Село Порга, его упадок и гибель

Все эти чувства проявились и во мне на склоне жизненных лет.

Порга, моя милая малая Родина! До боли душевной люблю тебя - прекрасную, любящую, многострадальную.

В Порге прошло моё детство, отрочество и ранняя юность, до 17 лет. После этого я бывал в ней на короткие сроки лишь в 1930, 1936, 1945, 1949, 1953, 1975 и 1984 годах, когда уже на месте Порги было пепелищев и куча кирпичей после разрушенной церкви.

Как мне хочется ещё раз побывать в родных местах. Уже никого нет, вероятно, в живых моих знакомых. Но одна есть — Простушкина Любовь Прокофьевна, которая живет в Курилове, бывшая председателем сельского совета и колхоза довоенного времени — времени раскулачивания, становления нового класса партийных бюрократов, разорения церквей и религии, разрушения нравственности. Хочется увидеть её и посмотреть ей в глаза. Понять, как может сейчас чувствовать себя человек, который был активным проводником линии партии на развал всего того прекрасного, что помнится из детства.

Село Порга расположено в удивительно красивом месте на высоком берегу речки того же названия, которая омывает его с двух сторон. С третьей стороны — овраг с ручьями, притоками реки, и лишь с одной стороны, в сторону деревни Кочергино, плоская равнина. С трёх сторон окружают небольшие деревни в 20 - 40 домов. Первый пояс (в радиусе 1 километра): Кочергино, Бакланово, Малое Канино, Большое Канино. Второй пояс (в радиусе 2 - 3 километров): Сухотино, Тепляково, Буяново, Денежниково, Зилово, Нетечкино, Нифаново, Вязовик. Эти населённые пункты составили так называемый «Поргинский приход», т.е. принадлежали и обслуживались Поргинской церковью.

Та часть Поргинского холма, которая омывается речкой, удивительно живописна. Летом — там сплошной ковёр из полевых цветов. Много деревьев, в основном — лиственных. По одному из склонов расположено кладбище — место захоронения многих поколений жителей окружающих деревень, типичное сельское кладбище с новыми и разрушенными крестами и могилами, с новыми и старыми оградами. В послевоенные годы можно было заметить кое-где пирамидки с пятиконечной звездой.

Речка Порга — небольшая, всего километров шесть. В ней чередуются «бочаги» (глубокие места ) и «мелкотки» — мелкие, с быстрой холодной проточной водой. Вода удивительно вкусная. Речка впадает в реку Нёмду — приток Волги. На этой реке в те годы стояло несколько водяных мельниц.

С северной стороны Поргу окружал лес: «бор», очень большой, в основном хвойный. Собственно, неизвестно, где он кончался. Там было много грибов и ягод. Грибов было настолько много, что брали только «хорошие»: белые, маслята, грузди, подберёзовики. По склонам многочисленных оврагов, окружающих Поргу, росли рыжики, сосновинники, которые в виде соленья были очень вкусны. А также много ягод: земляники, малины, черники, клюквы. Время от времени жители окружающих деревень организовывали целевые походы за определенными сортами грибов или ягод. Отправлялись с лошадью, которая везла бирки, кузовки, корзины. Возглавлял поход опытный «лесовик», который знал хорошо «места». Выходили рано — «на заре», а возвращались к вечеру с полными посудинами грибов или ягод. Возвращение было всегда радостью для малышей.

В России издавна церкви ставились на самых красивых, живописных местах, как правило, на возвышенностях, недалеко от речки или озера. Около церкви делались насаждения, которые часто к двадцатому веку превращались в парки. Так и наша Порга. Вот какой она была в начале 20-х годов. Далеко вокруг была видна высокая белокаменная колокольня. За многие километры был слышен звон её огромного колокола. Со стороны Канина открывалась знакомая и милая сердцу панорама села.

В центре — большая двухэтажная церковь, обнесённая каменной оградойг. В ограде чисто, зелено. Несколько берёз, несколько могил. Хорошо помню в левом углу красивый памятник Торопову, бывшему церковному старосте. На этой могиле часто бывала его вдова Ираида Григорьевна, которая жила в Кочергине. Удивительно милая, добрая и ласковая старушка.

С левой стороны - наш дом, дом священника, большой и красивый, со многими подворными постройками: несколько сараев, скотная изба, погреб, баня, амбар, рига, овин. Всё было продумано и удобно. Перед домом — огород, а сам дом обнесён палисадником. С одной стороны дома были посажены тополя. С двух других сторон — ряды белой и синей сирени. В садике клумбы с цветами. Перед церковью — довольно большая площадь, место гуляний и ярмарок. Против церкви на краю площади — школа, в которой я и мои сёстры учились три года. Школа обслуживала детей из окружающих деревень: Кочергина, Бакланова, Канина. В те годы учеников было довольно много — около тридцати. Далее, рядом со школой, был старый дом Старкиных, в котором доживала старушка, вдова дьякона Анфиса Ивановна, с дочерью Анной Дмитриевной и зятем — учителями этой школы. В 20-е годы Старкины построили новый дом, а этот снесли. Далее идёт сторожка — небольшой дом церковного сторожа. Рядом большой и благоустроенный дом Козыревых — псаломщика с многочисленной семьёй. И, наконец, последний — дом Виноградовых, с краю села, старый, покосившийся, вызывавший во мне опасения, что вот-вот рухнет. За церковью пруд. На окраинах бани, овины, гумна, огороды.

Вот и вся Порга. Собственно, четыре дома. Но населения было в ней около тридцати человек. Из них до двух десятков молодёжи — детей и подростков. И вспоминается удивительная атмосфера трудового пафоса. Все взрослые занимались своими делами. Трудились самозабвенно и с удовольствием. А в праздники — праздники были церковные — так же хорошо отдыхали. Для нас, ребятишек, в свободное время самым большим удовольствием было поиграть на площади в любимую игру, это была лапта. Не беда, что мяч был сделан из тряпок! Это удивительно интересная и полезная игра. Жаль, что сейчас она совсем забыта. Кроме этого, мальчики любили играть в бабки. Часто приходил к нам на игры Виталий из Малого Канина. Спустя пять десятков лет он разыскал меня в Москве и много мы переговорили, повспоминали о далёких поргинских днях. Шум и крики детских игр далеко раздавались вокруг и показывали, что крохотное село живет радостной, полнокровной жизнью.

Полуостровное расположение села ограничивало проезд через него на лошадях. Собственно, всегда можно было проехать только со стороны Кочергина.

Со стороны Канина и Бакланова доступ затрудняли речки, ручьи и овраги и проезд возможен был только в сухую погоду и зимой. Радостно вспомнить, что представляла из себя Порга в пору весеннего и осеннего половодья! Маленькая, еле заметная речушка, а при разливе затопляла большие пространства. Пройти в соседние деревни, за исключением Кочергина, было невозможно. Занятия в школе, конечно, прекращались.

Все явления природы на Порге проявлялись гораздо значительнее и заметнее. Особенно были сильны грозы. (В доме непременно закрывались трубы, самовары покрывались накидками). Да и смена времён года на Порге чувствовалась гораздо более резко. Зимой морозы были сильнее. Летом - жарче.

И всё-таки самое поразительное на Порге — это необыкновенная тишина, умиротворённость, полная отрешённость и слияние с природой. Кажется, было слышно, как дышит природа. Чудесные птичьи голоса, необыкновенные запахи трав и цветов!

Вот что такое Порга!

Семья

История нашей семьи поучительна и интересна. Дом, в котором мы жили, принадлежал Пиняеву Николаю Матвеевичу, моему деду, отцу матери, который купил его у вдовы умершего священника со всеми постройками, и сам он был священником в Порге два года. Но дед был строптивого характера, легко возбуждался и часто ссорился, особенно в состоянии подпития.

У него были частые конфликты с церковными органами, на него были жалобы, и потому ему приходилось довольно часто переезжать из одного прихода в другой. Бабушка Елизавета Алексеевна (в девичестве Разумовская) была полной ему противоположностью. В высшей степени справедливая, добрая, не терпевшая нечестности и разболтанности, она часто вступала в конфликты с дедом, который, в общем, трудом себя не обременял, больше «порхал» по дому и огороду и ограничивался тем, что «наводил порядок». Он страшно любил пить чай. Пил одновременно из двух бокалов. В одном чай остывал, пока он в очередной раз пробежится по огороду. Мы, дети, очень боялись бабушки, которая строго требовала от нас выполнения ряда правил, но была добра и справедлива, и нисколько не боялись шумливого, ворчливого дедушки.

