Романовские чтения
Алексей Вячеславович Зябликов
Костромской государственный университет.

Монархические идеалы русской художественной элиты начала XX века

Принято считать, что начало ХХ в. стало временем, когда образованное сословие буквально заболело идеями политического обновления. В стан либералов и конституционалистов легко зачисляются и многие выдающиеся деятели русской культуры, писатели, художники, музыканты. На наш взгляд, тезис о «либеральных чаяниях» русской художественной элиты нуждается в серьезной корректировке. Именно художники выступили как наиболее последовательные и убедительные выразители монархического идеала. Сложность и двусмысленность процессов, шедших в России в начале ХХ в., заключалась в том, что большая часть творческой элиты признавала необходимость определенных исторических инверсий. При этом в радикальной смене режима справедливо усматривалась угроза началам государственности и культуры, а идея ограничения самодержавия оказывалась политическим оксюмороном: одна часть этого понятия полностью исключает другую. В. Л. Величко еще в 1902 г. писал о том, что отступление от незыблемых устоев православия – самодержавия – народности поставило бы отечество на край гибели, «а человека, служащего ему пером, – на край измены вечно-созидательным началам русского народа, творческой силе русского духа» 1 . Писатель был убежден, что в этой формуле уже содержатся в необходимой пропорции и охранительный, и прогрессивный элементы: и разумное народоправство, и «освященное религией» единовластие, «и стремление к высшей духовной свободе, и свободное подчинение религиозно-политическим нормам, облагораживающим ее» 2 .

«Царь есть первый воин во время войны и первый пахарь во время мира» 3 , – формулировал свое понимание самодержавия С. Н. Сыромятников. Поэт Н. М. Соколов считал, что либеральная идея ограничения самодержавия есть полная «дезорганизация» общества, выдаваемая за идеал общественного благоустройства 4 . Эта же мысль многократно повторяется в личной переписке С. Н. Сыромятникова и Н. М. Соколова 5 . «Самодержавие есть закон» 6 , – утверждал Н. А. Энгельгардт. За полвека до первой российской революции Ф. И. Тютчев убеждал, что «конституционный» произвол, облеченный во внешние формы законности, куда более деспотичен и страшен, нежели «простодушный» деспотизм царского самодержавия 7 . С. Н. Булгаков в мемуарах психологически достоверно показал свой путь от революционных искушений к пониманию подлинного существа монархии: «Я стал, по подлому выражению улицы, царист. Я постиг, что царская власть в зерне своем есть высшая природа власти, не во имя свое, но во имя Божие» 8 . И. Л. Солоневич считал русское самодержавие единственной в мире классической монархией – политической организацией народа, построенной на «диктатуре православной совести» 9 . Этой же мысли придерживался романист и поэт Н. Ф. Берг 10 .

В том, что многие художники благосклонно отнеслись к учреждению в 1906 г. органа представительной власти, нет никакого противоречия. Государственная Дума, воспринималась русскими почвенниками как модернизированная модель Земского собора. Она должна была встать на пути всевластия бюрократии и облечь народные чаяния в строгие формы обязательного для всех закона. Земский собор мог стать прочной основой для умиротворения страны: с одной стороны, он решал проблему формирования народного представительства, с другой – не казался чужеродным российскому государственному организму образованием. Модель Земского собора как способ «терапевтического» оздоровления российской государственности принималась даже в кругах, близких Русскому собранию и журналу «Русский вестник».

Показателен спор, который вели между собой на рубеже XIX–XX вв. В. В. Розанов-«монархист» и В. В. Розанов-«республиканец». Идея красоты, примененная к государству, может означать присутствие начал гармонии, симметрии в соотнесении друг с другом государственных органов и функций. К самым антиэстетичным проявлениям государства писатель относит бюрократию и охлократию. Впрочем, при равном уважении к праву личности и «гауптвахте» государства В. В. Розанов допускает гармонию приказывающего чиновника и сложного, «эластичного» обывателя 11 . Именно антиэстетизм политики отталкивает от ее, казалось бы, удобных и полезных форм художественно одаренные натуры и даже целые народы. В эстетическом плане монархия, безусловно, привлекательнее республики, хотя последняя современнее, практичней и удобней. Исторический процесс в значительной степени зависим от эстетического фактора, хотя влияние это, по мнению В. В. Розанова, до конца не понято и не оценено. В 1899 г. в «Эмбрионах» писатель предложил афоризм: «Совершенство формы есть преимущество падающих эпох» 12 . Что же выбрать: прекрасную, но ветшающую или безобразную, но живую политическую форму? Существует ли средство Макропулоса, способное разгладить морщины на старческом лбу аристократии и монархии?

Один из таких паллиативов видится в парламенте. Он представляется В. В. Розанову едва ли не лучшей трибуной для формулирования и согласования мнений: «Это же – совсем отлично: ксендз и мулла в одном собрании, с правом того же голоса, с правом речи на всю Европу...» 13 . Писатель настаивает на том, что Дума – это не «калька» европейских законодательных собраний, а плод русской истории. И огромную роль в его созревании сыграло не только освободительное движение, но и русские государи. Дума, по мысли писателя, должна стать местом, где лицом к лицу встретятся Царь и народ, где «умирится многое, сполируются острые края, улягутся противоречия...» 14 .

