препроводил в консисторию дополнительное донесение о том же священнике, полученное по той же цепочке – от урядника Артемьева через и. д. пристава Кеденко. К тому времени консистория уже распорядилась о производстве следствия по первому донесению и назначила духовного следователя. Дополнительное донесение было препровождено консисторией к тому же духовному следователю для разбирательства в рамках одного следствия.

В первом донесении Крутиков обвинялся в общей нетрезвости, в служении в нетрезвом виде, в сожительстве со своей прислугой Надеждой Соколовой и в употреблении матерных слов. Также сообщалось о возмущении прихожан поведением священника. В дополнительном донесении шла речь о том, что Крутиков по нетрезвости утерял дарохранительницу и крест, «которые были найдены на дворе в яслях крестьянского дома в д. Кувшинове».

Епархиальная власть получила сигналы о неодобрительном поведении подведомственного клирика не по своим каналам – от благочинного или другого клирика, не от прихожан обвиняемого клирика, а от чиновника полиции. Для епархиальной власти ситуация была неординарной и весьма неприятной. Ранее Крутиков дважды был судим за нетрезвость и опущения по службе, и сомневаться в основательности донесения полиции о тех же его пороках едва ли приходилось. Между тем благочинный II-го Чухломского округа Сергий Котельский не доносил о неисправности Крутикова, а, напротив, на протяжении 1906-1908 гг. аттестовал его поведение как «весьма хорошее»²⁰⁴. Котельский, напомню, был духовным следователем в первых 5-ти сенновских делах (за 1891-1895 гг.). Благочинным он стал в 1895 г. В 1908 г. за особенное усердие в прохождении должности благочинного в течение 12 лет сряду он был награжден орденом св. Анны 3-й степени. Несмотря на прежние заслуги, в 1911 г. Котельский был уволен от должности благочинного²⁰⁵ – как можно полагать, именно из-за дела Крутикова.

Одновременно с назначением следствия консистория запретила Крутикова в священнослужении впредь до результатов разбирательства. Производство следствия было поручено священнику Чухломского Преображенского собора Николаю Константиновичу Птицыну. В 1910 г. ему исполнилось 43 года. Он – сын священника Чухломского Преображенского собора Константина Птицына. Окончив Костромскую духовную семинарию с аттестатом 1-го разряда, в 1890 г. он был определен священником церкви с. Яхноболя V-го Галичского благочиннического округа, а в 1896 г. был назначен благочинным этого округа. В 1899 г. умер его отец²⁰⁶, и Николай Птицын по прошению перевелся на место отца, т. е. стал священником Чухломского Преображенского собора. С того же времени, т. е. с 1899 г., Птицын был депутатом от церквей г. Чухломы по следственным делам и законоучителем Чухломской соборной церковно-приходской школы. В 1906-1908 гг. он состоял старшим членом благочиннического совета Чухломского II-го округа. В феврале 1910 г., хронологически почти сразу после следствия о Крутикове, Птицын был определен настоятелем Чухломского собора, а в 1911 г. он был возведен в сан протоиерея²⁰⁷.

Для производства следствия о Крутикове Птицын пригласил депутатом с духовной стороны, т. е. своим помощником, священника Чухломской Успенской церкви Николая Голоушина, которому в 1910 г. исполнилось 27 лет. Голоушин происходил из рода чухломских купцов. Священник купеческого происхождения – крайне редкое явление, особенно для начала XX в. Голоушин обучался в Петербургской духовной семинарии, которую не окончил, уволившись из 6-го класса. В 1907-1909 гг. он преподавал Закон Божий в Мало-Охтинской церковно-приходской школе в Петербурге. Во второго священника Успенской церкви г. Чухломы он был произведен в мае 1909 г.²⁰⁸ На этом месте Голоушин оставался до 1925 г. Переехав в Кострому, он примкнул к обновленчеству, в котором пребывал до упразднения обновленческой церкви в 1943 г. После войны Голоушин служил в церкви Воскресения на Дебре – известной достопримечательности Костромы. Умер он в 1964 г.²⁰⁹

В разбираемом следственном деле часть показаний свидетелей записана рукой Н. Голоушина.

Духовный следователь Птицын по указанию консистории прежде всего списался с и. д. пристава 2-го участка Чухломского у. Кеденко и получил от него перечень свидетелей, составленный урядником Артемьевым в подтверждение двух своих донесений. При производстве следствия 10-11 февраля 1910 г. были опрошены: свидетели из этого перечня, сам урядник Артемьев, обвиняемый священник Крутиков, свидетели, указанные Крутиковым, а также, по усмотрению следователя, настоятель Болдыревский и псаломщик Голубев. Кроме того, по указанию консистории следователь Птицын произвел повальный обыск, т. е. опрос окольных людей, о неблагоповедении Крутикова. Птицын обратился в Бореевское волостное правление с просьбой обеспечить к следствию явку 25-30 обыскных людей (так же поступил следователь Котельский на следствии о Соболеве, о чем шла речь выше). Таким образом, выбор обыскных людей был предоставлен волостному правлению, хотя, согласно регламенту, обыскные люди должны были выбираться жребием из списка всех домохозяев, проживавших в околотке. Впрочем, можно считать, что волостное правление отобрало обыскных людей без какого-либо пристрастия, так что их показания корректно отразили настроения в приходе. По окончании следствия обвиняемому Крутикову была предоставлена возможность в течение дня 12 февраля 1910 г. ознакомиться с показаниями свидетелей и обыскных людей и письменно их прокомментировать, однако Крутиков, по его собственным словам, был столь потрясен случившимся, что не справился в срок и смог подготовить свое объяснение лишь спустя неделю. К тому времени Птицын уже отправил материалы произведенного им следствия в консисторию. Получив объяснение Крутикова, Птицын препроводил его в консисторию при дополнительном рапорте, и оно было приобщено к делу. Затем, когда дело готовилось к слушанию, в консисторию поступило прошение от имени прихожан с. Сенной в защиту священника Крутикова, подписанное 138 прихожанами.

Появление доноса Крутиков объяснил личными неприятностями с урядником Артемьевым, однако причина этих неприятностей осталась нераскрытой. Точнее, Крутиков сделал несколько намеков. Согласно первому намеку, у него, Крутикова, были неприятности со сторожихой Елизаветой Назаровской, и из-за наговоров сторожихи урядник стал плохо относиться к священнику. Какого рода были неприятности со сторожихой – Крутиков уточнять не стал, а сама Елизавета Назаровская на следствии показала: «Когда бывает пьяный, часто заходит ко мне в сторожку, неприлично ведет себя по отношению ко мне, за что я часто выталкивала его (Крутикова. – С. К.) вон». Возраст Елизаветы Алексеевой Назаровской в материалах дела не отражен, но, как явствует из метрик, у нее с мужем, т. е. церковным сторожем, Федором Федоровым Назаровским²¹⁰ в 1907 г. и 1910 г. в с. Сенной родились дети²¹¹; таким образом, она была еще не старой женщиной.

В другом месте своего объяснения Крутиков сообщил: «донос сделан на меня… по злобе, неприятности, из мести урядником». Из этого следует, что священник чем-то досадил лично уряднику. Догадку подкрепляет сообщение Крутикова, что урядник во время следствия угрожал ему: «всю подноготную Вашу подниму». Судя по этой реплике, у урядника был достаточно сильный мотив для злобы. В чем этот мотив мог заключаться? Сам же Крутиков упомянул, что молва приписывала ему составление прошений на урядника по просьбам других лиц, хотя священник от этого открестился: «ничего подобного не было с моей стороны». Однако других версий о причине злобы урядника к нему Крутиков не представил.

Об уряднике Дмитрии Никандровиче Артемьеве из материалов самого дела известно, что в 1910 г. ему было 35 лет. В течение 1,5 лет он жил в с. Сенной в одном доме с Крутиковым, причем квартиры, в которых жили Крутиков и Артемьев, разделялись капитальной перегородкой. Из этого можно заключить, что речь идет не о собственном доме Крутикова, который сгорел в пожаре, а о доме, принадлежавшем Болдыревскому. Затем Артемьев по неизвестной причине перебрался на квартиру в дом Ивана Завьялова – в ус. Ново-Васильевское. Иван Васильевич Завьялов был сыном Василия Антоновича Завьялова, упоминавшегося в делах о Слободском. В 1908 г. В. А. Завьялов умер²¹², и наследником его дома и дела стал Иван Завьялов, которому в 1910 г. было 29 лет.

Урядник Артемьев нигде не упомянул о личных мотивах неприязни к Крутикову, а вел речь только о моральном облике этого священника и о возмущении прихожан его поведением. Духовный суд нередко сталкивался с подобного рода явлениями: когда доноситель, имевший какие-либо личные счеты с клириком, которые нельзя было выставлять на вид, пытался досадить этому клирику доносом о реальных, мнимых или вымышленных фактах его служебной неисправности. К несчастью Крутикова, к нему было за что придраться.

Каким священником предстает Крутиков на основании материалов дела? За верную характеристику можно признать слова сторожихи Елизаветы Назаровской, которые тем более значимы, что Назаровская находилась во вражде с Крутиковым: «Трезвому о. Владимиру Крутикову цены нет, он хороший священник. Но часто бывает он и пьяным». В том же духе высказался церковный староста – крестьянин д. Посадникова Василий Смирнов: «О. Владимир жизнь ведет нетрезвую… <…> В трезвом виде прекрасный человек и исправный по службе». Настоятель Болдыревский также признал: «Вообще священник Крутиков ведет жизнь нетрезвую… <…> Священник Крутиков в трезвом состоянии исправен к службе, ведет себя как подобает священнику и с охотою исполняет за меня служение и требы».

Что касается отношений Крутикова и прислуги Надежды Соколовой, то некоторые свидетели, вызванные по указанию урядника Артемьева, характеризовали эти отношения как выходящие за рамки обычных отношений хозяина и прислуги. По словам этих свидетелей, Надежда Соколова в доме Крутикова распоряжается, как хозяйка, и угощает гостей, как хозяйка; бывает вместе с Крутиковым в гостях; были случаи, что Крутиков бил Соколову и даже выгонял ее из дома, и были случаи, что Соколова била пьяного Крутикова. По-видимому, все эти сообщения достоверны, но они всё же далеки от обвинения священника в прелюбодеянии.

Для обвинения в прелюбодеянии были значимы показания только двух свидетелей: урядника Артемьева (фактического доносителя, но на следствии проходившего в качестве свидетеля) и псаломщика Рачинского, которые утверждали, что видели Крутикова с прислугой лежащими на одной постели: Артемьев дважды, а Рачинский однажды. Артемьев и Рачинский в разное время (сначала первый, потом второй) были соседями Крутикова по дому. Насколько достоверны их показания – судить сложно. Сам Крутиков, отрицая эти показания, сослался на то, что «урядник и Рачинский жили с [ним] в одном дому, но в разных половинах, за капитальною стеною, и видеть ничего не могли». Однако в противоречие самому себе в том же объяснении Крутиков написал: «Урядник Артемьев и псаломщ. Рачинский часто входили ко мне, особенно последний, когда я уже спал; они хорошо видели наши (Крутикова и прислуги. – С. К.) постели в разных местах». Т. е., по скорректированной версии Крутикова, урядник и псаломщик все-таки могли что-то видеть, но видели не то, что показали.

Если верить Артемьеву и Рачинскому, то получается, что они оказались свидетелями единения священника и прислуги в одной постели задолго до того, как произошло следствие. Возникает вопрос: почему же о столь тяжком грехе священника они своевременно не донесли, например, благочинному?

Тезис доноса Артемьева: что священник Крутиков «своим поведением обращает на себя внимание прихожан и справедливое их неудовольствие» – повторил Болдыревский в своем показании: «Прихожане нашей церкви часто ропщут на… поведение священника». Однако данные, добытые повальным обыском, свидетельствуют об отсутствии общего недовольства Крутиковым в приходе. Никто из обыскных свидетелей не был осведомлен о греховных отношениях Крутикова с прислугой, а ведь такие отношения, если бы они были, не могли не стать предметом общих пересудов. Многие обыскные свидетели признали, что Крутиков нередко бывает пьян, в т. ч. при славлении. Но из 29-ти обыскных свидетелей лишь один (крестьянин д. Самылова Дмитрий Лебедев) прямо заявил о недовольстве священником: «Бывал со славою и часто пьян, так что неприятно принимать его в таком виде. С моей стороны поведение его хвалить не могу…». Остальные обыскные свидетели, хотя многие из них и упомянули порочащие Крутикова факты (то же пьянство, употребление матерных слов), высказались об этом священнике одобрительно или нейтрально. Некоторые обыскные свидетели в одобрение Крутикова указали на его непритязательность в отношении платы за требы, на его умение хорошо произносить проповеди, на его простоту и обходительность.

Среди отдельных предметов разбирательства на следствии были 3 эпизода совершения (или попытки совершения) Крутиковым службы в нетрезвом виде. Эти эпизоды имели место в 1909 г.: в Крещение 6 января, в воскресенье 13 декабря и в Рождество Христово 25 декабря.

В ночь перед Крещением Крутиков «буянил» у себя в квартире, как показал псаломщик Рачинский в качестве соседа Крутикова по дому. В сам праздник Крещения служили оба священника, но Крутиков принимал участие в службе только до великого выхода, а остальное время безучастно находился в алтаре, и на освящение воды на речку он не пошел. Сам Крутиков объяснил это тем, что в середине службы обратился к народу с кратким воззванием о сборе на воинов, пострадавших в войну, при этом «невольно вспомнил своего… брата-полковника», давно умершего, и до того расчувствовался, что ослаб и не смог идти на речку. Вряд ли это объяснение можно признать убедительным, тем более, что ни один из свидетелей на упомянул о произнесении Крутиковым каких-либо воззваний в храме в тот день.