Конфликтная ситуация создалась у деда и на Порге, в результате чего в 1908 году его перевели в другой приход. Но как быть с домом, который он приобрёл? У деда была единственная дочь - Александра, будущая моя мать, 16-ти лет, которая в то время училась в последнем классе Кологривской женской гимназии. Бабушка, умная и предусмотрительная, поехала в Кострому, к владыке (архиепископу), упала к нему в ноги и со слезами умоляла «оставить место» за дочерью. Суровый владыка дал согласие, но с тем, чтобы в течение определённого времени найти жениха, который стал бы на Порге священником.

Бабушка обратилась в Костромскую духовную семинарию, которая готовила священников. Ей порекомендовали Воздвиженского Василия Николаевича, который окончил семинарию и уже 3 года служил учителем начальной школы в селе Трифоне Костромской губернии, как человека положительного и достойного. Встреча моих будущих отца и матери состоялась в Костроме. Бабушке будущий зять очень понравился, чего, видимо, нельзя сказать о её дочери, которой хотелось мужа с более привлекательными манерами, умением «ухаживать», танцевать и т.п. Видимо, у неё уже были «альтернативные» предложения. Но энергичная бабушка взяла дело в свои руки, да и время торопило, и в 1908 году состоялась свадьба. И как напоминание об этом у нас в доме, в переднем углу, в течение всех лет висели иконы Божьей Матери и Спасителя, которыми моих родителей благословили на супружескую жизнь. Свадьба была очень пышная. Множество людей из окружающих селений смотрели это торжество. Особенно много людей было из Канина. Всем хотелось посмотреть молодых, послушать свадебные песни, получить подарки. Так вспоминала Анна Прокофьевна Простушкина из Кочергина (сестра Л.П. Простушкиной).

Мой отец Василий Николаевич происходил из многодетной семьи псаломщика села Карабанова, что недалеко от Костромы. Известно, что псаломщик — нижняя ступень церковной иерархии, и потому семья жила крайне бедно. Лишь благодаря трудолюбию, природной одарённости и материальной помощи (но я не помню точно, от кого) отец мог поступить в семинарию, учиться в ней и успешно закончить её в 1905 году. Кстати, эту же семинарию несколько ранее окончил и мой дед. Помню, впоследствии при встречах они с огромным интересом вспоминали её, порядки, учителей. Дед передавал события мастерски, подражал голосам и манерам тех, о ком рассказывал. Получались как бы необыкновенно интересные мини-спектакли. И далеко были слышны раскаты дедова смеха. И запомнился сам он — плотный, высокий, полный, с широким красным лицом, окаймлённым гривой волос, с заметным брюшком, он восседал за столом и дирижировал беседой. Настоящий патриарх.

Следует заметить, что в Костромской семинарии тех лет витал довольно демократический дух. По воспоминаниям маршала A.M. Василевского, который окончил эту же семинарию, её воспитанники участвовали в революционном движении и событиях 1905 года. Во всяком случае, патриотизм её воспитанников был подготовлен и утверждён тем, что семинария находилась в Костроме, древнейшем историческом и религиозном центре России, родине Дома Романовых, Ивана Сусанина, центре Костромской губернии, никогда не бывшей под иноземцами, не знавшей татарского ига, в которую входили древние и красивые города: Галич, Кологрив, Солигалич, Чухлома. Отец вспоминал, как ему трудно было учиться, не на что было купить учебники. Только помощь из благотворительных фондов да природные способности и настойчивость помогли ему окончить семинарию.

Мне очень хотелось посмотреть на здание, в котором учились отец и дед. Когда я был в Костроме в 1984 году, то с трудом разыскал здание бывшей семинарии. Оно очень внушительное, красивое, находится в центре города. Сейчас в нём находится родильный домд. Долго я стоял около него, ходил вокруг и вспоминал и представлял, как протекали дни моего отца и деда в юности.

У отца было много родственников. В Костроме жила его сестра с матерью. Но связь с ними была крайне слабая. Очень смутно припоминаю приезд папиных племянников и бабушки на Поргу. Но, говорят, что отношения бабушки и моей матери не сложились и она быстро уехала.

Итак, в 26 лет отец стал обладателем отличного дома и приличного прихода. Его молодая 17-летняя жена, моя мать, оказалась хорошей хозяйкой. Ей помогали работницы. В 18 лет родился первый ребёнок — мальчик Валентин, который вскоре умер. Через два года, в 1912 году, родился сын Борис (это я). Затем, как правило через 2 - 3 года, появились Нина, Галя, Валя, Владимир, Зоя. Володя умер восьми лет от падения с лошади, когда ехал верхом. Это был исключительно приятный мальчик: умный, послушный, прилежный. Я его видел всего раз — во время приезда на Поргу в 1930 году.

Но время молодости и довольства прошло быстро и наступили суровые дни, когда речь уже шла о простом выживании. Няни и работница были вначале, а затем всё хозяйство вели сами — отец и мать, и по мере взросления мы, дети, помогали, и сами работали, а девочки нянчили друг друга: старшие — младших.

Нужно подчеркнуть большие и разнообразные способности отца: он выполнял любую работу по сельскому хозяйству. Всё ему легко давалось. Сам делал ульи для пасеки (у нас были пчёлы). Кроме этого, он хорошо пел, играл и самостоятельно подбирал мелодии на гитаре, фисгармонии (тип органа в форме пианино) и разбирался в нотах.

Подлинной хранительницей и создателем домашнего очага была мать. Это была предельно самоотверженная женщина. И, кажется, все те качества, которые в русской женщине были отмечены Некрасовым, были присущи ей. Работоспособность — поразительная. Нужно было накормить и одеть большую семью, где «мал-мала» меньше, накормить скот, подоить коров, посадить огород и ухаживать за посаженным. С раннего утра до позднего вечера можно было видеть её, мелькающую то здесь, то там и буквально падающую от усталости поздно вечером, чтобы рано встать и снова приняться за дело.

Но, несмотря на это, она не растеряла свою образованность. Знала и любила классическую литературу, особенно Кольцова. В возрасте 80 лет, когда она была у меня на юбилее, она вспоминала: «Что, дремучий лес, призадумался?» У неё была необыкновенная способность разговаривать и находить общее с разными собеседниками — от самых простых людей до больших начальников. Много, очень много она помогла каждому из членов семьи. Так, когда отца забрали на лесоповал, она разыскала его и вызволила.

Таковы были наши родители. Говорят, что родителей не выбирают. Но если бы это было не так, то все мы, члены семьи Воздвиженских, других бы не выбрали.

Раннее детство

Мое раннее детство было удивительно счастливым. Семья жила в достатке. Единственный сын был кумиром. Мне были предоставлены все возможные забавы и удовольствия. Мою няню, Маню, девушку из деревни Малое Канино, помню до сих пор - ласковую, доброжелательную. Она следила, чтобы я был здоров и радостен.

Я совсем мало помню из дореволюционной жизни. Ведь когда произошла революция, мне было 5 лет.

Помню свои игрушки: коня, на котором любил ездить из комнаты в комнату, и как он весело ржал, если дёрнуть за веревочку, кубики, из которых любил складывать картинки различных зверей, игрушечное ружьё. Помню, как была рождественская ёлка. Мать купила чудесных игрушек, и мы её наряжали. Свечи были восковые. Потом приглашали детей соседей и все весело играли и пели. До сих пор отчётливо помню, как ребята Козыревы — Алексей и Василий, которые в то время учились в городе Чухломе, — пели песенку: «Сербия-Бельгия! Жаль мне тебя, Проклятая Германия разграбила тебя!» Видимо, эта ёлка была во время Мировой войны.

Помню, мать любила ухаживать за цветами. Их имелось много в нашем цветнике. Мне кажется, что были все цветы, которые произрастали в нашей полосе. Особенно были красивы георгины и гвоздики. В дни праздников мать посылала букеты цветов в церковь, а в Спасов день, во время крестного хода на речку, цветами были украшены иконы и крест.