Важно заметить, что в художническом сознании процессы 1905–1907 гг. обладали качествами не идеологических конструктов, а «тектонических» движений истории и культуры. «Если революция переживаемая есть истинная революция, – писал Вяч. И. Иванов, – она совершается не на поверхности жизни только и не в одних формах ее, но в самых глубинах сознания» 15 . В «трансцендентную» революцию верил Д. С. Мережковский 16 . В 1906 г. Вяч. И. Иванов связывал достижение политической свободы с возвращением к «пророчественному» типу народной общины, в которой неразличима грань между «хоровым» театральным действом и гражданским сходом 17 . Потому даже такой утилитарно-политический институт, как Дума становится в представлении художников своего рода светским «собором», соединяющим в себе качества национального «ареопага» и совета старейшин.

Характерно, что, например, В. В. Розанов не воспринимает события 1905 г. как возмущение социальных низов, как борьбу тех или иных общественных страт за свои права. Для писателя смута – это видимое проявление более глубоких процессов, связанных с корректировкой национально-культурных и религиозных представлений. С. К. Маковский назвал это «мечтательным мятежом» 18 , В. В. Розанов – «преобразованием нравственного идеала» 19 . В. В. Розанов видит или, по крайней мере, хочет видеть в революции не просто бунт против бюрократии, а бунт против пассивных идеалов, пробуждение народного самосознания, подобное тому, что помогло три столетия назад победить Великую Смуту. «И теперь, – писал В. В. Розанов в августе 1905 г., – мы стоим перед задачею выдвинуть и сотворить новый идеал святости – как активности души, а не как пассивности (терпение). Все, что святого в Руси – пусть двинется или может двинуться на подвиг слова, размышления и дела» 20 . Понятно почему статья «Исторический перелом», содержащая приведенный выше и подобные ему императивы, была снята в «Новом времени» с набора. Масштаб розановских прожектов пугал. Государственная Дума казалась «мелковатой» для реализации столь грандиозных замыслов. Новые политические силы России были не готовы, да и не планировали решать столь сложные и ответственные культурные задачи. Их цели были более локальными и прагматичными: ограничение (или свержение) самодержавия, вхождение во власть, строительство «конституционного» строя, реализация тех или иных экономических, социальных проектов.

В 1906 г. появляется программная статья писателя «Ослабнувший фетиш. Психологические основы русской революции». В. В. Розанов вновь формулирует свое понимание исторических катаклизмов, как движения стихий, «в котором каменная нужда и эфирнейшее воображение, сплетаясь в непостижимый узор, играют не меньшие роли, чем определенные политические партии» 21 . Лица, вовлеченные в водоворот революции, управляются не столько программами, сколько неосознаваемыми, иррациональными мотивами. С этих позиций В. В. Розанов оценивает два альтернативных политических потока: монархический и республиканский. Оба течения в своих «идеальных» проявлениях в равной степени отвлеченны, утопичны: «...Грингмут и Иловайский, произнося слово “монархия”, не рисуют себе, и чистосердечно не рисуют, – “удавленники”, “застреленные”, “раскраденная казна”, “награжденные за службу воры”: и республиканцы тоже не рисуют себе департаментов, прокуроров, налогов и “обязанностей службы”, хотя все это, по прискорбию, должно быть, и в республике будет» 22 . Оба идеала равнозаконны. Оба потока проистекают из глубин самосознания, однако монархический идеал в XIX столетии вступил в фазу иссякания, он утратил былой ореол святости и мистической полноты.

К началу ХХ в. историческое «электричество», по мысли В.В. Розанова, сосредоточилось вокруг республиканской идеи, которая не лучше и не хуже монархической, но именно она объективно более соответствует новым историческим реалиям. Монархия в своем каноническом, священном качестве есть «сотворение эпох темных – не в порицательном смысле, а вот в том смысле наивности, доверчивости, однотонности души человеческой...» 23 . Потому монархия обречена уступить место республике, которая есть молодость, «юность и труд, надежды и поэзия, совершенно иного, не воспоминательного и грустного колорита...» 24 . Возражением В. В. Розанову звучал голос М. О. Меньшикова: «А что если эта республика повторит нам по свирепости своей самодержавие Ивана Грозного?» 25 .

Эти предчувствия и страхи объясняют, почему многие в манифесте 17 октября узрели начало конца Российской Империи. «Интеллигенция получила, наконец, долгожданный парламент, – писал Великий князь Александр Михайлович. – Русский Царь стал отныне пародией на английского короля, и это в стране, бывшей под татарским игом в годы великой хартии вольностей» 26 . Монархия состоятельна именно как «фетиш», а значит модель «думской монархии», которую в 1905–07 гг. В. В. Розанов считал приемлемой для России, приобретала качества заведомо недееспособного новообразования, несовместимого с идеократической природой российской государственности. Данное противоречие В. В. Розанов смог разрешить лишь через несколько лет, признав, что царская власть «есть духовное и личное осмысление всей Руси», что царская власть дала государству «то, чего ей недоставало в родовом быте: земле-прикрепление, плането-прикрепление» 27 . Эту особенность самодержавия хорошо понимал П. А. Флоренский – отсюда характерная для мыслителя нелюбовь к демократическим и парламентским институтам.