В воскресенье 13 декабря очередь служить была Крутикова. Когда церковный сторож Елизар Михайлов рано утром пришел к нему за ключами от храма, Крутиков сказал ему, что не может служить из-за плохого самочувствия. Совершать утреню явился настоятель Болдыревский, однако Крутиков всё-таки пришел в храм почти одновременно с ним и облачился. Тогда Болдыревский отстранил Крутикова от службы, сказав ему: «Не грешите, отец Владимир». Присутствовавший при этом сторож Елизар Михайлов передал смысл слов Болдыревского в таком виде: «Ступай, проспись». Из чего следует, что Болдыревский оценил состояние Крутикова как нетрезвость. После слов настоятеля Крутиков разоблачился и вышел из церкви. На следствии Крутиков заявил, что был в тот день вовсе не пьяным, а расстроенным по случаю годины пожара, уничтожившего его дом (година пришлась на 12 декабря), причем Болдыревский при встрече в храме его не упрекал, а сказал ему примерно такие слова: «Подите, полежите, я отслужу за вас, вы много раз за меня служили, сегодня можно и без ранней». Крутиков подтвердил, что после слов Болдыревского он разоблачился. Затем, по его версии, он не вышел из церкви, а пошел в левый алтарь, где и пробыл всю утреню; там он почувствовал некоторое облегчение и решился служить раннюю литургию. Раннюю литургию действительно служил он, а помогал ему псаломщик Петр Голубев. По показанию Голубева, Крутиков на ектении произнес лишь часть полагающихся возгласов. То же самое показал псаломщик Петр Рачинский, который, между прочим, заявил, что в начале литургии Крутиков едва держался на ногах. Согласно показанию Рачинского, при этом присутствовал и настоятель Болдыревский (судя по контексту, в качестве помогающего на клиросе). Болдыревский в своем показании никаких подробностей служения Крутиковым ранней литургии 13 декабря не сообщил, а следственная комиссия не спросила его, присутствовал ли он, Болдыревский, при этом, подтверждает ли показания псаломщиков и почему он не отстранил Крутикова от служения ранней литургии так же, как от служения утрени.

В Рождество очередь служить была Болдыревского. Крутиков явился в храм после начала утрени. Он прошел в левый алтарь. Надо пояснить, что в зимнее время службы проходили в помещении трапезной. Из двух алтарей трапезной обычно использовался правый алтарь. Служивший Болдыревский находился именно в правом алтаре. Он не видел, как пришел Крутиков, но был извещен церковным старостой о его прибытии. Церковный староста Василий Смирнов показал, что Крутиков явился на утреню нетрезвым, причем он был нетрезв и накануне – в сочельник. По-видимому, церковный староста сообщил об этом Болдыревскому. Тот запретил церковному старосте давать Крутикову просфор и вина, но при этом попросил старосту передать Крутикову приглашение служить вместе обедню. Непонятно, почему Крутиков мог просить просфор и вина, если в тот день очередь служить была не его. С другой стороны, если Крутиков был пьян, то Болдыревскому не следовало бы и приглашать его сослужить. Получив распоряжение настоятеля, староста пошел к Крутикову в левый алтарь. Согласно показанию старосты, Крутиков действительно (как предвидел настоятель) стал требовать просфор и вина, в чем ему было отказано, а на переданное предложение служить обедню собором он ответил, что не хочет служить с подлецами. Затем Крутиков вышел из церкви. Во время обедни он, однако, вернулся в церковь, где занял место на левом клиросе, но никакого участия в службе не принимал. Болдыревский на следствии показал, что не может лично свидетельствовать, был ли Крутиков нетрезв в день Рождества. Таким образом, в тот день он либо вовсе не видел Крутикова, либо видел только мельком и издалека. Казалось бы, в такой праздник настоятелю следовало хотя бы просто поздравить своего коллегу по причту – в общем, вступить в какой-либо разговор. Тот факт, что оба священника-коллеги в такой праздник не сказали друг другу ни слова, свидетельствует о неприязненных отношениях между ними.

Комментируя разговор со старостой в левом алтаре в день Рождества, Крутиков не отрицал, что в этом разговоре он употребил слово «подлец», однако контекст, согласно Крутикову, был совершенно иным. Якобы староста Василий Смирнов обратился к нему с такими словами: «Раннюю, что ли, будешь служить? Ранней сегодня не должно служить!» – на что Крутиков ответил: «Я не подлец служить раннюю сегодня; я вовсе сегодня служить не могу, рука болит». По версии Крутикова выходит, что староста или не понял, или сознательно исказил смысл его слов. Эта версия шита белыми нитками. Для контекста, предложенного этой версией, слово «подлец» неадекватно. Кроме того, согласно Крутикову, староста сначала переговорил с ним, а потом пошел к настоятелю в другой алтарь и получил от него указание не давать Крутикову просфор и вина. Но если бы Крутиков действительно сказал старосте: «я вовсе сегодня служить не могу», – то после таких слов не появился бы вопрос о выдаче ему просфор и вина. Учитывая несостоятельность версии Крутикова, приходится признать справедливость показания старосты: на самом деле под «подлецом» Крутиков имел в виду ни кого иного, как своего настоятеля.

Крутиков объяснил свое неслужение в день Рождества болезненным состоянием: «Я желал служить, с тем пришел и в церковь, но боль руки меня потрясла сильно и я не решился служить». Он настаивал, что 25 декабря был трезв, и в числе свидетелей своей трезвости в тот день почему-то назвал церковного старосту Василия Смирнова. Его же, старосту, выставил свидетелем урядник Артемьев. Так получилось, что староста дал на следствии два показания: одно общее, как свидетель со стороны обвинения, а другое частное – специально по вопросу о состоянии Крутикова в день Рождества. В своем частном показании староста заявил: «Если бы он (Крутиков. – С. К.) не мог служить по болезни, то не требовал бы просфор и вина у меня для совершения ранней литургии». Если показание о требовании Крутиковым просфор и вина справедливо – а в нем нет причин сомневаться, – то справедливо и выведенное из этого показания умозаключение старосты.

Среди обыскных свидетелей-прихожан было 8 человек, которые присутствовали на Рождественской службе 25 декабря 1909 г. Все они показали, что Крутиков в этот день не служил, однако никто из них не утверждал, что он не служил именно по нетрезвости. Таким образом, факт неучастия Крутикова в литургии 25 декабря 1909 г. раздут урядником совершенно напрасно: во-первых, храм не остался без службы, а во-вторых, для прихожан осталась незаметной нетрезвость Крутикова. Было бы много хуже, если бы в нетрезвом состоянии Крутиков был допущен служить при многолюдном стечении народа и его неисправность обратила бы на себя внимание.

Урядник Артемьев, собирая перед следствием факты нетрезвости Крутикова, смог узнать о трех эпизодах, связанных с крещением младенцев. Эти эпизоды также стали предметом разбирательства на следствии. Все эти эпизоды имели место в д. Федькове, причем два эпизода произошли за 2-3 года до следствия, а третий эпизод – в августе 1909 г., за полгода до следствия. Первые два эпизода заключались в том, что священник Крутиков был привезен в деревню крестить младенцев, но по причине нетрезвости был не допущен родителями к крещению и отвезен обратно в село.

Самый ранний из этих случаев Крутиков прокомментировал так: «Дело было в храмовой праздник. У меня были после обедни гости, потом я ходил со славою, конечно, немного выпивал, но был вполне способен. Приехав в дом крестить, я застал там много гостей в шумной компании и подвыпивших. Приготовившись к таинству, я попросил гостей быть потише; некоторые криком выразили неудовольствие, что не имею права говорить, – вышла ссора, и хозяйка велела мне уехать домой, что я и исполнил». Версия «хозяйки» – крестьянки Александры Смирновой – вносит ясность в вопрос о том, насколько «способен» был Крутиков в день инцидента: «Три года тому назад в Успеньев день (15 августа 1906 г. – С. К.) по приглашению явился в наш дом для совершения таинства Св. Крещения над моим младенцем в совершенно пьяном виде, из телеги по прибытии выйти самостоятельно не мог. Видя его в таком виде, я не дала ему совершить крещение». Надо заметить, что народным критерием подлинно нетрезвого состояния была именно потеря способности самостоятельно ходить. Крещение же ребенка Александры Смирновой – дочери Веры – произвел в следующий день, 16 августа 1906 г., священник Дмитрий Болдыревский²¹³.

Крутиков сам разоблачил свое объяснение первого эпизода объяснением второго эпизода: «Другой случай был у Алексея Гаврилова года 3 назад; здесь тоже вышло недоразумение относительно моей способности…». Если во втором эпизоде «тоже» возникло сомнение в его способности, значит – и в первом эпизоде суть была именно в этом.

Алексей Гаврилов, показывая о своем эпизоде, сообщил интересные подробности: «Два года тому назад²¹⁴ родился у меня младенец, для крещения которого я поехал за священником о. Владимиром; когда я приехал к о. Владимиру, в то время приехал к отцу Дмитрию отец Благочинный, куда был позван и отец Владимир. Спустя часа полтора явился отец Владимир, но уже выпивши. После чего я и о. Владимир поехали ко мне крестить младенца». Согласно этому сообщению, Крутиков выпивал вместе с благочинным Котельским. Если сам благочинный попустительствовал пороку подчиненного священника, то вполне понятно, почему он не доносил о пороке этого священника начальству.

В третьем эпизоде Крутиков хотя и совершил крещение, но сделал это торопливо, с пропуском некоторых элементов обряда. Мать новорожденного осталась недовольной, заявив священнику, что он неправильно окрестил. На что Крутиков ответил: «давай перекрещивать», – в чем ему было оказано.

По существу дополнительного доноса урядника Артемьева – об утере Крутиковым дарохранительницы и креста – следствием были добыты следующие данные. 28 декабря 1909 г. Крутиков совершал святочное славление, объезжая приход на лошади, предоставленной 74-летним крестьянином д. Кувшинова Иваном Павловым. После того, как священник вернулся домой, его прислуга Надежда Соколова отвела лошадь к хозяину в д. Кувшиново, находившуюся поблизости (в 1 км) от с. Сенной. Приняв лошадь, Иван Павлов заметил в санях маленький бархатный красный мешочек с нашитым на нем крестом. Было очевидно, что мешочек оставлен священником. В мешочке явно что-то находилось. Крестьянин предположил, что там была дароносица. Не считая себя вправе развязывать мешочек, Иван Павлов взял его из саней в дом и положил на божницу. Спустя час Крутиков обнаружил пропажу и послал за ней своего сына Александра. Ему крестьянин и вручил найденный предмет. При этом присутствовали 50-летняя крестьянка д. Кувшинова Серафима Парменова (по-видимому, сноха Ивана Павлова) и проживавшая у Ивана Павлова в «квартирантках» крестьянская девица из Никольского у. Вологодской губ. Екатерина Яковлева Патракова. Вторая из них во время следствия не жила в д. Кувшинове, но священник Птицын посчитал нужным ее разыскать. Так или иначе, обе они были допрошены. Они подтвердили, что их хозяин не раскрывал мешочка.

Крутиков на допросе не решился отрицать, что в мешочке что-то находилось. По его версии, там был сложенный мешок для овса. Обычно Крутиков, по его словам, в мешочке возил напрестольный крест и епитрахиль, но в обсуждаемом случае эти вещи остались при нем. Он не стал уточнять, в каком виде эти вещи остались при нем: в какой-то другой упаковке или вовсе без упаковки. Сын Крутикова Александр показал, что, сходивши за мешочком и вернувшись домой, он вынул из него мешок для овса. Принимать это показание за доказательство не приходится, т. к. отец мог проинструктировать сына о том, что нужно говорить на следствии. Версия о мешке для овса неправдоподобна: не было никакой нужды возить такой мешок в упаковке, тем более в упаковке, предназначенной для освященных вещей. Крестьянин Иван Павлов, ознакомленный с версией Крутикова, с ней не согласился, причем не по умозрительным, а по вполне осязаемым причинам: «мешочек был маленький, так что мешок из-под овса не мог поместиться в него». Получив такой аргумент, следственная комиссия вообще-то могла его проверить: потребовать предъявления мешочка и попробовать сложить в него мешок для овса. Но этого сделано не было. Формально вина Крутикова в небрежении к освященным предметам (дароносице или кресту) осталась недоказанной.

Очевидно, что слух о потере священником дароносицы, достигший урядника, был пущен Иваном Павловым. Свидетель Иван Завьялов показал: «от многих слыхал, что о. Владимиром был утерян крест и дароносица». Надо заметить, что Завьялов был хозяином трактира, а в таких заведениях слухи и распространяются. Показательно, однако, что более никто из свидетелей, в т. ч. обыскных, не упомянул об утере священником дароносицы. Но обыскной свидетель крестьянин д. Шеина Михаил Александров сообщил о похожем случае, причем сообщил как очевидец: что в Успеньев день 1909 г. Крутиков забыл после славы в одном из домов в д. Нигородцеве крест, который на следующий день был возвращен хозяйкой дома священнику.

Для слухов характерно искажение фактов. В доносе урядника было сказано о находке дароносицы «на дворе в яслях крестьянского дома», чего не было в действительности. Получается, что урядник или не проверил слух, или проверил, но сознательно исказил факты. Так или иначе, он обнаружил свою пристрастность, т. е. личную неприязнь к Крутикову. Да и какое могло быть дело уряднику до того, что священник на час потерял дароносицу?