Помню, как я болел корью. Болезнь протекала страшно тяжело. Жизнь была в опасности. Мать часами носила меня на руках по залу. Только в таком положении я ещё мог как-то дышать. Использовали все рекомендации местных лекарей-знахарей: держали в темноте, покрывали красным и др. Врачей близко не было. До ближайшего медпункта было 10 вёрст (Палкино). Выздоровление шло медленно и тяжело.

Отец мой был большой любитель играть в городки. Кстати, он был левша. И я заворожённо смотрел и удивлялся, как он метко выбивал фигуры левой рукой.

Ещё помню, как происходило рождение моей сестренки Гали в 1917 году. Мать была на волосок от смерти. Помню, как прощался с ней отец, как меня подвели к ней, как я плакал, тянулся к матери — видимо, уже понимал. Но несчастье обошло нашу семью.

В детстве я рос сообразительным, инициативным ребенком, «большим выдумщиком», как говорили. Но жаль, что мне «многое спускалось с рук». Поэтому я нередко портил вещи. У нас была сравнительно большая библиотека, которая находилась в светёлке. Там были журналы «Нива» и другие, за многие годы. И приложения к «Ниве» — сочинения Достоевского, Майкова, Фета, Кольцова, Куприна, Бунина, Горького, Диккенса и многих других. Кроме этого, были многотомные иллюстрированные издания: «Интимная жизнь монархов», «Наполеон в России» и другие, названия которых уже не помню. Там же находились гимназические тетради моей матери, её дневники, сочинения, которые, нужно сказать, она писала очень хорошо. Я очень любил бывать в этой библиотеке. Мне доставляло огромную радость перебирать и рассматривать книги, картинки, рисунки. Я любил вырезать картинки, особенно про войну, и наклеивать их на газеты, создавая различные ситуации, и, конечно, испортил много книг. А взрослые не остановили. Видимо, сработала пословица: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

В школу я пошёл 7 лет. К этому времени уже умел читать. Чтению меня научила мама. Время у неё было ограничено, и занимались мы во время готовки пищи. В кухне каждое утро топили большую русскую печь, мать готовила пищу, и не только для нас, но и для скота, а я сидел рядом за столом и постигал премудрости чтения. В школу я ходил с удовольствием. Учила меня в 1 - 2 классе Старкина Анна Дмитриевна. Сын её Валентин был моим другом и учился в одном классе.

Хотя учительница и не была большим профессионалом, но учила старательно. Правда, в силу семейных обстоятельств, ей нужно было до занятий справить домашние дела: подоить корову, накормить скот и детей. Поэтому начинали уроки мы поздно, кончали рано и, мне кажется, без особого регламента. Нам, ученикам, конечно, это нравилось. В ту пору учеников подкармливали картофельным супом (без мяса), который съедался с удовольствием. Переменки были почему-то всегда большие, и мы занимались любимой игрой в ремешок. Играющие садились по кругу с поднятыми коленками, на которые набрасывали одежды. Под коленками передавался ремешок. Водивший находился в центре, и его задача была поймать ремешок, который передавался по кругу между коленями и которым время от времени стегали его по спине. И так до тех пор, пока ремешок не будет пойман.

Навсегда мне запомнилась необъективность учительницы. В те годы разыгрывались карандаши, тетради. Из пучка спичек выигравший должен был вытащить короткую. Когда подошла моя очередь, учительница удалила эту спичку. Я всё это видел. Помню, покраснел, глаза налились слезами и было обидно, больно и стыдно за учительницу.

В 3-м классе я учился у Николая Яковлевича Старкина (муж Анны Дмитриевны). Он вернулся с Гражданской войны, которую отбывал в Астрахани. Николай Яковлевич учил уже более профессионально. Помню, в 3-м классе мне попалась книжка, в которой описывались различные опыты (главным образом по физике). Так я мастерил электрическую машину из вращающейся бутылки, знакомился с громоотводом.

Вообще-то, в глухой сельской школе (за 30 вёрст от железнодорожной станции и 50 от ближайшего города — Галича) каким-то образом получали неплохие знания. Помню удивительно интересные книжки для чтения, например, Вахтеровой «Семейное чтение». Там были прекрасные стихи Пушкина, Плещеева, Некрасова, Никитина. Прекрасные отрывки и небольшие рассказы Толстого, Мамина-Сибиряка и др. И никакой политизации, никаких революционных праздников, всё было обращено к нравственным чувствам. И не случайно многие стихи я помню до сих пор. И очень интересно было узнавать и изучать новое. Когда объявляли темы «десятичные дроби» или, скажем, «проценты» и т.п. — это зачаровывало и появлялось желание узнать и изучить.

Кончались уроки, и шумная ребячья ватага разбегалась по трём тропам — на Кочергино, на Канино и на Бакланово Помню, из Бакланова учились из одной семьи трое Рогозиных: Алексей, Катя и Нина. Алексей учился со мной в одном классе. Катя была удивительно красивая и умная девочка, и не мудрено, что она мне очень нравилась. Ребята имели привычку привозить в школу коньки и с удовольствием катались после уроков с крутых поргинских горок.

К тому времени относится мое увлечение религией. Я часто ходил в церковь. Меня восхищало то, как отец выполнял свои обязанности и являлся центром и руководителем всех церковных действий. Я, конечно, многого не понимал, но меня поражала и захватывала торжественность и содержание церковных актов. Я даже самостоятельно выучил славянский язык и свободно читал. Особенно мне нравилось читать «жития святых». Но один раз со мной случился такой эпизод. Я стоял на клиросе. Перед тем, как отец должен был войти в открытые Царские врата, я юркнул вперёд и пробежал через них. Я, конечно, знал, что это был великий грех, ибо никто, кроме священника, не мог через них пройти. Я был потрясён тем, что наделал, ждал большой кары от Бога и от отца, спрятался и долго не выходил. Я старался копировать отца, сам как бы совершал богослужение, делал себе из газет соответствующие одежды, утварь, столик. Участниками были сестрёнки и друзья. Кто знает, если бы не переворот в России, может быть, я и пошёл бы по стопам отца. Но только в плане изучения философии и истории религии.

В детстве я любил слушать сказки и, вообще, рассказы. К нам приходило много маминых приятельниц, которые рассказывали интересные случаи. Привлекала форма рассказа и язык - сочный, остроумный, народный. Эти рассказы вскрывали политическую и экономическую обстановку и — что очень занимало — взаимоотношения людей, их сложный, интересный мир. Совершенно серьёзно шла речь о колдунах, назывались конкретные лица, которые могли напустить болезнь, несчастья или, наоборот, избавить от них. К ним ходили за услугами и их боялись.

В нашей семье время от времени появлялась одна старенькая, горбатенькая странница — «бабушка Красница», которая неожиданно появлялась и так же неожиданно исчезала, прожив несколько месяцев. Почему-то моя мать её очень ценила. Так вот, она была мастер рассказывать сказки. Репертуар её был небольшой, но как она рассказывала — вызывая сочувствие к слабым и обездоленным людям и отвращение к злым, — влекло к её сказкам, хотя мы знали их наизусть. Помню сказку про «Ивушку» — обманутого козлёночка, Ивана Царевича, Змея Горыныча. Все герои в её исполнении представлялись живыми, с ярко выраженными моральными качествами.

Крупным «источником информации» являлись пастухи, которые вечерами, после того как пригонят стадо, рассказывали нам удивительные были и небылицы, буквально по «всем отраслям знаний», в особенности по части нечистой силы и покойников — в стиле гоголевского «Вия».