Около 1905 г. в философском кружке Московской духовной академии П. А. Флоренский сделал доклад «О цели и смысле прогресса», в котором изложил свою теорию государства 28 . Эта интересная работа – своего рода историософская теорема. П. А. Флоренский выделяет два «закона», два принципа построения государства: иерархический (теократический) и анархический (антропократический). Основа первого – «внутренняя стройность» и «многообразность в единстве», свободное следование всех членов общества одному безусловному (неюридическому!) закону, главная особенность второго – «внутренняя нестройность, однообразность в дробности», принуждение с помощью юридической регламентации жизни 29 . Теократический строй – желаемая, но, увы, нереализуемая модель общественного устройства. Причиной тому – извращенная суть человека, его «любовь ко злу», проявляющаяся с той или иной интенсивностью. Анархический строй, построенный на внешнем принуждении и стремящийся к «естественной гармонии эгоизмов», реально осуществим, но неизбежно ведет к «коллективному помешательству» и самоуничтожению.

Получается, что один строй желателен, но не осуществим, другой – осуществим, но нежелателен. Преодолеть это противоречие, утверждая как способ его разрешения «абсолютный пессимум» – атараксию, невозможно, ибо отказ от всякой деятельности отрицает саму жизнь. Следовательно, нужно признать, что тезис о нежелательности анархического строя и невозможности строя теократического уместен лишь «применительно к человеческой природе и человеческой жизни» 30 . Вывод П. А. Флоренского: приведение общества в «должный» порядок возможно только при условии «качественного преобразования человеческой природы». Точку перехода человека в иное качественное состояние, а, стало быть, и качественное изменение всей жизни мыслитель называет «концом истории» 31 . Для П. А. Флоренского это понятие наполнено позитивным, жизнеутверждающим смыслом и ни в коей мере не тождественно апокалиптическому «концу света».

Таким образом, П. А. Флоренский признавал возможность идеального человеческого общежития, но оно будет фактом уже какой-то «другой» истории. Меру утопичности этой концепции каждый вправе определить самостоятельно. Ее непросто принять, но еще труднее опровергнуть.

П. А. Флоренский находил, что далее всего от теократического идеала ушла социалистическая республика, а менее всего отстоит от него самодержавно-монархическое правление. В связи с этим тезис о пресловутых монархических симпатиях П. А. Флоренского, на наш взгляд, требует поправки. Уместнее выразиться так: самодержавная монархия вызывала наименьшую антипатию мыслителя. П. А. Флоренский считал, что русское самодержавие – узел, связующий православие с политической историей страны. «Вера в царское самодержавие, мистическое к нему отношение, – писал П. А. Флоренский, – это один из непременных элементов православия, и поэтому изменения в способах управления страной наносят православию новый удар» 32 . Именно поэтому мыслитель с тревогой воспринимал попытки конституционного «обновления» царизма: парламент при всех его достоинствах не может быть цементирующей основой в идеократическом государстве.

Итак, концепция «думской монархии» принималась значительной частью русской художественной элиты при условии сохранения исключительных прерогатив монарха. Художники-почвенники воспринимали народное представительство как форму укрепления, совершенствования, а не ограничения самодержавного правления. Они видели в Думе обновленную форму Земского собора, необходимую прежде всего для того, чтобы доносить до государя и правительства земские заботы и искать пути их решения. В представлении художников, работа думских фракций должна была стать не соперничеством, а разумным полилогом, партнерством, рожденным общими заботами о нуждах государства и народа.

Примечания

1 Русский вестник. 1902. No 5. С. IV.

2 Величко В. Л. Старый фазис в истории «Вестника Европы» // Русский вестник. 1902. No 7. С. 336.

3 Сыромятников С. Н. Опыты русской мысли // Новое время. 1901. 21 января.

4 Русский вестник. 1902. No 9. С. 312.

5 Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 2571. Оп. 1. Ед. хр. 393. Л. 35., ОРРК РНБ. Ф. 1000. Оп. 2. Д. 1333. Л. 27.

6 Энгельгардт Н. А. Самодержавие и бюрократия в царствование Императора Николая Павловича // Русский вестник. 1902. No 12. С. 599.

7 ...из русской думы. Т. 1. М., 1995. С. 134.

8 Булгаков С. Н. Тихие думы. М., 1996. С. 337.

9 Солоневич И. Л. Народная монархия. М., 2003. С. 64.

10 РГАЛИ. Ф. 2571. Оп. 1. Ед. хр. 20. Л. 19.

11 Розанов В. В. Собрания сочинений. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и писателях. М., 1996. С. 331.

12 Розанов В. В. Сочинения. М., 1990. С. 248.

Краеведческие публикации