Крутиков в своем заключительном объяснении написал, что прежде доноса урядника на него никто не жаловался, даже когда для этого представлялись удобные случаи. Так, в мае 1909 г. викарный епископ Иннокентий при обозрении епархии посетил с. Заболотье²¹⁵, где проживал благочинный II-го Чухломского округа. На встречу с епископом прибыло духовенство окрестных сел, в т. ч. с. Сенной, церковные старосты, некоторые прихожане, чины полиции. Как полагалось на таких встречах, епископ задал вопрос, имеются ли жалобы на местное духовенство, и никто на Крутикова не жаловался. Также и благочинный Сергий Котельский, посещая раз в полгода с. Сенную для обозрения церкви, спрашивал причт, церковного старосту и сторожей: «Нет ли каких жалоб и недоразумений?» – и, по словам Крутикова, на него никто не жаловался.

Болдыревский, однако, в своем показании заявил: «лично при ревизии церкви благочинным я благочинному сообщал о сем (о нетрезвости Крутикова и его отношениях с прислугой. – С. К.). 29-го декабря 1909 года я о дурном поведении священника Крутикова доносил отцу Благочинному рапортом за №77». Упомянутый рапорт Болдыревского благочинному появился почти одновременно (с разницей в несколько дней) с доносом урядника Артемьева своему ближайшему начальнику – и. д. пристава Кеденко. Это совпадение вряд ли случайно, хотя сложно допустить, чтобы Болдыревский и урядник согласовывали свои действия.

Ввиду самой сути дела вообще и показания Болдыревского в частности следователь Птицын обязан был допросить благочинного – например, выяснить, произвел ли тот по содержанию рапорта Болдыревского дознание. Приглашение прибыть для дачи показаний Птицын послал Котельскому 11 февраля 1910 г. – во второй день следствия. Котельский немедленно ответил, что прибыть «сегодня» в с. Сенную из-за неотложных дел не может, и попросил прислать ему вопросные пункты. Птицын ограничился лишь одним письменным вопросом: известно ли ему, благочинному, что-либо о потере Крутиковым дароносицы? – на что Котельский письменно же отозвался: «об утере священником церкви села Сенной Владимиром Крутиковым дароносицы в рапорте священника той же церкви Димитрия Болдыревского не упомянуто». Почему Птицын не стал задавать Котельскому других вопросов, является загадкой. Консистория могла к этому придраться и вернуть Птицыну дело для дополнения, но она так не поступила. По-видимому, с точки зрения епархиального начальства дело всё равно требовало вызова Котельского в Кострому для личных объяснений. Предположение об устном объяснении благочинного в консистории подкрепляется тем фактом, что в деле нет его письменного объяснения. Совсем без объяснения по данному делу консистория оставить Котельского не могла.

Желание Крутикова оправдаться понятно: как он сам написал, ему осталось 3-4 года до выслуги 35 лет, когда он мог бы претендовать на пенсию. Очередная судимость означала бы крушение надежды на обеспеченную старость. Все свои прегрешения Крутиков свел лишь к умеренному употреблению спиртных напитков – от случая к случаю, не в ущерб службе. Очевидно, его слабость к спиртному была слишком хорошо известна в приходе, и совсем отрицать ее было бессмысленно. На допросе, впрочем, он также признал, что в частных разговорах допускал употребление матерных слов (на это затем указали несколько свидетелей, что, таким образом, не подлежит сомнению), однако впоследствии, в письменном объяснении, он дал иное показание: «никогда не ругивался матерными словами». Отдавая себе отчет, что и сделанного признания в умеренном употреблении спиртных напитков достаточно для его осуждения и тяжкого наказания (учитывая предыдущие судимости за нетрезвость), он сослался на то, выпивает «не больше других, только эти другие счастливы тем, что на них не жалуются». Этот тезис вполне справедлив. Крутиков, безусловно, не являлся выдающимся пьяницей среди священников. И пьянство как таковое редко служило причиной для жалоб на священников²¹⁶.

Чувствуя серьезность нависшей над ним угрозы, Крутиков организовал прошение в свою защиту от имени прихожан с. Сенной²¹⁷. Текст прошения написан настолько интеллигентным, литературным языком, что, конечно, не мог быть сочинен прихожанами. Как кажется, переписывал набело прошение не тот же человек, который его сочинял, но переписчик также был хорошо образованным человеком явно не из среды прихожан. Нельзя исключать, что текст прошения сочинен самим Крутиковым и отдан подходящему лицу для переписывания. Почерк переписчика не совпадает с почерками сыновей Крутикова Александра (жившего тогда при отце), Павла и Леонида²¹⁸. Кто был переписчиком – пока установить не удалось.

Прошение написано в весьма лестном для Крутикова ключе: «…в общем, для нас о. Владимир хороший, почтенный и желательный священник, никогда не вызывавший, не вызывающий… ни в ком из нас жалобы»; «Теперь же мы удручены душевно, не слыша и не видя его службы, не слыша его назидания. <…> Мы не имели и не имеем в мыслях жаловаться на него ни в чем, находя его всегда хорошим и даже лучше очень многих, о которых нам хорошо известно, но о которых только нет доноса; никто из нас не просил и не жаловался уряднику и никому». Под прошением подписались 138 прихожан. Надо отметить, что сбор подписей занял не менее 2-х недель: само прошение было написано в феврале (число не проставлено), а послано в Кострому около 14 марта (судя по дате получения в Костроме – 17 марта 1910 г.). По-видимому, прошение кто-то развозил по деревням, уговаривая крестьян его подписывать, однако некоторая часть подписей могла быть отобрана в церкви или в сторожке.

Консистория вынесла решение по делу с большой задержкой – 20 мая 1910 г., хотя еще 8 марта она распорядилась, чтобы дело было подготовлено к слушанию «поскорее». Крутиков был признан виновным «в нетрезвости, в совершении в нетрезвом состоянии приходских треб и церковных служб вообще и в частности Божественной Литургии, неисправности по службе, сквернословии и в<есьма> зазорных отношениях к прислуге». В результате он был лишен сана с оставлением в духовном ведомстве на низших должностях. Решение было утверждено епископом Тихоном и приведено в исполнение 26 мая. 3 июня благочинный Сергий Котельский объявил о приговоре консистории Крутикову. Священнослужителям, приговоренным к лишению сана, предоставлялось право обжаловать приговор в Синоде. Крутиков, выслушав приговор, заявил о своем намерении его обжаловать. Апелляцию он мог подать в течение месяца со дня объявления ему указа, т. е. с 3 июня по 3 июля.

Около 12 июля того же 1910 г. Владимир Крутиков умер. Никаких подробностей о причине его смерти не известно, но вряд ли можно сомневаться, что его подкосили следствие и суровый приговор. Его старший сын Павел Крутиков, священник с. Щипачево Костромского у., 13 июля обратился к викарному епископу Иннокентию (временно управлявшему епархией из-за отъезда епископа Тихона на лечение²¹⁹) с просьбой похоронить отца по иерейскому чиноположению на том основании, что отец окончательно не был лишен сана, «так как срок подачи апелляции еще не вышел». Судя по тому, что епископ Иннокентий рассмотрел прошение в тот же день, когда оно было написано, – 13 июля 1910 г., Павел Крутиков лично прибыл с прошением в Кострому. Епископ распорядился, чтобы прошение было немедленно рассмотрено консисторией.

В действительности срок подачи апелляции к 13 июля уже истек. И если Владимир Крутиков на момент кончины не был лишен сана окончательно, то это означало, что апелляция была подана в срок и по состоянию на 13 июля находилась на рассмотрении.

Консистория, заслушав прошение Павла Крутикова, постановила в удовлетворении его просьбы отказать на основании указа Синода 1770 г. Таким образом, тело Владимира Крутикова надлежало похоронить «простым мирским погребением».

Пытаясь установить, где был похоронен В. Крутиков, я обратился к метрическим книгам с. Сенной, с. Щипачева и пог. Кордобова. Метрические книги с. Сенной и с. Щипачева сохранились за 1910 г. полностью, и записи о смерти и погребении Крутикова там нет. В метрических же книгах пог. Кордобова вообще и за 1910 г. в частности отсутствуют разделы об умерших (по-видимому, эти разделы были выдраны в сельском ЗАГСе в первые годы советской власти). Хотя, таким образом, документально и не подтверждено, что В. Крутиков был погребен в Кордобове, рядом с могилой своей супруги, в этом вряд ли можно сомневаться.

Малоприходное село Щипачево, где Павел Крутиков был священником не менее 11 лет (1906-1917) находилось в той же местности, что и пог. Кордобово, – в окрестностях Судиславля. С. Щипачево ныне нежилое, а от церкви, построенной в 1822 г., остались лишь руины. В Костромском архиве хранится чертеж этой церкви, датированный 1823 г.²²⁰ До сих пор чертеж был неатрибутирован. Из-за упоминания церкви с. Щипачева в деле В. Крутикова я навел о ней справки. Ознакомившись с современными фотографиями руинированного храма, размещенными в Интернете, я пришел к выводу, что это тот самый храм, который изображен на чертеже из архива.

Несмотря на то, что служба Владимира Крутикова в с. Сенной окончилась печально, один из его сыновей, а именно Леонид, пожелал здесь служить. Он родился в 1885 г.; в 1901 г. окончил Костромское духовное училище, в 1904-1906 гг. состоял учителем Кордобовской церковно-приходской школы, с 1906 г. был псаломщиком в церкви с. Спас-Хрипели Буйского у. (это село известно как место, связанное с памятью об Иване Сусанине). В 1912 г. Леонид Крутиков был посвящен во диакона к церкви с. Сенной. В 1914 или 1915 г. он обзавелся здесь собственным домом. Диаконом с. Сенной он являлся еще в 1918 г. У него с супругой детей не было²²¹.

Настоятель Болдыревский, как видно из клировых ведомостей, в 1912 или 1913 г. избавился от своего второго дома, сдававшегося внаем. По-видимому, он продал его церкви, т. к. в те же годы в Сенной появился церковный дом для жительства второго священника²²².

Псаломщик Петр Рачинский умер в октябре 1913 г. и похоронен на кладбище при Сенновской церкви²²³. Его вдова осталась в Сенной и проживала здесь, по крайней мере, до 1918 г. включительно, к которому относится последняя из сохранившихся клировых ведомостей²²⁴.

Следственные дела о клириках Успенской церкви с. Сенная. Публикация

Публикация: https://kostromka.ru/pdf/kuzmenko/sennaya.pdf (PDF, 2,4 МБ)

Пояснения к публикации

Публикуемые дела имеют следующие шифры по Государственному архиву Костромской области и характеристики, указанные на обложках (заголовки, даты начала и окончания дел, листаж):

– Ф. 130. Оп. 5. Д. 1192. О нетрезвой жизни св-ка церкви с. Сенной, Чухлом. уезда Николая Соболева. 7 октября 1891 г. – 3 марта 1892 г. 29 лл.

– Ф. 130. Оп. 5. Д. 1230. О нанесении священником церкви с. Сенной Пиняевым оскорбления с церковной кафедры священнику той же церкви Соболеву и крестьянину Потапу Феодорову. 25 января 1892 г. – 13 ноября 1892 г. 48 лл.

– Ф. 130. Оп. 5. Д. 1231. О нетрезвости священника церкви села Сенной Николая Соболева. 25 января 1892 г. – 21 июля 1892 г. 40 лл.

– Ф 130. Оп. 5. Д. 1519. По обвинению диакона села Сенной Слободского в нанесении оскорбления словами и действием крестьянину Иванову. 4 октября 1894 г. – 30 октября 1895 г. 56 лл.

– Ф. 130. Оп. 5. Д. 1550. О вражде диакона церкви села Сенной Николая Слободского с церковным старостой той же церкви мещанином Александром Смирновым. 16 февраля 1894 г. – 22 ноября 1895 г. 137 лл.

– Ф. 130. Оп. 5. Д. 1658. По обвинению священника села Сенной Евгения Поликарпова в нарушении целомудрия. 23 декабря 1895 г. – 13 марта 1897 г. 88 лл.

– Ф. 130. Оп. 6. Д. 3098. По обвинению священника Успенской ц. с. Сенной Чухломского 2 окр. Владимира Крутикова в нетрезвости, опущениях по службе, прелюбодеянии и др. проступках. 11 января 1910 г. – 14 июля 1910 г. 91 лл.

В упомянутых описях 5 и 6 сосредоточены дела следственного стола Костромской духовной консистории. По сути, это две части одной описи, т. к. нумерация дел в описи 6 продолжает нумерацию в описи 5. В публикации дела условно озаглавлены по номеру дела (т. е. номер фонда и описи опускаются), имени обвиняемого священнослужителя и годам.

Публикуются все документы, имеющиеся в делах, за исключением нескольких, содержание которых повторяет содержание других документов. Документы публикуются полностью, кроме двух (в д. №1519 лл. 14,17; в д. №3098 лл. 1-25), из которых приведены краткие отрывки, о чем сделаны соответствующие примечания.

В публикации тексты документов отделяются друг от друга сплошной чертой в ширину страницы и озаглавлены номерами листов в соответствующем деле. Документы даны в той последовательности, в какой они находятся в делах, за несколькими исключениями. Перестановки, которые я счел нужным сделать, таковы: в деле №1519 (о диаконе Н. Слободском) л. 14 и л. 17 соединены как части одного документа, лл. 50, 52, 53, 53а, 54, 55 даны в измененной последовательности (лл. 53а, 52, 53, 55, 54, 50); в деле №1550 (о диаконе Н. Слободском) л. 1 помещен после лл. 1а-6, л. 56 помещен после л. 57, л. 128 помещен после лл. 132-133, лл. 129-131 помещены после лл. 12-13; в деле №1658 (о священнике Е. Поликарпове) л. 19 и л. 93 соединены как части одного документа, лл. 32-38 и л. 42 соединены как части одного документа, л. 90 помещен после л. 57; в деле №3098 (о священнике В. Крутикове) лл. 1-25 помещены после лл. 83-84.

Вставки в подлинный текст отдельных слов и частей слов, сделанные мною в восполнение случайных пропусков, даны в квадратных скобках. Сокращения, имеющиеся в подлинном тексте, не раскрываются.