А сейчас мне хочется вместе с вами, читатель, побывать в нашем доме, каким я помню его в середине 20-х годов. Через крыльцо и сени (из сеней был выход наверх и во двор) попадаем в кухню с русской печкой, с полатями. На печке очень приятно погреться зимой, «посумерничать». Посередине кухни большой обеденный стол. Против печки — залавок с кухонными принадлежностями. С другой стороны — посудный шкаф тёмного цвета, с «косой доской». Вдоль по стене лавка (широкая скамья). Из кухни дверь в небольшую гостиную. В ней большой стол для гостей со стульями, в переднем углу иконы. В простенке швейная машина «Зингер», на которой мама иногда шила, и в углу справа мой столик с книгами. Из гостиной дверь вела в «зало» — самую красивую комнату. По одну сторону три окна, по другую — два. В углу «горка» с праздничной, очень красивой посудой. В простенке письменный стол отца с настольными фотографиями. В одном из ящиков стола была коробка с наградами. Я очень любил рассматривать их, в особенности ордена Андрея Первозванного и др. Они были очень красивы. В правом углу много красивых икон с лампадой. В простенке фисгармония — орган. Я так любил слушать игру и пение под него. Перед столом диван, а над ним картина. Я хорошо её помню: как Пётр Великий спасает рыбаков. На стене портреты царя и царицы и в стеклянной рамке красивое свидетельство об окончании отцом семинарии. На потолке висел абажур в виде шара со стёклами малинового цвета. Вторая дверь из кухни вела в прихожую, куда можно было попадать из коридора через парадное крыльцо. Но обычно ходили через кухню. В прихожей была печка, раздевалка и двери в отцовский кабинет, спальню и зал. Впоследствии стенка между спальней и кабинетом была разрушена и поставлена печь, которая топилась зимой на ночь. Вдоль всей длины дома с западной стороны была терраса, на которой мы обычно завтракали и пили чай в летнее время. Терраса оканчивалась парадным входом в дом (очень красивым), которым на моей памяти никогда не пользовались. Сейчас я прихожу к выводу, что и дом, и все хозяйственные строения были построены очень удобно, хорошо и красиво. В Порге наша семья жила 60 лет. Но похоронены на Порге только брат Володя и дедушка Николай Матвеевич Пиняев.

Курилово

Наша начальная школа в Порге была трёхклассной. В 1922 году я окончил три класса и для продолжения образования в 4-м классе поступил в ближайшую четырёхклассную школу в Курилове, на расстоянии 5 километров. Ежедневно ходить в школу было трудно, дорога проходила по занесённой местности. Поэтому меня мама определила на квартиру к Никифоровой Ираиде Матвеевне — вдове бывшего волостного писаря, очень доброй, приветливой старушке. В доме проживала большая семья писаря — дети Николай, Анатолий, Екатерина, Елизавета. Ранее они учились где-то в гимназиях, но к тому времени все жили дома. Это была местная интеллигенция, по крайней мере, они пытались её изображать. Трудно было понять, чем они занимались, на что жили. Помню бесконечные «заумные» разговоры, в которых отражалось то время военного коммунизма. Николай служил в волостном правлении. Ходил в галифе, френче, перетянутый ремнями.

Производил впечатление своими резкими, отрывочными, безапелляционными суждениями. Елизавета работала учительницей в той школе, куда поступил я. Но меня учила другая - Ольга Николаевна Введенская, удивительно старательная и доброжелательная женщина. Она старалась учить нас хорошо писать, считать, прививала любовь к чтению. Именно тогда я полюбил книги и чтение, и на всю жизнь. В те годы я уже прочитал «Дети капитана Гранта», «Робинзон Крузо», «Хижина дяди Тома». Особенно мне нравился Гоголь. С упоением я прочитал «Тараса Бульбу», «Вечера на хуторе близ Дикань-ки»», «Вий». Когда я читал «Вия», то буквально держался за подол матери. В те годы у нас было модно рассказывать о всяких мифах, нечистой силе, покойниках. Но что касается политики, то наша учительница была откровенно слаба. Когда стало известно, что нам, четы-рёхклассникам, будут экзамены, на которые приедет представитель, то она смогла нам только сказать, что «знает твёрдо, что были две революции». А что за революции — не известно. На экзамены приехали Н.Я. Старкин и представитель. Экзамены начали с меня, как с лучшего ученика. По всем предметам я всё ответил, но в политике — ничего. Но учительница меня защитила и первому написала удостоверение об окончании 4 класса.

А политическое разложение в деревне чувствовалось. Это было видно из споров Никифоровых, в которых я далеко не всё понимал, но улавливал сведения о Гражданской войне, о волнениях среди мужиков, о том, что где-то восстания и т.п. В волостном правлении, куда я иногда забегал, слышал споры о земле и налогах. Видимо, отчётливо пробивался НЭП.

В соседнем селе Пахтанове зимой 1923 года была ярмарка. Было удивительно, что в таком небольшом селе было установлено много палаток (как у нас называют, «балаганов»), в которых продавали самые различные товары — материю, ситцы, галантерею; всевозможные съедобные вещи — баранки, пряники, халву, изюм и др. Меня особенно поражало, как тут же приготовлялись пирожки и другие вкусные вещи. По всему селу далеко разносился удивительно приятный запах. Я несколько раз бегал на ярмарку, всё осматривал, но увы!.. — этим и ограничивалось. И ещё, как ни странно, можно было покупать на старые «николаевские» деньги, которые почему-то ещё ценились. Вспоминая ярмарку, я до сих пор удивляюсь: какую выгоду могли получить торговцы от продажи, — а приезжали они из далёких мест! Ведь население в окружающих деревнях было не такое уж большое и богатое.

Мне суждено было вернуться в Куриловскую школу в 1928 году (через пять лет). Но уже в качестве учителя-практиканта, куда меня и моего товарища А. Тихомирова направили на педагогическую практику. Я вел 1 и 3 классы у Елизаветы Яковлевны Никифоровой. Так мы снова встретились. После войны эта школа стала семилетней и её окончила моя младшая сестра Зоя.

В Курилове я побывал много лет спустя, в 1953 году. Наша школа показалась какой-то маленькой, вросла в землю, покривилась. В ней уже не учились (построили новую), а организовали интернат для учащихся. С нежностью вспоминаю я куриловские дни. Они не прошли бесследно. Я получил интерес к знаниям и неистребимое желание учиться дальше. А куда дальше? А дальше был Галич.

Наши соседи

Я уже писал о том, что Порга - село маленькое, всего пять домов*. Но детского населения было много, так что было весело. Среди них были и мои друзья.

В нашей семье росли сестрёнки: Нина, Галя, Валя; Зоя появилась после моего отъезда. Володя рано умер.

Особенно близок был нам дом Козыревых. Хозяйка Лидия Алексеевна утвердила полный матриархат. Её авторитет был непререкаем, и дети — Алексей, Василий, Лидия, Валентина, Милетина — её боготворили и называли не иначе как «мамонька». Её муж Иван Иванович был псаломщиком, а под влиянием честолюбивой супруги захотел стать дьяконом. Но в нашей церкви, за неимением вакансии, это было сделать нельзя, и он уехал в другое село. Жил один, простудился и умер. Помню очень пышные похороны, на которые съехалось много духовенства. По просьбе Лидии Алексеевны и при содействии моего отца сын Козыревых, Василий, в возрасте 17 лет стал псаломщиком. Конечно, он ничего не умел, и отец его подготовил. Как-то странно было видеть молодого парня в роли служителя культа. Но нужно отдать должное, он был очень старателен. Ребята Козыревы были дружны, инициативны и задавали тон в наших играх. Козыревы все были очень трудолюбивы, прекрасно знали сельское хозяйство и нам, в частности моей матери, были своеобразным эталоном.

Судьба ребят Козыревых такая.

Как только началось время притеснений, старший Алексей уехал из дома — говорили, что в Среднюю Азию, где поступил работать на железнодорожную станцию. Судьба Василия - сложная. Он в то время работал псаломщиком и, следовательно, был лишенцем (лишён избирательных прав). Парень был работящий, уважительный и хорошо ладил с моим отцом. Но в смысле женитьбы было сложно, строгая мать не потерпела бы никакой невестки. Он тайно сошёлся с девицей из Малого Кани-на, которую в округе называли Саня-каша. Довольно привлекательная, она была очень льстива, лжива и любого могла заговорить и использовать в своих интересах. Она забеременела и всюду афишировала, что от Василия. И вот в один прекрасный день, вернее ночь, Вася Козырев исчез из дома. С тех пор Вася не появлялся. Ходили слухи, что он уехал к брату Алексею в Среднюю Азию. Судьба девчонок Козыревых обычна. Лида стала учительницей. Валя и Миля устроились на службу где-то под Ленинградом.