В составе каждого из публикуемых дел находятся от одного до трех следственных дел духовных следователей. Дела духовных следователей представляют собою материалы следственных производств. Каждое из них было снабжено собственными шнуром, нумерацией листов, описью документов, вошедших в их состав, а часто и титульным листом с заголовком дела. После того, как следственное дело духовного следователя поступало в консисторию, оно подшивалось к соответствующему консисторскому делу и листы следственного дела перенумеровывались, подчиняясь сквозной нумерации листов консисторского дела. Остальные же атрибуты следственного дела сохранялись в составе консисторского дела. Для обособления следственных дел в настоящей публикации используются условные пояснительные надписи «Начало следственного дела духовного следователя» и «Конец следственного дела духовного следователя», помещаемые соответственно перед первым документом следственного дела и после последнего документа следственного дела. Описи документов следственных дел в публикации не приводятся.

Подписанные, т. е. завершающиеся именем писавшего, автографы клириков и прихожан Успенской церкви с. Сенной выделены курсивом. Выделение курсивом именно подписанных автографов делает излишним особые примечания, кому принадлежит каждый конкретный выделенный автограф. Подписанные автографы были двух видов: более или менее пространные тексты от имени писавших (показания, объяснения, прошения) и только подписи, поставленные под текстами, написанными другими лицами. Прием выделения курсивом подписанных автографов использован также в деле №1658 (о священнике Е. Поликарпове) по отношению к заявителям и всем свидетелям, а заявители и большинство свидетелей в этом деле являлись прихожанами с. Коровнова.

В число выделенных автографов попали все имеющиеся в делах автографы клириков с. Сенной, за исключением трех случаев: священник Евгений Поликарпов в акте дознания в деле №1550 (лл. 8-11) выступил письмоводителем, а псаломщик Павел Крылов в деле №1658 написал два текста от имени других лиц (лл. 40 и 41). В примечаниях указана принадлежность этих автографов.

Прием выделения курсивом можно было бы распространить вообще на все подписанные автографы, имеющиеся в делах, но я счел это излишним при следующем пояснении. Все рапорты в адрес Костромской духовной консистории или Костромского епископа от духовных лиц (благочинных, духовных следователей, игумена Авраамиева монастыря) написаны собственноручно самими этими лицами, без привлечения письмоводителей. Также и отношения, направленные благочинными духовным следователям в ответ на запросы последних, написаны собственноручно благочинными.

Принадлежность неподписанных автографов, т. е. записей, сделанных теми или иными лицами в качестве письмоводителей или составителей текстов за других лиц, в примечаниях не указывается, за исключением прошений, если по почерку можно опознать писавшего, и трех упомянутых выше случаев (записей священника Е. Поликарпова и псаломщика П. Крылова).

В следственных делах письмоводство в той или иной пропорции распределялось между духовным следователем и его помощником; в роли последнего выступал, как правило, депутат с духовной стороны. Духовный следователь непременно сам записывал свои первые постановления, делавшиеся до выезда на место следствия, и заключительное постановление. Участие помощника было наиболее весомым в записи свидетельских показаний. Постановления, вынесенные в ходе следствия, могли записываться и духовным следователем, и его помощником. В следственных делах, находящихся в составе публикуемых дел, письмоводство велось:

– в деле №1192 (о священнике Н. Соболеве) – духовным следователем священником с. Заболотья Сергием Котельским и депутатом с духовной стороны священником с. Михайловское-озерное Александром Верховским;

– в деле №1230 (о священнике Н. Пиняеве) – только духовным следователем Сергием Котельским;

– в деле №1231 (о священнике Н. Соболеве) – духовным следователем Сергием Котельским и депутатом с духовной стороны священником Успенской церкви г. Чухломы Павлом Траяновым;

– в деле №1519 (о диаконе Н. Слободском) – духовным следователем Сергием Котельским и депутатом с духовной стороны священником Александром Верховским;

– в деле №1550 (о диаконе Н. Слободском, два следствия) – духовным следователем Сергием Котельским и депутатом с духовной стороны священником Александром Верховским;

– в деле №1658 (о священнике Е. Поликарпове, три следствия – основное и два дополнительных) – духовным следователем священником с. Спас-Глазуново Никанором Суворовым и псаломщиком с. Коровнова Василием Птицыным, специально приглашенным для письмоводства;

– в деле №3098 (о священнике В. Крутикове) – духовным следователем священником Преображенского собора г. Чухломы Николаем Птицыным, депутатом с духовной стороны священником Успенской церкви г. Чухломы Николаем Голоушиным и депутатом с гражданской стороны столоначальником Чухломского полицейского управления Сергеем Саниным.

В отношении письмоводства в следственных делах сделанные пояснения, на мой взгляд, важны, но и достаточны. Принадлежность каждой отдельной записи кому-либо из указанных выше лиц, легко устанавливаемая по почерку, в примечаниях не указывается.

Многие из публикуемых документов имеют отметки и надписи, относящиеся к движению этих документов в епархиальной администрации. К числу таких отметок и надписей относятся: дата поступления документа в консисторию и присвоенный документу входящий номер; проект постановления, подлежавшего внесению в докладной реестр (проект писался непременно карандашом); дата слушания документа в присутствии консистории; резолюция архиерея с присвоенным ей номером (резолюции архиерея имеются, во-первых, на прошениях, адресованных на имя архиерея и переданных им на рассмотрение консистории, а во-вторых, на журналах консистории). Такого рода отметки и надписи в публикации даются перед текстами соответствующих документов мелким шрифтом и при моих пояснениях (в угловых скобках), чтó представляет собою отметка или надпись и кем она написана, если можно определить писавшего. Входящие номера, присвоенные документам, не приводятся.

Аналогично вышеперечисленным консисторским отметкам и надписям, отметки иных инстанций (например, Чухломского и Солигаличского полицейских управлений) на документах, поступивших к ним и затем по решению этих инстанций отосланных в консисторию, даются также мелким шрифтом и при моих пояснениях.

В ходе производства каждого дела консистория выносила ряд постановлений, каждое из которых приобщалось к делу – или в виде подлинника, или в виде копии. Постановления консистории были трех видов: одни вносились в настольные докладные реестры, по вторым составлялись журналы, по третьим составлялись протоколы. В настольные докладные реестры вносились самые простые постановления, которые можно было выразить в нескольких словах или фразах и которые не требовали дополнительных справок. В журналы и протоколы вносились решения, требовавшие справок и аргументации, при этом в журналы вносились решения по вопросам, так сказать, текущего характера, возникавшим в ходе производства того или иного дела, а в протоколы (если говорить применительно к делопроизводству следственного стола) – итоговые решения по следственным делам.

Постановления, вносившиеся в настольные докладные реестры, не приобщались к делам в подлинниках просто в силу того, что докладной реестр представлял собою документ из множества статей; одной статье соответствовал один решенный вопрос, а в течение одного заседания рассматривались десятки, если не сотни, вопросов.

Схема канцелярского оформления постановлений, подлежавших внесению в докладные реестры, была следующей. При поступлении очередной порции входящих бумаг в тот или иной стол – в частности, в следственный стол, – столоначальник этого стола отделял те бумаги, которые требовали простых, стандартных распоряжений и которые потому могли быть доложены присутствию в самом непродолжительном времени. Прежде доклада этих бумаг столоначальник должен был подготовить проекты постановлений по ним. Некоторые столоначальники – в частности, А. Соловьев, причастный к шести из семи публикуемых дел (см. о нем далее), – имели обыкновение писать проекты постановлений карандашом на самих бумагах. На заседаниях присутствия доклад каждой бумаги сопровождался оглашением проекта постановления, подготовленного столоначальником, и члены консистории совместно его принимали, иногда внося коррективы. Затем текст одобренного проекта надо было внести, т. е. переписать с черновика, в докладной реестр. Это делал тот или иной член консистории в соответствии с тем, какой стол он курировал. В частности, член консистории, курировавший следственный стол, записывал постановления по бумагам, поступившим в следственный стол. Одновременно с записью постановления в докладной реестр тот же член консистории делал на рассмотренной бумаге отметку с датой слушания. После окончания заседания канцеляристы копировали отдельные статьи из подлинного докладного реестра в соответствующие дела. В копии указывались дата слушания бумаги и номер статьи по докладному реестру, цитировался текст постановления, делалась стандартная пометка: «По д. р. Подл. ст. за подп. оо. членов» (т. е.: «По докладному реестру. Подлинная статья за подписом отцов членов»), после чего столоначальник подтверждал правильность копии своей подписью. Копии писались, как правило, на самих бумагах, по которым были вынесены постановления, иногда – на отдельных листках.

Большинство журнальных постановлений, имеющихся в публикуемых делах, являются подлинниками, т. е. документами, снабженными подлинными подписями членов консистории, визами секретаря и столоначальника, резолюцией архиерея. Вообще журналы могли состоять из нескольких статей. Однако в делопроизводстве следственного стола преобладали отдельные журналы по отдельным вопросам, почему и оказалось возможным их приобщать к делам в подлинниках. В совокупности публикуемых дел имеются лишь 3 примера копий журнальных постановлений. Очевидно, эти копии были сделаны из журналов, состоявших из нескольких статей, аналогично тому, как копировались отдельные статьи из докладных реестров.

Протоколы писались всегда отдельно по каждому вопросу, требовавшему протокольного оформления, но при этом никогда не приобщались к делам в подлинниках. В качестве копий протоколов к делам приобщались черновики, нередко претерпевшие обильную правку. Протокол состоял из т. н. записки из дела и определительной части. Записка, предварявшаяся словами «Обстоятельства дела сего таковы», представляла собою последовательное изложение всей переписки по этому делу: всех входящих бумаг и решений по ним; особенно подробно в записке цитировались материалы следственного производства. По-видимому, с запиской должны были ознакомиться все члены консистории до заседания, на котором предстояло заслушать соответствующий протокол. Чистовую записку писал канцелярист четким почерком по черновику-конспекту, составленному столоначальником. В конспекте указывалось, из каких документов и в каком объеме брать цитаты и какими пояснениями сопроводить эти цитаты. Конспекты записок воспроизводятся в публикации в том виде, в каком они имеются в делах, т. е. без попытки восстановления текста чистовых записок. Черновики определительных частей протоколов (определительная часть начиналась словом «Приказали») воспроизводятся в публикации только в том варианте, который учитывает все правки, а убранные или подвергшиеся замене фрагменты не приводятся. Впрочем, некоторые из убранных фрагментов, по моему усмотрению, даны в примечаниях.

Около 1910 г. в канцелярии Костромской духовной консистории появились печатные машинки. В связи с этим в делах следственного стола Костромской духовной консистории, возникших в 1910 г. и позднее, нередко содержатся, наряду с конспектами записок, отпечатанные на машинке экземпляры полных записок. Из публикуемых дел машинописным экземпляром записки снабжено дело №3098 – по обвинению священника Владимира Крутикова за 1910 г. Текст машинописной записки из этого дела в публикации не приводится (кроме некоторых фрагментов) ввиду того, что он может быть легко восстановлен по имеющимся в деле материалам и указаниям конспекта.

Чистовые протоколы, подписанные членами консистории и скрепленные визами секретаря и столоначальника, представлялись для утверждения викарию епархиального архиерея и епархиальному архиерею²²⁵ (как видно из первых шести публикуемых дел) или только епархиальному архиерею (как видно из последнего публикуемого дела²²⁶). После того, как архиерей или оба архиерея накладывали на подлинных протоколах свои резолюции, эти резолюции переписывались канцеляристами в копии-черновики протоколов. Подлинные протоколы сдавались на хранение регистратору консистории, о чем в копиях-черновиках делались отметки за подписью регистратора. Как видно из 9-й описи фонда Костромской духовной консистории, подшивки подлинных протоколов за ряд лет сохранились. Из подлинных протоколов, а не из черновиков, было бы желательно брать тексты протоколов для публикации, но мне с подлинными протоколами знакомиться пока не приходилось.

Исполнение журнальных и протокольных решений, иногда также решений, вносившихся в докладные реестры, предполагало составление исходящих документов – указов или отношений. Находящиеся в составе дел подлинники и копии журналов, копии протоколов и некоторые копии решений, внесенных в докладные реестры, завершаются отметками о том, когда, кому, и под каким номером были посланы исходящие документы. Отметки об исполнении публикуются в составе основного текста документов, а не включаются в группу тех отметок, которые, при моих пояснениях, даются мелким шрифтом перед основным текстом документов.

Во время, к которому относятся первые шесть из семи публикуемых дел, т. е. по состоянию на октябрь 1891 г. - март 1897 г., столоначальником следственного стола был Александр Васильевич Соловьев. Точнее, в документах публикуемых дел с октября 1891 г. по март 1892 г. А. Соловьев фигурирует как и. д. столоначальника, а с марта 1892 г. – как столоначальник. Другие известные мне дела следственного стола позволяют заключить, что по состоянию на 1880-1891 гг. столоначальником следственного стола был Яков Успенский. Таким образом, А. Соловьев занял должность столоначальника следственного стола в 1891 г. – почти одновременно с возникновением первого из публикуемых дел. «Костромские календари» на 1895-1908 гг. и «Справочные книжки по Костромской губернии и календари» на 1910-1916 гг. неизменно упоминают А. Соловьева в качестве столоначальника Костромской консистории, без уточнения стола. Известные мне дела из фонда Костромской духовной консистории позволяют уточнить, что до 1908 г. А. Соловьев оставался столоначальником следственного (3-го) стола, а затем являлся столоначальником хозяйственного (2-го) стола, причем в 1909-1911 гг. он нередко исправлял обязанности секретаря консистории (как, например, видно из публикуемого дела №3098, см. л. 91). А. Соловьев родился в 1850 г. (в 1898 г. ему было 48 лет), был сыном причетника, обучался в Костромской семинарии, из которой был отчислен по собственному прошению²²⁷. А. Соловьев обладал характерным, легко узнаваемым почерком. Как видно из публикуемых дел, он имел обыкновение писать проекты постановлений, подлежавших внесению в докладной реестр, карандашом на самих бумагах, к которым эти постановления относились. Так что член консистории, курировавший следственный стол, переписывал постановления в докладной реестр именно с этих карандашных записей А. Соловьева.

Первым куратором следственного стола, с которым имел дело А. Соловьев по вступлении в должность столоначальника, был кафедральный протоиерей Иоанн Поспелов. На входящих бумагах, находящихся в составе первых пяти из семи публикуемых дел, отметки-даты слушания их в присутствии написаны рукою И. Поспелова; эти отметки относятся к временному промежутку с октября 1891 г. по октябрь 1895 г. и свидетельствуют о том, что И. Поспелов курировал следственный стол в указанный период. С учетом других известных мне дел, этот период следует расширить до декабря 1889 г. – октября 1895 гг. Протоиерей И. Поспелов (1821-1910), как явствует из его некролога²²⁸, был яркой, многогранной личностью. Протоиереем Костромского кафедрального собора он был с 1867 г. до выхода за штат в 1902 г., при этом членом Костромской духовной консистории он состоял с 1889 г. Какие-либо подробности о его деятельности в качестве члена Костромской духовной консистории до сих пор не были известны. Таким образом, настоящая публикация добавляет некоторые штрихи к биографии этого церковного деятеля.

В декабре 1895 г. - марте 1897 г. – в то время, к которому относится дело №1658 (о священнике Е. Поликарпове), – следственный стол курировал священник (впоследствии – протоиерей) Богородицкой церкви в Кузнецах г. Костромы Александр Троицкий (†1913). Именно его руку можно опознать в надписях-датах слушания на бумагах, находящихся в этом деле. В первой половине 1910 г., к которой относится последнее из публикуемых дел, №3098 (о священнике В. Крутикове), следственный стол курировал протоиерей Благовещенской церкви г. Костромы Александр Горицкий (†1915)²²⁹. Это видно из самого дела и подтверждается независимым сообщением, из которого также известно, что в том же 1910 г. А. Горицкий был вынужден оставить службу в консистории из-за переутомления²³⁰.

Приложение 1.

Некоторые исторические сведения об Успенской церкви с. Сенная

Село Сенная в сохранившихся письменных документах впервые упоминается как погост в чухломской дозорной книге 1615 г. До древнему административному делению, Сенновский погост относился к обширной Заболотской волости, простиравшейся к юго-западу от Чухломского озера. Помимо этого погоста, по состоянию на 1615 г. в той же Заболотской волости было еще 3 погоста²³¹, впоследствии получивших наименование сел: Березовец на Ноле, Дмитрий-Грива и Заболотье. Сколь давно эти погосты существовали до 1615 г. – не известно, но, по-видимому, все они появились в промежутке от середины XV в. до конца XVI в.

В дозорной книге 1615 г. погосты Заболотской волости не имеют никаких уточняющих наименований, кроме указания на волостную принадлежность, предваряющего их перечисление, и посвящения их храмов. В частности, Сенновский погост именуется так: «погост, а на погосте церковь Успение Пречистые Богородицы, да теплый храм Афанасий Александрийский»²³². В церковной данной книге по Галичскому уезду 1628 г. название интересующего нас погоста снабжено дополнительной топографической характеристикой: «церковь Успения Пречистые Богородицы в Заболотской волости в Сенной»²³³. В чухломской писцовой книге, составлявшейся на протяжении 1628-1635 гг., у того же погоста топографическое уточнение иное: «в Заболотской волости… погост Успенской, на речке, на Мокше, а на погосте церковь Успения Пречистые Богородицы древянна клецки… Да на том же погосте другая церковь Афанасей Александрийский теплый с трапезою»²³⁴.

Из документов, опубликованных В. и Г. Холмогоровыми, видно, что в 1714 г. в Сенновском погосте сгорела теплая церковь Рождества Христова с приделами Афанасия Александрийского и Флора и Лавра. Судя по иному посвящению, сгоревшая теплая церковь – не та же теплая церковь, которая упоминается в 1615 и 1628-1635 гг. Смена прежней церкви Афанасия Александрийского (из-за ее ветхости или пожара) на церковь Рождества Христова не отражена в опубликованной подборке документов. Эта смена могла произойти на протяжении всего временного промежутка от 1635 г. до начала XVIII в. На месте сгоревшей в 1714 г. церкви вскоре была возведена новая теплая церковь Рождества Христова с одним приделом – Афанасия Александрийского. В 1719 г. она была готова к освящению. Имеется также сведение, что в 1709 г. в Сенновский погост был выдан антиминс на престол во имя апостолов Петра и Павла, без уточнения причины выдачи²³⁵. Надо полагать, что престол Петра и Павла был в приделе при холодной Успенской церкви.

Построенная в 1773 г. каменная Сенновская церковь имела престолы: Успения, апостолов Петра и Павла и прп. Сергия Радонежского. Из них первые два престола являлись унаследованными от предшествовавшей холодной деревянной церкви, а третий был вновь учрежден. Деревянная церковь Рождества Христова, по-видимому, некоторое время простояла рядом с каменной, но в 1836 г. ее уже не было²³⁶.

Заслуживает внимание грамматическая несогласованность в устоявшемся наименовании «село Сенная». Очевидно, прилагательное женского рода «Сенная» когда-то было связано с существительным также женского рода. Первый заведующий Чухломским музеем А. Н. Черногубов в 1919 г. в рукописи «Обзор церквей Чухломского у.» зафиксировал местное предание, намекающее на то, что этим существительным могла быть «икона». В церкви находилась старинная икона Тихвинской Божией Матери, почитавшаяся за чудотворную. Предание гласило, что «эта икона найдена старцем пастухом на копне сена… в пустоши Медведевой близ кладезя на едино поприще от деревянной церкви Рождества Христова в восточной стороне по течению ручья», и будто бы от этого произошло название села «Сенная».

В этом предании верно отражено посвящение теплой деревянной церкви, к 1919 г. давно не существовавшей. Однако во время существования деревянной церкви Рождества Христова (не ранее 1635 г. – 1770-е гг.) Медведево не было пустошью. В 1615 г., после бедствий Смутного времени, в Медведеве было 6 жилых дворов²³⁷ – а в большинстве деревень в этой местности тогда было по 2-3 жилых двора. В 1628 г. деревня Медведева была отдана в поместье А. Ф. Нащокину²³⁸. При нем обитатели двух дворов сбежали (как видно из писцовой книги 1628-1635 гг.²³⁹), но это был лишь эпизод, а не тенденция, которая могла привести к запустению деревни. Нащокины владели Медведевым примерно век, затем владельцы менялись²⁴⁰. В конце XVIII в. в Медведеве была возведена барская усадьба, и деревня стала сельцом.

Наиболее распространенной причиной запустения деревень в здешней местности были набеги казанских татар, продолжавшиеся до сер. XVI в. Часть разоренных татарами деревень была вновь заселена в XVI в. и в 1610-е-1620-е гг.²⁴¹, часть так и осталась пустошами. Можно допустить, что Медведево было разорено татарами в первой пол. XVI в. и затем после некоторого времени запустения стало вновь жилым в том же XVI в.

В XVI в., когда Медведево гипотетически могло быть пустошью, теплая церковь Сенновского погоста имела посвящение не Рождеству Христову, а Афанасию Александрийскому. В предании оказались соединенными объекты (пустошь Медведева и церковь Рождества Христова), не существовавшие одновременно.

Под «пустошью Медведевой» в предании подразумевался земельный участок (единица землевладения), включавший не только место поселения, но и относившиеся к нему угодья. Как видно из карты Генерального межевания конца XVIII в., земельный участок деревни (в то время еще деревни, а не усадьбы) Медведево с юга примыкал к речке Мокше, при которой же находился и погост, причем медведевский отрезок берега речки Мокши был действительно восточнее погоста и начинался от него в 500-700 м, т. е. в «едином поприще». Таким образом, описание места, где якобы произошло явление иконы в копне сена, соответствовало топографическим реалиям. Под «кладезем», по-видимому, подразумевался родник, снабженный срубом для накопления воды. Вряд ли приходится сомневаться в том, что некогда в прошлом этот «кладезь» действительно существовал, а также в том, что вода из него считалась целебной. Похожее предание бытовало в приходе с. Федькова Слободка Чухломского у., где примерно в таком же расстоянии от церкви, как в Сенновском приходе, и также вне селения было место, где якобы произошло явление иконы Казанской Божией Матери. В этом месте издавна была устроена часовня, посреди которой находился колодец – при том, что вода в нем была непригодна для питья, а употреблялась только для наружных омовений. Ежегодно в день Казанской иконы из церкви к часовне бывал крестный ход²⁴². О часовне у «кладезя» в Медведеве никаких свидетельств нет; по-видимому, ее никогда и не было, т. к. вообще в Сенновском приходе часовни почему-то были непопулярны²⁴³: по состоянию на 1883-1918 гг., в приходе была лишь одна часовня (в д. Клепинино)²⁴⁴, хотя приход был одним из самых больших в уезде. Известно, что в Сенновском приходе важнейшими праздниками были Успеньев день и день Тихвинской иконы. В первой пол. XIX в. в эти дни в селе даже устраивались ярмарки²⁴⁵. Можно полагать, по аналогии с Федьковой Слободкой, что празднование Тихвинской иконы в с. Сенной включало в себя крестный ход к «кладезю» (прямых сведений об этом нет).

Возвращаясь к суждению о том, к какому существительному исходно относилось прилагательное «Сенная», следует отказаться от версии «иконы». Во-первых, упомянутая икона Тихвинской Божией Матери, являвшаяся объектом местного почитания, в обиходе называлась «Сенновской Божией Матерью»²⁴⁶, т. е. производно от именования «Сенная», которое, таким образом, изначально связи с иконой не имело. Во-вторых, обращает на себя внимание древняя форма уточняющего названия погоста с использованием предлога «в» – «в Сенной», – встречающаяся не только в XVII в., но и гораздо позже. Так, клировая ведомость за 1836 г. озаглавлена: «Ведомость о церкви Успения Божией Матери…, что в Сенной»²⁴⁷. Клировые ведомости за 1883-1918 гг. используют, как правило, сочетание «Успенская церковь села Сенной», но и среди них имеются исключения – ведомости за 1910-1911 гг., озаглавленные так: «Ведомость о церкви, состоящей… в приходе Успения Божией Матери села, что в Сенной»²⁴⁸. Публикуемые мною документы (следственные дела) показывают, что в 1890-х гг. словосочетание «Успенская церковь, что в Сенной» было довольно употребительным.

Для первой трети XIX в. зафиксированы попытки употребления грамматически-согласованного наименования «село Сенновское»²⁴⁹, но это наименование почему-то не прижилось.

Очевидно, что топоним «Сенная» появился ранее погоста и относился ни к чему иному, как к деревне, на месте которой возник погост. Мне известны 2 примера возникновения поселений с церквами на месте деревень, с сохранением поселениями с церквами названий предшествовавших деревень. Первый пример – Жуковский погост (в позднее время – с. Жуково Солигаличского у.). Дозорная книга 1615 г. фиксирует еще деревню Жуково²⁵⁰, а в данной книге 1628 г. появляется «церковь Николы чудотворца… в Жукове»²⁵¹. Наименование в форме «что в Жукове» было употребительным на протяжении XVIII в.²⁵² и в первой пол. XIX в.²⁵³ Второй пример – село Озарниково, оно же Богородское (в позднее время – с. Озарниково Чухломского у.). В переписях 1615 г. и 1628-1635 гг. упоминается обычная деревня Озарникова²⁵⁴, а в данной книге 1656 г. фигурирует «церковь Явления Пресвятой Богородицы Владимирской… в деревне Озарникове»; в 1719 г. упоминается «церковь Пр. Б. Владимирской села Богородского, что была деревня Озарникова», а в 1746 г. – церковь «Пречистой Богородицы Владимирской… села Озарникова» ²⁵⁵.

Хотя для деревень названия в форме простых прилагательных весьма нехарактерны, но в Чухломском крае, как видно из переписей 1615 г. и 1628-1635 гг., такие названия встречались: Белая, Боярская, Дикая, Горбатая, Кислая, Кленовая, Княжая, Круглая, Малиновая, Мелкая, Погорелая, Подольная, Уская²⁵⁶. Следовательно, нет ничего невероятного в существовании некогда в этой же местности и деревни с названием «Сенная».

К приходу Сенновской церкви относилось несколько барских усадеб, существовавших в разное время. Старейшей была усадьба Лосниково, находившаяся в ближайших окрестностях погоста. Прежде это была деревня «Лышниково» (или «Лысниково»), пожалованная вместе с рядом прочих деревень в 1621 г. иноземцу прапорщику Яну Фарфару, перешедшему, как и Георг Лермант, на русскую службу и сумевшему как-то отличиться. Он построил в Лосникове «двор помещиков», в котором и жил во время составления соответствующего раздела писцовой книги 1628-1635 гг.²⁵⁷ В 1-й пол. XVIII в. Лосниково принадлежало Рыхтаровым, а во 2-й пол. XVIII в.-1-й пол. XIX в. – представителям рода Шиповых. Двухэтажный деревянный барский дом, построенный Шиповыми, был разобран между 1939 и 1948 гг.²⁵⁸ Одна из двух аллей лосниковского парка была ориентирована от барского дома на Сенновскую церковь (илл. 6).