Семейство Старкиных — противоречиво: с одной стороны, они, вроде, сторонники старых порядков, с другой — когда стало выгодно, ратовали за раскулачивание, коллективизацию, атеизм. Старкины, Николай Яковлевич и Анна Дмитриевна, работали учителями в Порге. Николай Яковлевич был учителем ещё и до войны 1914 года, после демобилизации вернулся на Поргу и вновь стал учителем. Вначале он показывал себя очень расположенным к церкви. Имея хороший голос, он организовал отличный церковный хор из девушек окружающих деревень. Но через 2-3 года поступил в Палкино и его позиция резко изменилась. Вообще, это был человек двуличный, порядочный льстец и подхалим. Это особенно проявилось в отношениях с моим отцом, который ему много помогал и учил работать. Но, когда начались притеснения нас со стороны властей, он первый участвовал в этом, встал в ряды безбожников, стал ярым сторонником раскулачивания и закрытия церкви. Правда, к моему отцу он всегда относился с уважением и почтением, может быть, потому, что чувствовал слишком большое его нравственное превосходство.

Старкин построил новый дом, взамен развалившегося старого. В основном за счет «помочей». В деревнях этот способ был довольно распространён: когда житель не может сам осилить какое-либо большое дело, он призывает «на помощь». Приглашённые работают совершенно бесплатно, «всем миром», работают весело, быстро, хорошо. Дело хозяина только как следует угостить и поставить выпивку. Умер он на Порге перед войной.

У его жены, Анны Дмитриевны, поистине трагическая судьба. После войны она жила в доме одна. Видимо, случился припадок, помощи нет. И её обнаружили мёртвой через несколько дней.

У Старкиных были дети: Валентин, Нина, Зина, Леонид и Антонина. Валентин был моим другом, окончил педтехникум и был учителем в Палкинском районе. Оба мальчика — и Валентин, и Леонид — пропали без вести в войну. Девочки — разъехались кто куда.

Третья семья — Виноградовых.

Дом Виноградовых был на самом краю села по направлению к Бакланову. Дом очень старый, вросший в землю, так что с трудом открывались двери. Когда-то дом принадлежал волостному писарю, а в наше время -Авдотье и её мужу Ивану Петровичу. Сразу за домом была принадлежащая им пахотная земля, они жили как бы «на отрубе». Иван Петрович вернулся с фронта после 1-ой Мировой войны больной туберкулёзом. Это был молчаливый человек, небольшого роста, всегда держащий в зубах цигарку табака и всегда кашляющий. Я не помню, чтобы он что-либо говорил. Вскоре он так же незаметно умер. В семье Виноградовых была ещё глухонемая «Патя» (сестра Авдотьи Павловны — так она называла себя и так её называли все. Она слов не слышала, но реагировала на стук и слышала колокольный звон. Потому отца называла «бомба», а мать «уха». С ней объяснялись на пальцах. У матери выходило это хорошо. Патя была неплохой портнихой и обшивала ребятишек. У Виноградовых было трое детей: Шура, Катя и Коля, мой ровесник и второй друг. Он был примерно на 10 лет моложе сестёр. Девушки уже невестились, а мы были ещё «пацаны». Судьба их такая. Шура Виноградова родила без мужа и избавилась от ребёнка. За это её судили. Она отбыла длительное наказание и вернулась в Палкино со своим мужем, которого она приобрела в заключении. Они вели добропорядочную жизнь, и я, когда бывал на Порге, к ним заезжал. Катя вышла замуж за Сергея Васильевича Тягина из Галича. Он имел там собственный дом, был из «бывших», но при советской власти работал на простых работах (столяр) и люто её ненавидел. После начавшихся репрессий (в 30-м году) они сбежали в Москву. Там оборудовали маленькую комнату в глубоком подвале на улице Красная Пресня, дом 56, где и жили с детками. Помогала им нянчить ребят моя сестра Нина, но при паспортизации её выслали из Москвы. Там же был мой первый приют по приезде из Сибири в Москву. Перед началом войны Сергей Васильевич поступил сторожем в ближайшую школу на площади «Краснопресненская застава». Коля, или, как его все называли, Колюшка, был довольно серьёзным, молчаливым мальчиком. Он был крестником моей матери. Перед войной мы часто встречались. Сразу же с началом войны он был мобилизован и пропал без вести. Таковы люди, жившие на Порге: что ни человек — неповторимая судьба! Сколько драматизма и трагедий в каждой из 4-х семей. Из четырёх, ушедших воевать (я, Валентин, Коля, Леня), лишь мне одному суждено было вернуться и пройти ещё раз по многострадальной пор-гинской земле. Наиболее радостная детская пора относится к 1918 - 26 годам, когда нам было по 6 - 12 лет. Все довольно близкие по возрасту, только Вася и Алексей Козыревы были старше, и мы их признавали за руководителей. Сестры Виноградовы уже переходили в разряд невест. Разнообразие наших игр было удивительно. Так, любили строить домики, оборудовать их чем возможно. Посуду делали из глины, угощения также кое из чего, «понарошке». И ходили друг к другу «в гости», соблюдая ритуал, который мы наблюдали у взрослых. Ещё летом любили всей компанией ходить купаться. Братья Козыревы неизменно руководили нами. Себе они выбирали глубокий «бочаг», где можно было плавать, а мы купались в «мел-котке». Ходили коллективно по ягоды и по грибы. Из игр — любимыми были лапта и бабки. Особенно мы любили по вечерам сидеть мирно на крыльце у Козыревых и слушать рассказы старших. И каких-то историй не рассказывали! Как правило, эти «страшные» истории были про разбойников и про колдунов. Это был наш своеобразный клуб, ведь ни кино, ни каких-либо увеселений у нас не было. Но я помню и более серьёзные детские игры. Например, я любил играть в пасеку. Наделал маленьких ульев и пересаживал туда земляных пчёл. Их гнёзда часто находили при покосе, в их сотах также был настоящий мёд. Но главное в самом процессе игры — я подражал взрослым и пытался извлечь из этого пользу. Далее помню: во время каникул я чертил план Порги, всех домов и строений, в соответствующем масштабе. Мы с Валентином выпускали стенную газету под названием «Вперёд» и вывешивали на дверях школы. Я «издавал» свой литературный журнал «Огонёк», в котором писал небольшие рассказы, рисовал, пытался писать стихи, но у меня ничего не получалось. Я был очень огорчён, узнав, что Пушкин в 7 лет писал стихи, а я уже опоздал! Я подражал нашему Галичскому журналу, который мы выпускали, когда я учился в семилетней школе.

Трудовая жизнь на Порге

Когда я думаю о Порге, то мне прежде всего вспоминается рабочий ритм её жизни. Вот какой я вижу её в подростковом возрасте, в 20-е годы.

Наше хозяйство большое и хорошо налаженное. Лошадь «Голубка» — я её очень любил — вороной масти, была хороша и в работе, и в упряжи. Две коровы, три -четыре овцы, поросёнок, телята, куры. Всё это стадо требовало ухода и давало о себе знать громким мычаньем, ржаньем, хрюканьем и т.п. Скотина располагалась во дворе, который примыкал к дому и соединялся с ним ходом. В верхней части было сено, которое спускалось в ясли лошади и коровам. Сена обычно не хватало, и на корм шли овсяная солома и отходы от молотьбы. Ко двору примыкала отапливаемая скотная изба, где в зимнее время кормили, поили и доили коров и находились телята и овцы. Вспоминаю, что в крестьянских домах в зимнее время телята и ягнята находились в домах, вместе с людьми.

Рядом стоял каретный сарай, где хранились телеги, повозки, сани, дрожки, орудия сельскохозяйственного труда. Позади, на склоне к реке, был погреб, в котором в летнее время хранили молоко, масло, сметану. В погребе была большая яма, которая весной наполнялась снегом. Снег обычно держали всё лето. Тут же был поросятник. В огороде стояла баня. Далее было так называемое гумно с постройками для обработки и хранения урожая. Рига с овином и током для молотьбы, сарай для хранения овсяной соломы и отходов после молотьбы, амбар для хранения зерна. Позднее этот амбар был перевезён в Бакланово и стоял на дороге Палкино - Сла-винка. Позади церкви было второе гумно, сенное, там готовили к хранению сено — сушили, ворошили, сгребали. И там был ещё сарай — сенной.

Наше хозяйство имело 7 десятин земли (7 1/2 гектаров). Для тех мест это порядочно, ибо средняя семья имела 5 гектаров. На одной трети сеяли рожь, на другой трети яровое и на третьей — пар (земля отдыхает). Самая примитивная трёхпольная система земледелия. Полосы были разделены межами. Кроме того что на межи уходило довольно большое количество земли — они были источником сорняковых трав. Продуктивность была низкая - помню, с десятины урожай был пудов 10 - 15. Сеяли рожь, овёс, ячмень, немного яровой пшеницы, немного гречихи, которая нужна была для пасеки. У нас было до десятка ульев. Отец неплохо освоил это дело, сам делал ульи, которые зимой хранили под домом в тёплом подвале.

Из воспоминаний тех лет сохранились картины передела земли. Земля принадлежала «обществу», а правили «миром». Через определённое время земля передели-валась по количеству едоков и разыгрывалась по жребию. Можно представить себе переживания людей: где, в каком месте достанется полоса! От этого зависел урожай, т.к. часто места были неудобные, неплодородные. Сколько было шума, криков, плача на этих сходках, ибо всегда были недовольные. Так делали до коллективизации. Хозяйство велось примитивным способом, самым примитивным сельхозинвентарём (времён Пугачёва) — соха, деревянная борона. Сеяли руками, молотили цепами.

В пяти верстах от Палкина по направлению к Стрельникову, где тогда служил мой дед, был латышский посёлок Даровина. Мы иногда заходили туда просто так, посмотреть, ибо он представлялся прекрасным оазисом среди убогих деревень. Прежде всего поражало обилие цветов. Дома утопали в цветах (особенно красивы были георгины). Кругом чистота, порядок, обилие сельскохозяйственных машин. Это были переселенцы из Латвии. Глава рода Карл Иванович — импозантный, представительный старик, всегда был приветлив и охотно давал объяснения по-русски, правда, с сильным акцентом.

Рабочий день в нашей семье начинался рано. Мать топила русскую печь, в которой готовилась еда на весь день — завтрак, обед и ужин. Свойство русской печи таково, что пища может весь день сохраняться горячей. На завтрак чаще всего был картофель, залитой либо сметаной, либо яйцами, чай с небольшим кусочком сахара, а вечером часто с мёдом. Обед — щи или суп, как правило, мясной, каша ячневая. На третье — молоко с творогом. На ужин подавалось обычно то, что осталось от завтрака и обеда.

Все работы и еда проходили строго по распорядку, хотя редко в каком-либо доме были часы. Ориентиром было солнце и неизменные петухи. Да и как проверить часы? Радио не было. Помню, что отец устанавливал их по солнцу и календарю.

Зимой нужно было накормить скотину, а весной и летом выгнать её и сдать пастуху. В нашем селе было сравнительно небольшое стадо и пастухом был подросток 14 -15 лет. Его обязанность — сторожить и беречь стадо. Пастуха кормили по очереди, подённо, по одному дню за корову, и, соответственно, он и ночевал по очереди. К приходу пастуха готовились, старались накормить получше, не ударить лицом в грязь перед соседями. Пастухи нам, ребятам, казались многоопытными, мы охотно слушали их рассказы, а они усердно просвещали нас в жизненных вопросах. Осенью пастух получал свой приличный заработок.

Весной было две заботы: посадить огород и посеять яровое.

Огородом заправляла мать. Всё вырастало у неё очень хорошо. Для огурцов и капусты были рассадники.

Навоза не жалели. Каждый вечер огородное поливали -это была уже наша, ребячья обязанность. Довольно рано мы уже пользовались овощами с огорода. Огурцы, выращенные в своеобразных парниках из навоза, появлялись рано и были необыкновенно вкусны вместе с ранней картошкой. В огороде росли кусты смородины, малины, крыжовника, вишни. Яблоня была всего одна. Я только помню, что всего один год она дала много яблок.

В окружающих деревнях тоже были огороды, но какие-то хилые, а ягодных кустарников и садов совсем не было. Дома в деревнях, как правило, стояли без растительности и только позади домов были небольшие огороды. Во многих деревнях — Кочергине, Буянове, Зачине и других — дома располагались в полном беспорядке. В связи с тем, что огородных культур было мало, среди подростков и особенно пастухов было распространено воровство (особенно репы, брюквы, моркови). Капуста у нас родилась очень хорошая, на зиму заготовляли её несколько бочек и ежедневно подавали на стол. Картофель заготовлялся также в большом количестве. Картофель и капусту сохраняли в подвале. Они использовались и на корм скоту.

После окончания ярового сева и посадки картофеля наступал сенокос — наиболее поэтичная пора сельскохозяйственных работ. В деревнях на покос шли как на праздник, с песнями, нарядно одетые. В нашей семье хорошим косцом был отец, он же отбивал косы, и к нему обращались за помощью в этом наши соседи. Я стал выходить на покос с 14 лет. Дальнейшее — сушка сена, перевозка на гумно и перенос в сарай - было делом остальных членов семьи. Перевозили сено на гумно в специальной телеге, которая называлась «андрец», — с высокой задней и передней стенкой. Во время сушки сена много хлопот доставляли дожди, и это было не так уж редко. С утра небо чистое, а потом вдруг появлялись облака, гроза, дождь. Тогда уж только пошевеливайся -нужно было быстро сгрести сено в копны.

В сельском хозяйстве одна работа находит на другую. После сенокоса наступает короткая пора — «навозница», когда вывозят со двора навоз в поле, которое оставлялось «под пар», в кучи, которые затем разбивались по всей площади. Так как минеральных удобрений тогда не применялось, то именно от удобрения навозом зависел урожай.

Наступал озимой сев ржи. Это уже мужская работа: пахать, бороновать, сеять. Самое трудное - вспахать. Для этого в нашей местности применялся особый вид сохи — с откидным лемехом. Сеял отец из лукошка, перекинув ремень через плечо. Разбрасывать зерно нужно было равномерно по всей площади, и это было большое искусство. Боронование почвы — это была уже моя работа вместе с моей любимой Голубкой. Приходилось непрерывно отгонять стаи слепней, которые нещадно её кусали.

После озимого сева наиболее трудная пора - жатва. Сначала жатва ржи, а затем и ярового — овса, пшеницы, ячменя, которые к августу уже поспевали. Это работа женская и очень трудная. Недаром Н.А. Некрасов на это указывал. Как правило, мы своей семьёй не справлялись и приходилось нанимать со стороны. Молодые девушки работали весело, с песнями. Мать старалась их накормить получше, обязательно мясным. Для этого забивали курицу или ягнёнка.

В конце августа снопы полученного урожая нужно было свезти в крытую ригу, и потом наступала молотьба, которая производилась вручную молотилами (цепами), из всех сельхозмашин у нас была только веялка. После молотьбы зерно убирали в амбар, а солому, пелёву - в сарай. Молотьба иногда затягивалась надолго, но это была последняя крупная сельскохозяйственная работа.

Одновременно с этими обязательными работами выполнялось множество других сезонных работ. Так, заготовка веников для бани и подметания полов. Они хранились на чердаке. Далее, в течение всего лета и ранней осени, проводился сбор ягод (земляники, малины, черники, брусники) и грибов, которых было большое разнообразие в окружающих оврагах, в пойме речки Порги, и в бору, и в пойме Нёмды. В конце осени и зимой заготовляли дрова. Так что все дни были насыщены до предела.

И вот в такой обстановке я старался выкроить время для чтения. Это было моё любимое занятие.

Земельные наделы в окружающих деревнях были малы, своего хлеба на пропитание не хватало. И поэтому многие из крестьян на зиму уходили на отхожий промысел, главным образом в Ленинград. Основная профессия отходников — плотничье дело. Заработанные деньги помогали оплатить налоги и свести концы с концами.

Общение отходников с городом, конечно, накладывало на них отпечаток, они многое видали в городах, интересно и с удовольствием рассказывали об этом. Помню случай, когда Николай Амплеевич из Большого Ка-нина женился в Петрограде и привёз жену в деревню. Нам любопытно было видеть молодую, складно одетую женщину, беспомощную в многочисленных деревенских привычках и которая в разговоре «акала» (вместо «о» в словах говорила «а»), тогда как у нас было совсем наоборот. Костромской окающий разговор наряду с нижегородским всегда можно было отличить. И у меня он сохранялся многие годы. Кстати, у Николая Амплеевича была единственная в округе машинка для стрижки волос и я к нему бегал подстригаться.

Помню анекдот, связанный с отходниками.

Приезжает отходник из Питера в деревню. Его спрашивают:

— Иван, вот ты был в Питере, а царя видел?

— Ну, а как же, конечно, видел.

— Расскажи, какой он.

— Стоит посредине площади и улыбается. Нос крас ный, лоб ясный. Посреди ремня, через ... железня. Это он городового принял за царя.