В семье владельцев Лосникова – поручика Алексея Матвеевича и Ольги Васильевны Шиповых – в 1787 г. родилась Евдокия Алексеевна, мать писателя А. Ф. Писемского²⁵⁹. Когда она выходила замуж за отставного подполковника Феофилакта Гавриловича Писемского, за ней была дана в приданое усадьба (сельцо) Раменье, находившаяся в нескольких километрах от Лосникова. В какое время в Раменье была основана усадьба – не известно, но в 1790-е гг. усадьба уже существовала, т. к. на карте Генерального межевания, составленной в это время, Раменье названо сельцом²⁶⁰. После свадьбы чета Писемских поселилась в Раменье, где в 1821 г. и родился будущий писатель, оказавшийся единственным выжившим ребенком в семье. В 1823-1830 гг. Ф. Г. Писемский служил городничим в Ветлуге, а затем семья вернулась в Раменье. Раменье относилось к приходу Сенновской церкви, причем было самым удаленным селением прихода. В клировой ведомости Сенновской церкви за 1836 г. отмечено: «в сельце Раменье живет помещик Феофилакт Писемский», семья которого включала 2 человека м. п. и 1 человека ж. п., и «при нем дворовых людей» – 15 человек м. п. и 23 человека ж. п.²⁶¹ Кроме Раменья, Ф. Г. Писемский получил за женой часть деревни Якушев Починок, которая относилась к приходу с. Клусеева²⁶².

Ф. Г. Писемский умер в Раменье скоропостижно в 1843 г.²⁶³ Как ни странно, до сих пор краеведы даже не задавались вопросом: где похоронен отец писателя? Возможны два варианта: Ф. Г. Писемский похоронен или на кладбище местного для ус. Раменье прихода, или на родовом некрополе Писемских у их столбовых владений в Буйском у. (если таковой некрополь существовал). Для разрешения вопроса обращает на себя внимание эпизод из отчасти автобиографического романа «Люди сороковых годов»: герой романа Павел Вихров, приехав в усадьбу, по напоминанию священника заказал панихиду в приходской церкви у могилы своего отца (ч. 3, гл. VII «Первые дни в деревне»). На основании этого эпизода можно сделать предположение о реальном событии: когда в 1847 г. начинающий писатель первый раз вышел в отставку и приехал в Раменье, он действительно заказал панихиду по отцу в местной церкви. А поскольку документально устанавливается, что ус. Раменье относилась к приходу с. Сенной (а не к приходу более близкого к усадьбе села Раменье-Богоявление Солигаличского у.), похоронить барина из ус. Раменье должны были в с. Сенной. Возможность проверить гипотезу о месте захоронения Ф. Г. Писемского по метрическим книгам Успенской церкви с. Сенной отсутствует, т. к. они сохранились с 1849 г.²⁶⁴ (имеются еще плохо читаемые и обгоревшие по краям листы за 1830-е гг.²⁶⁵). По той же причине нет возможности ознакомиться с метрической записью о рождении А. Ф. Писемского, которого должен был крестить причт Сенновской церкви.

Вряд ли подлежит сомнению, что писатель неоднократно бывал в Сенной. В рассказе «Плотничья артель», где изложение идет от первого лица, содержится описание выезда рассказчика из своей усадьбы к приходской церкви в престольный праздник. Само село по имени не названо, но указано, что праздник – Успеньев день, что на праздник съезжается и сходится множество народа, что в селе устраивается ярмарка; также из описания явствует, что из усадьбы рассказчика до села – путь неблизкий. Эти детали подразумевают, что речь идет о выезде в с. Сенную. Имена упоминаемых лиц (священника; немолодой девицы духовного звания, позвавшей рассказчика в гости; барышень-сестер, встретившихся в церкви, и др.), однако, вымышлены.

Не менее известна, чем Раменье, усадьба Колотилово, которая одно время (по-видимому, изначально) относилась к приходу Сенновской церкви, что зафиксировано в клировой ведомости за 1836 г.²⁶⁶, но впоследствии была приписана к приходу Клусеевской церкви, что видно, например, по клировой ведомости за 1909 г.²⁶⁷ С 1692 г. по 1823 г. Колотилово находилось во владении представителей рода Лермонтовых. Первый Лермонтов, владевший Колотиловым, – стольник Евтихий Юрьевич – доводился внуком основателю рода Лермонтовых Георгу-Юрию Лерманту и был прямым предком (пра-прадедом) поэта М. Ю. Лермонтова. В 1692 г. Колотилово было пустошью. При Евтихии Юрьевиче здесь появился скотный двор, а между 1717 и 1723 гг., при его детях, появился первый господский дом. Расцвет Колотилова связан с именем внука Евтихия Юрьевича – Юрия Матвеевича. Он участвовал в Семилетней войне с Пруссией, был ранен, а после выхода в 1764 г. манифеста о вольности дворянству сразу же вышел в отставку, с чином секунд-майора, и приехал в имение, где женился и занялся хозяйством. При нем в Колотилове был построен большой деревянный господский дом и насажен парк. В связи с увеличением семьи Юрий Матвеевич поступил на службу заседателем в Костромской верхний земский суд. В 1788 г. в его владениях в Чухломском, Солигаличском, Галичском и Кологривском уу. Костромской губ. числилось 574 души, в Ярославской губ. – 24 души, а всего 598 душ м. п. Это давало возможность обеспеченно жить в усадьбе. Дети Юрия Матвеевича получали домашнее образование в Колотилове, причем хозяева брали для совместного обучения со своими детьми детей родственников – Постниковых, Купреяновых и Черевиных, так что действовал своего рода пансион. В 1806 г. состоялся раздел имения Юрия Матвеевича Лермонтова между двумя его сыновьями, оставшимися к тому времени в живых, – Матвеем Юрьевичем и Иваном Юрьевичем. Колотилово досталось последнему, однако унаследованную родительскую усадьбу он навещал редко, т. к. жил преимущественно в имениях своей жены в Киевской губ. и в самом Киеве, где имел дом. В 1817 г. отставной майор Иван Юрьевич Лермонтов был приговорен Костромской уголовной палатой, с утверждения Сената, к исключению из дворянского сословия за организацию обманной женитьбы своего крепостного камердинера на Оксане Грипеч, дочери отставного корнета из Полтавской губ. Якова Грипеча, и издевательство над Оксаной, привезенной в Колотилово. От наказания Ивана Юрьевича спасла амнистия, однако его репутация среди костромского дворянства оказалась испорченной. В 1823 г. он продал Колотилово известному литератору Павлу Александровичу Катенину и несмотря на то, что продажа была родственной, вскоре затеял с Катениным тяжбу якобы из-за нарушения условий продажи. Катенин стал полноправным владельцем Колотилова по завершении тяжбы в 1827 г. В 1842-44 гг. литератор сломал ветхий деревянный барский дом, доставшийся от Лермонтовых, и выстроил на его месте небольшой каменный, однако сам в нем почти не жил, проведя последние свои годы в кологривской усадьбе Шаево. В руинированном виде каменный дом в Колотилове сохранился до настоящего времени²⁶⁸.

В нескольких километрах от с. Сенной находилась усадьба Кузнецово – старейшая усадьба рода Лермонтовых, т. е. усадьба, созданная основателем рода Георгом-Юрием Лермантом в одной из деревень имения, пожалованного ему в 1621 г.²⁶⁹ Сельцо Кузнецово отыскивается на карте Генерального межевания конца XVIII в. (илл. 10). Все селения, окружающие Кузнецово на этой карте, относились к приходу с. Сенной, согласно сохранившимся клировым ведомостям (за 1836 г. и за 1883-1918 гг.). Однако само сельцо Кузнецово в тех же клировых ведомостях церкви с. Сенной не значится; также не удалось его обнаружить в клировых ведомостях иных окрестных (для сельца) церквей. Не указано оно и в списке населенных мест Костромской губернии по состоянию на 1907 г. По-видимому, в XIX в. Кузнецово лишилось постоянного населения.

В состав поместья, пожалованного в 1621 г. Георгу Лерманту, входили также жилые деревни: Усольцево, Черемисиново (Черемисино), Филино, Ревякино, Семенково, Окатово, Привалкино, Копылово, Острожниково, – и наделы в ряде пустошей²⁷⁰. По приходскому делению, зафиксированному в клировых ведомостях за 1836, 1838 гг. и 1883-1918 гг., Усольцево, Черемисино, Филино, Ревякино и Семенково относились к приходу с. Сенной, а Привалкино, Копылово и Острожниково – к приходу с. Заболотья. В Усольцеве и Черемисине в XVIII в. существовали усадьбы братьев колотиловского Юрия Матвеевича Лермонтова – Пармена Матвеевича и Ивана Матвеевича соответственно²⁷¹.

Острожниково стало усадьбой в середине XVII в., когда здесь выстроил свой двор внук Георга Лерманта Петр Петрович²⁷². В середине XVIII в. усадьбой владел Михаил Михайлович Лермонтов – прапорщик лейб-гвардии Измайловского полка, умерший в 1769 г.²⁷³ Его вдова Анастасия Федоровна оказала какое-то благодеяние для Сенновского храма, за что была похоронена, в знак особой чести, в интерьере храма – в алтаре левого придела (во имя Сергия Радонежского). В 1788 г. Анастасия Федоровна Лермонтова стала владелицей имения М. П. Чихачева, не расплатившегося по ранее взятому у нее долгу²⁷⁴. В составе имения была деревня Медведево, которая, как упомянуто выше, соседствовала с Сенновским погостом. Эту деревню Анастасия Федоровна назначила в приданое своей единственной дочери Елизавете Михайловне²⁷⁵. Нельзя исключать, что усадьбу в Медведеве построила Анастасия Федоровна в тех видах, чтобы сюда переселиться, оставив Острожниково сыну Петру и его семье. Но более вероятно, что Медведево превратила в усадьбу Елизавета Михайловна после выхода замуж за отставного лейтенанта флота Федора Петровича Шипова, владевшего огромным состоянием, доставшемуся ему от отца – сподвижника Петра I, сенатора, президента Статс-конторы Петра Михайловича Шипова (1685-1753)²⁷⁶. Поместья четы Шиповых находились в нескольких губерниях, но особенное предпочтение Елизавета Михайловна отдавала чухломскому сельцу Медведеву, где она проводила по нескольку месяцев в году. Благодаря своему острому уму, богатству и связям в столице, Елизавета Михайловна Шипова имела необыкновенное влияние на местное дворянство и чиновничество. Об этом известно из книги уроженца Чухломского у. Н. П. Макарова (1810-1890) «Мои семидесятилетние воспоминания». По свидетельству Макарова, за Е. М. Шиповой закрепилось прозвище «Чухломская богородица»²⁷⁷.

Сыном Ф. П. и Е. М. Шиповых был подпоручик Петр Федорович Шипов, владевший селом Михайловское-лесное и сельцом Козинским с деревнями. Он получил известность из-за жестокого обращения с крепостными, выражавшегося в отягощении оброками и особенно в изнасиловании женщин. В 1822 г. по жалобе крепостных губернатору возникло дело против П. Ф. Шипова. В итоге по решению Сената он был приговорен к лишению дворянства и ссылке в Сибирь²⁷⁸.

Жестокостью к своим крепостным отличалась и одна из дочерей Ф. П. и Е. М. Шиповых Мария Федоровна, бывшая замужем за чухломским помещиком генерал-майором Алексеем Андреевичем Ласкиным. Проживая в Петербурге, супруги держали прислугу, привезенную из своих чухломских имений. Издевательства над прислугой, особенно со стороны генеральши, вынудили одного из крепостных подать жалобу. Ласкины были арестованы, и дело их разбиралось в Сенате. По царскому указу 1820 г., генерал-майор Ласкин отставлен от военной службы, ему с супругой запрещено проживание в столицах и въезд в свои имения, запрещено пользоваться услугами крестьян и дворовых, причем их имения в Чухломском у. было велено взять в опеку²⁷⁹.

Случаи наказания помещиков за жестокое обращение с крепостными были весьма редкими. Пресекалась лишь исключительная, вопиющая жестокость. Таким образом, П. Ф. Шипов и М. Ф. Ласкина (ур. Шипова) – брат и сестра – были исключительно жестокими. Совпадение их наклонностей показательно. Эти наклонности свидетельствуют об обстановке, в которой они воспитывались.

Е. М. Шипова отдала сельцо Медведево в приданое за своей дочерью Анастасией Федоровной (полной тезкой бабки – А. Ф. Лермонтовой), вышедшей замуж за Валентина Александровича Новикова. Сведения о В. А. Новикове были опубликованы А. А. Григоровым²⁸⁰, однако порождают недоверие. Исследователь пояснил, что сведения взяты из послужного списка В. А. Новикова. Получить эти сведения Григоров мог только от кого-либо из своих московских корреспондентов, вхожих в Военно-исторический архив. Следует иметь в виду, что один из таких корреспондентов позднее был разоблачен как мистификатор. Согласно изложению Григорова, В. А. Новиков начал службу с низших офицерских должностей в Войске Донском, был адъютантом у атамана Войска Донского М. И. Платова (в 1814-1818 гг.), адъютантом у командующего Кавказским отдельным корпусом знаменитого генерала А. П. Ермолова (в 1825-1827 гг.), участвовал в войне с Турцией (1828-1829 гг.) и затем вышел в отставку. Исходя из этих сведений, Григоров считал В. А. Новикова по происхождению или донским казаком, или вовсе безродным выскочкой, что отражено в одном из его писем: «… к генералу Ермолову поступил адъютантом некто В. А. Новиков, впоследствии чухломский помещик»²⁸¹. Между тем можно считать несомненным, что сестрой В. А. Новикова являлась Юлия Александровна Денисьева, бывшая замужем за Солигаличским предводителем дворянства отставным капитан-лейтенантом флота Петром Алексеевичем Денисьевым. Е. В. Сапрыгина, без ссылок на источники, писала, что отцом Ю. А. Денисьевой и В. А. Новикова был Александр Иванович Новиков, являвшийся братом известного просветителя эпохи Екатерины II Николая Ивановича Новикова, – причем поместье А. И. Новикова было под г. Любимом²⁸². Если указанные Е. В. Сапрыгиной родственные связи В. А. Новикова верны, то совершенно неправдоподобно, чтобы он начинал свою службу в Войске Донском. На это противоречие почему-то не обратила внимания сама Е. В. Сапрыгина, как и на ряд иных противоречий, которыми грешит ее статья о Ю. А. Денисьевой.

Елизавета Михайловна Шипова умерла в 1830 г. и была погребена у церкви с. Сенной²⁸³. Некоторое время спустя Анастасия Федоровна и Валентин Александрович Новиковы, т. е. дочь и зять Е. М. Шиповой, поселились в Медведеве. В клировой ведомости Сенновской церкви за 1836 г. отмечено: «в сельце Медведеве г-жи Настасьи Федоровны Новиковой, которая тут не живет, дворовых людей 29 м. п., 30 ж. п.»²⁸⁴. Таким образом, Новиковы насовсем переехали в Медведево после 1836 г. Своих детей у них не было. Анастасия Федоровна умерла в 1848 г. и была похоронена в Сенной рядом с матерью²⁸⁵. Валентин Александрович Новиков умер в 1870 г., пережив жену более чем на 20 лет, и упокоился на том же кладбище²⁸⁶. Следует отметить, что в соответствующей метрической записи указан его возраст на момент смерти – 66 лет²⁸⁷. Конечно, в метрических книгах часто бывают ошибки в вычислении возраста умерших, но в данном случае покойник, во-первых, нерядовой, требовавший особой внимательности, а во-вторых, умерший ровно в 1870 г., так что если бы он родился в 1790-е гг., было бы крайне сложно ошибиться и записать ему менее 70-ти лет. Таким образом, можно считать несомненным, что В. А. Новиков родился в 1803 или 1804 гг., что не согласуется с начальными этапами якобы его биографии, приведенной Григоровым (не мог же в адъютанты к Платову попасть 12-летний подросток), и ставит под сомнение вообще всю биографию. Единственное, в чем можно полагаться на Григорова в отношении В. А. Новикова, – это сообщение, что Новиков в течение долгой жизни в Медведеве избирался Чухломским уездным предводителем дворянства, а после учреждения земств избирался гласным Чухломского уездного земства²⁸⁸. Сам по себе факт нахождения Новикова на службе в Чухломском у. подтверждается тем, что в 1849-1856 гг. он упоминается в метрических книгах (в качестве восприемника при крещении детей церковных причетников и диакона и детей дворовых людей ус. Медведево) в чине коллежского советника²⁸⁹, а в записи о смерти в 1870 г. – в следующем чине статского советника²⁹⁰. Как известно, прохождение должности уездного предводителя дворянства приравнивалось к государственной службе, причем чин коллежского советника присваивался предводителю после прохождения двух трехлетних сроков подряд, а чин статского советника – после прохождения еще одного трехлетнего срока. Следовательно, В. А. Новиков был Чухломским уездным предводителем не менее 9-ти лет.

Т. Н. Байкова считает, что именно при Новикове в Медведеве появились насаждения редких видов деревьев и кустарников, которыми славился парк этой усадьбы. Парк был в неплохом состоянии еще в середине XX в., однако в 1980-е гг. его ликвидировали²⁹¹.

После смерти Ю. А. Денисьевой и ее мужа в 1840-х гг., бездетный В. А. Новиков взял к себе в усадьбу их дочерей, т. е. своих племянниц²⁹²: Елизавету ок. 1820 г. р., Анастасию 1830 г. р., Анну ок. 1832 г. р. и Варвару 1835 г. р. (также у Денисьевых было 4 сына²⁹³). Из приведенных сведений видно, что Елизавета была существенно старше остальных сестер. Не выйдя вовремя замуж, она так и осталась на всю жизнь девицей; умерла она в Медведеве 1889 г. в преклонном возрасте 69 л.²⁹⁴ Ее младшая сестра Анна умерла от чахотки в 1856 г. девицей в возрасте 24-х лет²⁹⁵. И Анна, и Елизавета похоронены у Сенновской церкви на некрополе Новиковых²⁹⁶. Анастасия и Варвара вышли замуж; факт их проживания в Медведеве до замужества подтверждается метрическими книгами Успенской церкви с. Сенной. Так, Анастасия Петровна Денисьева упоминается в 1849 г. как восприемница, вместе с В. А. Новиковым, при крещении дочери церковного причетника Александра Благовещенского, причем охарактеризована так: «Ярославской губернии Романовского уезда усадьбы Кокуек болярышня»²⁹⁷. В следующем, 1850, году Анастасия Петровна вышла замуж за 35-летнего Чухломского исправника, отставного поручика Дмитрия Петровича Мамаева; их брак был венчан в Сенновской церкви²⁹⁸. Д. П. Мамаев построил неподалеку от ус. Медведево и с. Сенной усадьбу Ново-Васильевское, существование которой отмечено в документе 1858 г.²⁹⁹ Здесь, по-видимому, семья Мамаевых и жила. В семье родились дети: Валентин, Петр, Юлия и Елизавета. После смерти Д. П. Мамаева в 1860-е гг. Анастасия Петровна вышла замуж за вдовца Оскара Карловича Моллера³⁰⁰, который служил мировым посредником, непременным членом Чухломского уездного по крестьянским делам присутствия, а затем с 1887 г. до смерти в 1897 г. был Костромским вице-губернатором³⁰¹. Заботу о вышепоименованных детях Анастасии Петровны от первого брака взяла на себя незамужняя сестра Елизавета Петровна³⁰². Самая младшая сестра Варвара Петровна, упоминаемая в метрических книгах с. Сенной в качестве восприемницы при крестинах в 1852-1856 гг.³⁰³, вышла замуж в 1857 г. за 35-летнего вдовца инженера-полковника Петра Михайловича Верховского; этот брак был венчан в Костроме. С 1865 г. супруги Верховские проживали в ус. Петровка Макарьевского у., причем П. М. Верховский многократно избирался Макарьевским уездным предводителем дворянства³⁰⁴.

Сестры Денисьевы Елизавета и Анна, проживавшие в Медведеве у В. А. Новикова, по-видимому, послужили прототипами для сестер-барышень Нимфодоры и Минодоры в рассказе А. Ф. Писемского «Плотничья артель».

За смертью Елизаветы Петровны Денисьевой в 1889 г. и Варвары Петровны Верховской в том же 1889 г., Медведево перешло к их сестре Анастасии Петровне – той, которая во втором браке была замужем за О. К. Моллером. Она сдала усадьбу в аренду дворянину из сельца Субочки Вилькомирского у. Ковенской губ. (территория современной Литвы) Богуславу Петровичу Ивановскому. Он был католиком. Сыновья его Ян-Леонид, Иван, Валентин, оставаясь католиками, брали в жены крестьянок из Чухломского у. Браки Яна-Леонида и Валентина были венчаны в Сенновской церкви в 1902 г. и 1910 г. соответственно³⁰⁵. Где женился Иван – не известно, но в с. Сенной он крестил своих детей в 1906 г., 1909 г. и 1913 г.³⁰⁶; затем он переселился в ус. Конеево³⁰⁷. Дочь Богуслава Ивановского Мария, умершая в 1900 г. в возрасте 13 лет от скарлатины, погребена при Сенновской церкви³⁰⁸. Другая дочь Александра вышла замуж за крестьянина Горохова из д. Рыстаново, что близ с. Михайловское-озерное³⁰⁹. Семья Ивановских жила в Медведеве до революции 1917 г.³¹⁰ или даже до коллективизации³¹¹.

Как видно из клировой ведомости за 1836 г., к приходу Сенновской церкви принадлежали еще две усадьбы – Новинское и Суровцево, которые находились по соседству друг с другом в Солигаличском у., в верховьях речки Сони, впадающей в Чухломское озеро. По состоянию на указанный год, в Новинском жил майор Аполлон Алексеевич Лермонтов, а в Суровцеве – помещик Алексей Стахеич Телепнев, оба с большой дворней³¹². Аполлон Алексеевич Лермонтов происходил из острожниковских Лермонтовых и доводился племянником Елизавете Михайловне Шиповой. Об Аполлоне Лермонтове написал А. А. Григоров³¹³. Из несомненных фактов об этом помещике можно указать лишь то, что его отец Алексей Михайлович Лермонтов был городничим города Рузы Московской губ., а сам Аполлон Алексеевич служил в Мариупольском гусарском полку, из которого вышел в отставку в 1817 г. в чине майора. Занимательные же подробности боевой биографии А. А. Лермонтова были приведены Григоровым со ссылкой на послужной список из Военно-исторического архива, т. е. на сведения, присланные кем-то из московских корреспондентов. В отношении этих сведений можно сказать то же самое, что и про сведения о В. А. Новикове: необходимо их проверять по первоисточникам, тем более, что сейчас архивы стали доступнее, чем во времена А. А. Григорова. В задачу же настоящего краткого очерка проверка сведений о помещиках не входит.

Т. Н. Байкова где-то обнаружила информацию, что Аполлон Алексеевич Лермонтов умер в 1863 г. в Петербурге в возрасте 77 лет, а по метрическим книгам Успенской церкви с. Сенной установила, что в следующем, 1864-м, году его 28-летняя вдова Анна Иосифовна венчалась вторым браком с 23-летним коллежским регистратором, служившем в департаменте государственного казначейства, Михаилом Ивановичем Демидовым. Согласно наблюдению Т. Н. Байковой, после 1875 г. ни Демидовы, ни какие-либо иные обитатели ус. Новинское в метрических книгах Успенской церкви с. Сенной не упоминаются³¹⁴.

Самой молодой усадьбой в приходе Сенновской церкви являлась усадьба Ново-Васильевское, упоминавшаяся выше. Располагалась она на дороге из с. Сенной в соседнюю д. Кувшиново, – по-видимому, на выделе из земель этой деревни. Полукаменный дом, построенный Д. П. Мамаевым, был поставлен при самой дороге; он сохранился до настоящего времени (ныне в черте с. Сенной). После смерти Мамаева владельцем усадьбы стал бывший дворовый человек В. А. Новикова Василий Антонович Завьялов³¹⁵, вышедший в купцы. Известно, что при В. А. Завьялове на первом этаже усадебного дома действовал трактир; вероятно, такое назначение первого этажа было предусмотрено еще строителем дома. Сохранилось каменное надгробие В. А. Завьялова, находящееся недалеко от алтаря Сенновской церкви (илл. 43). В семье В. А. Завьялова родился Василий Васильевич Завьялов (1873-1930) – известный физиолог, профессор Новороссийского университета (г. Одесса), автор ряда учебников по анатомии и физиологии человека для высшей и средней школы; в 1920 г. он эмигрировал в Софию (Болгария), где возглавил кафедру на медицинском факультете Софийского университета³¹⁶.

Строительная история Сенновской церкви тесно связана с именами некоторых из перечисленных помещиков. Согласно рукописи А. Н. Черногубова, каменный храм с. Сенной построен в 1773 г. секунд-майором Юрием Матвеевичем Лермонтовым из ус. Колотилова и поручиком Алексеем Матвеевичем Шиповым из ус. Лосникова (дедом А. Ф. Писемского со стороны матери), причем приделы перестроены в 1828-29 гг. коллежской асессоршей Елизаветой Михайловной Шиповой. Эти сведения отсутствуют в клировых ведомостях Успенской церкви с. Сенной и в двух справочниках о приходских церквах Костромской епархии (1863 и 1911 гг. издания); А. Н. Черногубов мог извлечь их только из церковно-приходской летописи Успенской церкви с. Сенной, на которую он же и ссылается, только в отношении иных сведений. Судьба упомянутой летописи неизвестна.

Сенновская церковь – одна из старейших сельских каменных церквей Чухломского у. Если не считать совершенно исключительной Троицкой церкви с. Лаврентьевского, то можно отметить, что повсеместная замена сельских деревянных церквей на каменные в Чухломском у. началась с 4-х церквей, построенных в 1770-е гг.: в сс. Заболотье, Сенная, Бореево и Спас-Глазуново, причем первые три села соседствовали друг с другом, да и четвертое, в масштабах уезда, находилось неподалеку от первых трех. Из этих четырех церквей, построенных в 1770-е гг., к настоящему времени полностью утрачены церкви в сс. Бореево и Спас-Глазуново (в Спас-Глазунове осталась только колокольня постройки нач. XIX в.), что повышает ценность оставшихся двух церквей.

Первоначальное здание церкви с. Сенной 1773 г. состояло из четверика и трапезной. Факт перестройки трапезной подтверждается ее внешним видом, запечатленным на фотографии нач. XX в. Такие элементы, как тройные «итальянские» окна и фронтончики над ними на боковых фасадах³¹⁷, карниз из нескольких полок со вставкой ряда сухариков, указывают на первую треть XIX в. С другой стороны, наличники рядовых окон и парные лопатки трапезной весьма близки декору четверика. Таким образом, можно допустить, что в 1828-1829 гг. трапезная была не полностью перестроена, как посчитали авторы справочника «Памятники архитектуры Костромской области»³¹⁸, а только подверглась переделкам. Мотивом к полной перестройке трапезной могло бы быть ее расширение, однако композиция обоих боковых фасадов четверика, учитывающая примыкание алтарей приделов, указывает на то, что трапезная была широкой изначально. Возможность выяснить вопрос о перестройке трапезной путем натурного исследования в настоящее время отсутствует, т. к. трапезная была разобрана в послевоенные годы.