Отдых и праздники

И всё-таки, несмотря на утомительный труд, на Порге жили весело в те двадцатые годы. Умели отдыхать, веселиться и праздновать.

Праздники были только церковные. Никаких революционных праздников мы не знали.

Воскресенье было законным и повсеместным днём отдыха. После церковной службы был праздничный завтрак. Мать всегда приготовляла что-либо вкусное. А мастерица по готовке пищи она была отменная. До сих пор помню её не превзойдённое по вкусу жаркое из телятины или баранины. Да ещё с огурцами и солёными грибами. Хорошо выходили пирожки с ягодами, творогом или с луком и яйцами. К чаю подавалось топлёное молоко с пенками, на которые было много охотников из детворы и, конечно, я. Но что я никогда не забуду, так это домашний ржаной хлеб. Я никогда после не ел такого хлеба, вкусного, ароматного. Кончился наш хлеб с тех пор, как появились государственные пекарни, которые выпекают хлеб (кирпичики), неизвестно из чего состоящий, неизвестно, что там намешано. Мне ещё вспоминается чудесный напиток, который умели делать в наших краях — сусло. Я забыл технологию приготовления, но помню, что в основе лежит солод — проросшее зерно, кажется ржи. Аромат и вкус напитка непревзойдённый. В последующие годы, когда я уехал из Порги, — нигде его не встречал.

Самым большим, радостным и светлым праздником был, бесспорно, праздник Пасхи. Он наступал после длительного 7-недельного Великого поста. Уже само это ожидание, ограничение в пище, запрет на употребление всего молочного и мясного, переход к необыкновенно вкусной пище и символам праздника — куличу и пасхе — было трепетно радостным.

В страстную субботу не полагалось есть совсем. Кто бывал на пасхальной службе в церкви — никогда её не забудет. Крестный ход со свечами вокруг церкви. Радостные звуки молитвы: «Христос воскресе из мертвых, смер-тию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Необыкновенно красиво выполнял песнопения хор из деревенских девушек. Все в радостном возбуждении поздравляли друг друга со словами «Христос воскресе» и слышали в ответ: «Воистину воскресе». При этом положено было поцеловаться и обменяться яйцами. У нас в семье их готовили для подарков несколько десятков, окрашенных в самые различные цвета. Один из цветов — красно-бурый — получали при окраске в луковой шелухе.

После обедни — праздничный завтрак. Разговенье. В течение нескольких последующих дней отец с псаломщиком ходили «славить» по деревням. И целую неделю лился колокольный звон. Мог кто угодно залезть на колокольню и звонить сколько угодно. Для подростков затейливым занятием было — катать яйца. Играющие ставили яйца и по очереди спускали яйцо по жёлобу. Если яйцо попадало в одно из тех, которые были выставлены, то — выигрыш и играющий забирал яйцо.

В деревнях были весёлые гулянья, особенно на лугах, в пойме реки, между деревнями Бакланово и Малое Канино. Самым распространённым танцем была известная кадриль под гармошку и пляски «русского». Песни и весёлый смех слышались далеко вокруг. Мы, так называемые «шкеты», с интересом ходили наблюдать это празднество.

Ранней весной заметным моментом был выгон скота в поле после долгого зимнего стояния во дворах. Это было, примерно, в день Георгия Победоносца - покровителя и хранителя домашних животных. У нас было принято группами ребят переходить из деревни в деревню и «славить», т.е. петь под окнами домов. До сих пор помню некоторые слова из песни:

«Егорей, батько храбрый, Макарий преподобный,

Храни вашу скотинку, всю животинку,

В поле и за лесом...» - далее забыл.

После того, как славящие получат подарок: яиц, денег, чего-либо съестного — они поют благодарственную:

«Благодарим тебя, хозяюшка, на добром слове, На богатом доме!

Со скотом, животом, со всем жительством...»

Каждая деревня имела свой так называемый престольный праздник: Канино — «Казанская», Кочергино — «Покров», Сухотино — «Фрола и Лавра» и т.д. В этот день в деревнях было молебствие — вынос икон. Все прихорашивались. Каждый дом принимал гостей. На гулянье сходилась молодежь со всех окружающих деревень. Выходили и старики посмотреть и вспомнить свою молодость. Отец с матерью были желанными и почётными гостями. Помню, что каждый год они бывали в Кочерги-не у Ираиды Григорьевны и в Сухотине у Тороповых (забыл, как их зовут).

Конечно, было много пьяных. Самогон не жалели, делали сами, так что ограничений не было. Отец в такие праздники также находился в сильном подпитии. И редко такие праздники обходились без драк. Вообще драки — характерная черта, вид развлечений, нечто вроде испанской корриды. Стенка парней, вооружённых кольями, шла на стенку противника, деревня на деревню, Бакланово на Канино. Дрались жестоко и беспощадно. В результате были изуродованные, жестоко, отвратительно. Какой-то атавизм, подражание легендам из далёкого прошлого.

Особенно большие и красивые гулянья на лугах были в Троицу и Духов день. Девушки бросали в воду венки из цветов, угадывая свою судьбу.

Сельскохозяйственные работы заканчивались к Покрову, престольному празднику в деревне Кочергине. Уже начинались холода, иногда выпадал снег, а вместе с ними наступал и длительный зимний период, отдых от сельскохозяйственных работ.

Но веселье не прекращалось. Центром веселья в это время были так называемые «беседы» (посиделки) — своеобразные клубы, только гораздо интереснее нынешних. В деревнях девушки предзамужнего возраста откупали у какой-нибудь, скажем, вдовы избу и сходились каждый вечер на посиделки, взяв какую-либо работу: вязанье, вышиванье, пряжу льна и т.д. Там они веселились, рассказывали различные истории, пели песни и работали. Самым интересным моментом был приход группы парней, потенциальных женихов, с гармошкой. Ребята ходили в «беседу» не только в своей деревне, но и в соседние. Начинались танцы. Излюбленным делом ребят было сесть на колени к избранной девушке и мило с ней проводить время. И верхом блаженства было, если какой-либо парочке удастся зайти в тёмный отгороженный уголок за русской печкой и всласть помиловаться. И так по очереди. На таких вечеринках завязывались более глубокие знакомства, кончавшиеся свадьбами.

В нашем селе престольным праздником был «Нико-лин день», или «Никола». Это 19 декабря. Как всегда в праздники — служба, торжественные угощения. В этот день к нам съезжались гости — главным образом духовенство из соседних сёл. Что мне запомнилось — это прекрасное пение. Отец играл на фисгармонии (пианино на духовой основе — орган), причём мог по слуху подобрать любую мелодию. Играл и по нотам, и церковные песнопения. Но особенно хорошо получались русские народные: «Есть на Волге утёс», «Из страны, страны далёкой», «Вечерний звон», «Из-за острова», «Ревёт и стонет Днипр» и многие другие свободолюбивые песни. Ведь все участники были довольно образованные люди, которые, как правило, окончили Костромскую семинарию, в которой в начале века царил особенный демократический дух. Помню крошечного отца Михаила из Бобыкина, приходившегося по грудь своей дородной жене и обладавшего прекрасным и громким голосом; отца Александра Добровольского, который непонятно почему приехал в наши края из Петербурга и женатого на моей крёстной матери Марии Ивановне. Мне они часто дарили книги. Так, подарили роскошное собрание сочинений И.С. Тургенева в 10 томах, сочинения А.Н. Апухтина. Так я познакомился и полюбил Апухтина, о котором очень немногие знали и знают сейчас.

Дни рождения тогда не праздновались, а праздновались «дни ангела» — память святых, в честь которых давалось имя. Так, у меня именины были 2 мая, в день памяти великомучеников Бориса и Глеба. А именины («день ангела») царя праздновался до революции как национальный праздник и был нерабочим днём.

В зимний период самым весёлым и радостным временем были «святки», которые следовали за Рождеством (25 декабря старого стиля), вторым по величине христианским праздником после Пасхи. Так же, как и Пасха, он наступал после длительного (рождественского) поста и был особенно ожидаем. Снова гости, вкусные угощения. На святках группы подростков и молодёжи наряжались «кто во что горазд», изображали животных, различных субъектов, лишь бы было смешно. Их угощали и делали подарки. К этому времени относятся школьные рождественские каникулы, которые потом стали называть «зимними».