Личность «Чухломской богородицы» Е. М. Шиповой как храмоздательницы примечательна. Ею были построены церкви в селах Михаловское-лесное в 1800 г. и Вознесение на Высоке в 1822 г., что прямо сообщается в клировых ведомостях этих церквей³¹⁹ и, таким образом, не подлежит сомнению. В церкви Вознесения на Высоке роль храмоздательницы была подчеркнута посвящением одного из приделов прп. Елизавете. Известно также, что Е. М. Шипова наблюдала за постройкой в 1808 г. церкви с. Михайловское-озерное, находившегося на пути из ее усадьбы Медведово в Чухлому, а средства были пожертвованы купчихой Варварой Дмитриевой³²⁰. Все три упомянутые церкви изначально не имели колоколен. В с. Михайловское-лесное каменная колокольня так никогда и не была воздвигнута, в с. Вознесение на Высоке колокольня появилась примерно в 1834-1835 гг.³²¹, через несколько лет после смерти Е. М. Шиповой, а в с. Михайловское-озерное колокольня была добавлена к храму в 1826 г. «тщанием прихожан»³²², и Е. М. Шипова могла быть к этому вовсе не причастна.

Ввиду явного невнимания Е. М. Шиповой к колокольням представляется сомнительным утверждение авторов справочника «Памятники архитектуры Костромской области», что колокольня в с. Сенной построена Е. М. Шиповой в 1829 г., одновременно с переделкой трапезной³²³. Основываясь на анализе архитектурных форм, можно заключить, что колокольня построена позднее четверика и трапезной, но не позже времени переделки трапезной, т. к. декор переделанной трапезной обнаруживает зависимость от колокольни в виде фронтончиков над боковыми фасадами. Возможны два варианта: или возведение колокольни и переделка трапезной произошли одновременно; или сначала к трапезной была пристроена колокольня, плохо увязанная с трапезной стилистически, и это явилось причиной для переделки трапезной, предпринятой какое-то время спустя. А. Н. Черногубов упомянул о наличии в церкви колокола 1782 г. Вероятно, колокольня хронологически близка к этой дате. Мне кажется, колокольню следует датировать рубежом XVIII-XIX вв. Если предположить, что ее возвела А. Ф. Лермонтова (мать Е. М. Шиповой), то получает объяснение факт ее захоронения в интерьере храма.

Некоторые помещики упомянуты в рукописи А. Н. Черногубова, со ссылкой на церковно-приходскую летопись Успенской церкви с. Сенной, только как вкладчики – дарители ценных вещей: дочь и зять Е. М. Шиповой – Анастасия Федоровна и Валентин Александрович Новиковы; племянники В. А. Новикова – Федор Петрович и Елизавета Петровна Денисьевы; поручик Павел Петрович Лермонтов и помещицы ус. Колотилово Мария Юрьевна и Пелагея Васильевна Лермонтовы. Павел Петрович Лермонтов (1771-1860) – внук А. Ф. Лермонтовой, последний из представителей рода Лермонтовых, владевших ус. Острожниково³²⁴. Поручиком он был в лейб-гвардии Преображенском полку³²⁵. Мария Юрьевна Лермонтова – дочь Юрия Матвеевича Лермонтова (храмоздателя). Оставшаяся незамужней, она помогала сестре Ирине Юрьевне, вышедшей замуж за помещика ус. Клусеево А. Ф. Катенина, в воспитании ее детей³²⁶.

Приложение 2.

«С. Сенная» (глава из рукописи А. Н. Черногубова «Обзор церквей Чухломского у.», 1919 г.)

Храм каменный с каменной колокольней, построен в 1773 г. с<ельца> Колотилова секунд-майором Юрием Матвеевичем Лермонтовым и с<ельца> Лосникова поручиком Алексеем Матвеевым Шиповым, три придела³²⁷: в честь Успения Б. М., апостолов Петра и Павла и преп. Сергия Радонежского. Приделы перестроены в 1828-29 гг. коллежской асессоршей³²⁸ Елизаветой Михайловной Шиповой. Под алтарем левого придела в склепе похоронена одна из благотворительниц Анастасия Федоровна Лермонтова, над могилой ее кирпичное надгробие без надписи. В храме находится признаваемая за чудотворную икона Тихвинской Б. М. Сохранилось предание, будто эта икона найдена старцем пастухом на копне сена (отсюда, по всей вероятности, и название села «Сенная») в пустоши Медведевой близ кладезя на едино поприще от деревянной церкви Рождества Христова в восточной стороне по течению ручья, следов от этого древнего храма не сохранилось. Из церковной летописи видно, что ранее причт состоял из 7 человек, записаны также вклады поручика Павла Петровича и Марии Юрьевны Лермонтовых (с<ельца> Колотилово), Федора Петровича Денисьева, Елизаветы Петровны Денисьевой и Валентина Александровича³²⁹ Новикова; Анастасией Федоровной Новиковой сооружена ценная серебряная (16 ф.) риза на икону Феодоровской Б. М. В главном приделе обращает на себя внимание местный образ Спасителя – размером 1 арш. 14 верш. х 1 арш. 5 в., очень хорошего древнего письма в серебряной ризе пробы 1815 г. весом в 25 фунт., сооруженной помещицей с. Колотилова Пелагеей Васильевной Лермонтовой. Образ этот, по словам одного местного старожила, дан из старообрядческой часовни Худиных в д. Алешкино в выкуп, чтобы ввиду начавшегося гонения на раскольников Новиков, один из видных представителей прихода, посодействовал, чтобы моленная Худиных была оставлена. Впоследствии старообрядцы предлагали будто бы за эту икону 5000 руб. По преданию, на иконе было двуперстное сложение благословляющей руки Спасителя, но потом переписано на трехперстное. Из древних предметов обращают на себя внимание: во 1) Евангелие печати 1759 г. в металлическом хорошо вызолоченном окладе с финифтяными клеймами – размер 74 сант. х 49 сант., вес 1 п. 30 ф., дар Новикова. Евангелие это помещается в алтаре в особом шкафе-футляре. 2) Евангелие печ. 1851 [г.] с надписью: дар Валентина Александровича Новикова. 14 марта 1852 г. 3) Евангелие печати 1677 г. при царе Федоре Алексеевиче. 4) Крест напрестольный 1779 г. 5) Крест напрестольный древний кипарисовый, с боков и на рукоятке обложенный серебром. На колокольне есть старинные колокола, один 1782 г.

Около храма кладбище, на котором сохранились могилы окрестных помещиков. Наиболее сохранилось кладбище помещиков Новиковых, окруженное упавшей ныне деревянной оградой. Могилы с чугунными плитами на каменных надгробиях, фамилии на плитах не означены. Надписи следующие:

1) Упокой Господи тело рабы твоея Елизаветы – преставилась 1830 года апреля 30

2) Помяни Господи во царствии твоем душу рабы твоея Анастасии – преставилась в 1848 г. июля 19 дня

3) Помяни Господи во царствии твоем душу рабы твоея девицы Анны – преставилась 1856 г. мая 31

4) Помяни Господи во царствии твоем душу раба твоего болярина Валентина, скончавшегося 1870 г. апреля 25 д.

5) Елизавета Петровна Денисьева родилась 1820 г. скончалась 16 ноября 1889 г.

6) Мраморный памятник малого размера, очевидно, над ребенком, с выветрившейся надписью.

Невдалеке же два древних изящных мраморных памятника с выветрившимися надписями, один, по преданию, над могилой помещика Постельникова³³⁰, на втором можно только разобрать: . . . . Лермонтова и годы 1725 и 1815.

Приложение 3.

Документы, связанные с закрытием церкви с. Сенная (1939-1948 гг.)

Пояснение. Пользуясь случаем, публикую 4 документа: акт осмотра церкви с. Сенной директором Чухломского музея Г. И. Лебедевым в 1939 г.³³¹ и 3 документа из подборки документов о религиозных общинах Чухломского р-на в 1930-е-1940-е гг., происходящей из архива Чухломского райисполкома³³². Всего в составе подборки 3 сброшюрованных дела общим листажом 231 л. и россыпь из 10 л. Наиболее многочисленны в подборке документы, касающиеся религиозных общин Успенской церкви г. Чухломы и храмов сс. Николо-Дорок, Ильинское, Озерки. О церкви с. Сенной в подборке имеются лишь 3 специальных документа и одно упоминание в «Списке нефункционирующих молитвенных зданий по Чухломскому району Ярославской области по состоянию на 1 августа 1944 г.». Из последнего документа, опубликованного мною ранее³³³, усматривается, что в 1939 г. церковь с. Сенной прекратила действовать «т. к. требуется капитальный ремонт и нет служителя культа», но по состоянию на 1944 г. еще не было решения облисполкома о ее закрытии. 3 специальных документа, публикуемые ниже, – опись церковного имущества по состоянию на 8 апреля 1940 г., список церковной двадцатки по состоянию на ту же дату и акт осмотра церковного имущества, составленный налоговым агентом Колотиловского сельсовета Ивановым 25 июня 1948 г.

Опись имущества по состоянию на 8 апреля 1940 г. составлена при передаче имущества под ответственность М. И. Егеревой (по-видимому, председатель двадцатки), причем лицо, сдавшее имущество, не указано. Документ написан довольно грамотно и аккуратным почерком. Очевидно, что в опись были внесены лишь предметы, представлявшие материальную ценность с точки зрения власти: в частности, указаны только такие иконы, которые имели металлические оклады или венчики. Характеристики предметов носят весьма обобщенный характер, например: «б/р», «с/р», «м/р» – большого, среднего и малого размера.

Список церковной двадцатки написан тем же почерком, что и опись имущества. Члены двадцатки расписались и сами проставили свой возраст. В документе отражены изменения, произошедшие после его составления: помечено, что М. И. Егерева была исключена 3 декабря 1940 г. по собственному заявлению, а два рядовых члена двадцатки «выбыли», но когда – не указано.

Налоговый агент Иванов составил акт осмотра Сенновской церкви по поручению финансового отдела Чухломского райисполкома. В июне 1948 г. финотдел разослал поручения об осмотре церквей налоговым агентам всех сельсоветов Чухломского района. В упомянутой подборке документов имеются 2 поручения на имя налоговых агентов Тимошинского и Повалихинского сельсоветов, с почти одинаковым текстом. Очевидно, что налоговый агент Иванов получил предписание аналогичного содержания, почему дополняю публикуемые документы поручением на имя налогового агента Тимошинского сельсовета. Из этого поручения можно заключить, что Иванову была послана опись от 8 апреля 1940 г. и по ней он должен был произвести проверку имущества. Справедливость заключения подтверждается тем, что в описи от 8 апреля 1940 г. подчеркнуты карандашом лишь те несколько позиций, которые отражены в акте Иванова. Сам акт также написан карандашом. Почему в этом акте отражены лишь несколько позиций – не понятно. Акт свидетельствует, что налоговый агент Иванов был малограмотным человеком (в публикации сохранены особенности подлинника).

О том, что произошло впоследствии, написала Т. Н. Байкова: «До 1950 года Успенский храм стоял запертым, хранились в нем иконы, церковная утварь, облачение, книги, но к 1952 году все имущество храма вывезли, растащили, побросали и сделали храм зернохранилищем. Так закончилась жизнь некогда богатого прихода»³³⁴.

* * *

Акт №5

1939 года июля 8 дня

Составлен настоящий акт директором Чухломского краеведческого музея тов. Лебедевым в том, что при осмотре церкви села Сенной Колотиловского с/с с внешней стороны серьезных дефектов не обнаружено. Кроме того, что кирпич угла алтаря начал разваливаться, выбиты стекла в верхних окнах летней церкви, а по стенам местами начинает отваливаться штукатурка. С внутренней стороны осмотреть не удалось в виду отсутствия служителя культа, ключи от которого находятся³³⁵.

О всем вышеизложенном и составлен настоящий акт.

Директор музея Г. Лебедев

Секретарь Колотил. с/с Смирнова

Под крышей в верхней части имеется два ряда кокошников. 5 глав, 2 над приделами.

* * *

Опись
Церковного имущества Успенской ц. с. Сенной
По состоянию на 8/IV-1940 г.

Летний храм: Алтарь:

Зимний храм.

Примечание: в старой описи числится два ковра хлопчатые таковые пришли в совершенную ветхость, а так же и два покрова на усопших и как таковые подлежат списанию.

Сдала³³⁸
Приняла: Егерева
8/IV-1940 года

* * *

Список
Церковной двадцатки Успенской церкви с. Сенной на 8/IV-40 г.

Председатель ц. с.
Секретарь:³³⁹

* * *

Исполнительный Комитет
         Чухломского
    Районного Совета
 депутатов трудящихся
    Финансовый отдел
  ___”______ 194_ г. № _³⁴⁰

Тимошинского с/c.
налоговому агенту тов. Иванову.

Чухломский райфинотдел в срок до 1/VII предлагает проверить церковное имущество находящееся в церкви «Троицкая» с. Тимошино. Сделать нужно следующее: переписать наличие фактическое вещей и сравнить с описью церковного имущества, которые прилагаются³⁴¹. У церквей не платящих страховку ключи взять и передать с/с., который будет отвечать за сохранность имущества. Охарактеризуйте наружный и внутренний вид церкви /т. е. в какой степени она разрушена/. Где находились ключи до проверки. Отразите недостачу имущества в количестве. Акт описи представить в райфинотдел во что бы то ни стало к 1/VII 48 г. так как материал нужно на исполком.

Зав. Райфо С. Бел.
Инспектор гос. доходов Загвоздкина

* * *

25 июня 1948 года

Составлен настоящий мною н/а Иванова в присуствии пред. с/с Крюковым избачем Бозоным и Ратниковой обследония церковного имущества Сенновской церкви

                Оказалось следующие:

Стекла побиты пол и потолок в сохраности.
н/а Иванов          Зав. изб. Я. Бозанов
пред. с/с Б. Крюков  Ратникова

Опубликовано: 22.12.2024