В Крещение (19 января) был крестный ход на речку. По Священному писанию Иоанн Креститель крестил Христа. Изображал это священник, опуская в прорубь крест.

Время вплоть до масленицы называлось мясоед. Это время особенно больших молодёжных гуляний, время сватовства и свадеб. Прежде чем происходила свадьба, была довольно сложная и интересная процедура сватовства. Конечно, между молодыми всё уже было согласовано заранее, но свахи и сватья организовывали и проводили процесс представления, сговоров и определения приданого, которое будет за невестой. Как правило, невеста уходила в дом жениха. Конечно, в этих свадьбах был и материальный интерес: в семье жениха появлялась новая работница. Поэтому на первом месте из качеств невесты стояло именно трудолюбие, умение невесты вести хозяйство, её характер, почтительность, скромность. Разумеется, трудно было девушке уйти из родительского дома, от родимой матушки, в дом, где ещё неизвестно как сложится её судьба, ибо выходила навек, о разводах не помышляли, да их практически и не было. И тяжела была судьба той, которая не была приучена к труду. Таких судеб много было в русских сказаниях о «злых свекровях», которые издевались над невестками. Поэтому наряду с заманчивой мечтой о замужестве, к которой, естественно, тяготела каждая девушка, соседствовала и грустная, и печальная мысль о кончившемся девичестве. И сговоры невесты проходили в слезах и печальных песнях подруг. Девушки выходили замуж рано, 18-20 лет, а старшие заносились в разряд «перестарков», «вековух», поэтому каждые родители жили с мыслью, «как устроить чадо». Конечно, главным считалась материальная обустроенность, ибо родители желали своим детям лучшей доли, чем выпала им.

Наивысший пик свадьбы — церковное торжество. Свадебный поезд из многих возков и саней с колокольчиками и разряженными лентами лошадьми приезжал на Поргу. Обычно возок с невестой останавливался у нас, а с женихом — у кого-либо из соседей. Невесту «наряжали». Этим делом занималась моя мать. Невесту накрывали вуалью, на голову надевали красивый венчик из искусственных восковых цветов. Потом невеста и жених встречались в церкви. Сколько раз я видел этот обряд, и он всегда меня волновал и притягивал. Невесты чаще всего были очень красивы, но мне интересно было наблюдать за их лицами. Они были не повторимы. От откровенно радостных до столь же откровенно печальных и даже плачущих. Вся процедура венчания очень трогательна и полна глубокого смысла. На вопрос священника: «Желаешь ли ты, раба Божия, быть женой...» — ответ «Желаю» произносился с тысячами оттенков, по которым можно было судить об истинном желании невесты. А эпизоды с одеванием венцов, трёхкратный обход жениха и невесты вокруг аналоя трогали душу.

Далее наступало веселье, длившееся несколько дней поочередно в доме жениха и невесты.

Свадеб было много, иногда по несколько в день. Некоторых женихов и невест я знал до этого лично. И помню, что у меня всегда возникало чувство жалости к невесте, боязнь за её судьбу. И это сохранилось до сих пор. Жалко девочек, которые выходят замуж. Это, видимо, объяснялось тем, что я встречался с рядом случаев, когда судьба невесты была печальной.

Наконец, наступал пик зимнего веселья — «масленица». Праздник этот, несомненно, языческого происхождения, так как в нём нет ничего от христианства. Он занимает последнюю неделю перед Великим постом. Это пора безудержного (как бы это помягче сказать) обжорства и веселья.

Наиболее характерные черты праздника:

— Это езда на лошадях из деревни в деревню целыми поездами. Лошади и повозки были наряжены, под дугой обязательно колокольчик.

— Это блины, обязательные в каждом доме, которые символизировали праздник, как яйца в Пасху.

— Это поездки в гости.

— И, наконец, это костёр, который устраивался вечером в последний день масленицы. Дрова и другие материалы для костра собирали подростки по всей деревне. И вечером, обычно на краю деревни, зажигался огромный костёр. Около него устраивали игры, прыгали через костёр, играли в снежки. Костры были в каждой деревне и тёмным вечером представляли красивое зрелище. Это были проводы масленицы. Грустно было уходить по домам, ведь впереди был долгий семинедельный Великий пост, когда всякого рода развлечения резко ограничивались вплоть до Пасхи.

На Поргу приходит НЕП

Воспоминания этой главы относятся к периоду 1918 - 1926 годов, периоду военного коммунизма и НЭПа.

Уже с раннего детства я не мог не ощущать неуклонно наступающих изменений в окружающей жизни, и не только в ухудшении уровня жизни, но и в области социальных отношений. Помню таинственные разговоры в семье о голоде, о том, что отбирают хлеб, о том, что мужики не хотят воевать и дезертируют. В нашей бане, которая стояла на отшибе, ближе к лесу, видимо, прятался какой-то дезертир, судя по окуркам, которые находили утром. Много было домыслов о царе, о том, что он жив и скоро придёт царствовать. Или, во всяком случае, его дочь. В те годы были распространены погромы поездов. Некоторые мужики (помню, из Канина) отправлялись в Антропово, там останавливали поезда, идущие из Петрограда и Москвы на восток, в которых голодающее население везло различные вещи для обмена на хлеб в Вятской и Пермской губерниях. Меня уже тогда это глубоко возмущало. Вообще, это время характерно стремлением отбирать и грабить. Конечно, повод давали официальные установки и реквизиции имущества богатых, отбор земли и т.д. Всё это было на руку тем, кто не очень-то хотел трудиться; и грабили, прикрываясь высокой политикой, цитатами из Маркса и других «вождей», диктатурой пролетариата, «экспроприацией экспроприаторов». В переводе означает «грабь награбленное».

Я отчётливо помню то время, которое впоследствии официально называлось «военным коммунизмом», — когда у крестьян отбирались все мизерные результаты его труда, а взамен не давалось ничего. В магазинах нечего было купить, деньги обесценены совершенно. Особенно была нужда в керосине, соли, спичках. Отец у меня был страстным курильщиком. Табак научились выращивать сами, «самосад» — очень крепкий. Если его не было, то курили сухой берёзовый лист. Огонь получали от горячих углей в загнетке русской печи, которые старались сохранять в течение всех суток — как в первобытное время. Или курильщики носили с собой набор, состоящий из двух кремней и легко воспламеняемого материала. При ударе двух кремней друг о друга высекались искры, которые при попадании на трут вызывали тление, раздувая которое, можно было получить огонь. С освещением было хуже. Керосина не было. Повсеместно, в том числе и в нашей семье, для освещения употреблялся светец: небольшое деревянное корыто с водой и вертикальным шестом, наверху которого укреплялся металлический треножный рожок. В него вставлялась берёзовая лучина, которая поджигалась и давала скудное освещение. Эти лучины по мере сгорания заменялись новыми. Нужно было всё время караулить огонь, иначе произошло бы то же самое, что случилось с первобытным мальчиком, упустившим огонь. Огромные пучки лучины заготовляли заранее, расщепляя косарём (нечто среднее между ножом и колуном) сухие берёзовые поленья без сучков. Что касается соли, то с ней обстояло труднее, так как самим её не приготовить. Поэтому щепотка соли ценилась неимоверно дорого и приобреталась на обмен чего-либо.

Деньги в то время вовсе были обесценены и коробок спичек стоил миллионы рублей. Я помню «керенки» (деньги Временного правительства) и первые денежные знаки Советской России, на которых были изображены рабочий с молотком и крестьянка с серпом. На них было написано «обеспечивается всем достоянием республики», что я не очень понимал. Такие денежные знаки выпускались целыми большими листами, как обои (кстати, впоследствии их и использовали для оклейки стен), и самим нужно было их разрезать на отдельные купюры. Характерно, что в то время неофициально ходили и царские деньги: очень красивые «катеньки» с Екатериной II (25 рублей), с Николаем I (50 рублей), с Петром I (100 рублей)е. Они очень ценились. В 1922 - 23 году после денежной реформы основой стал «червонец» (10 рублей), который действительно ценился очень дорого. Слышал, что на короткое время появились золотые и серебряные советские деньги, но они быстро исчезли. И дальше, в течение всей жизни, с деньгами происходили непрерывные изменения, и если сказать, что какая-либо вещь стоила 30 рублей, -это ещё ничего не сказать. Нужно добавить — в каком это было году.

У нас в те годы неоднократно производили обыски, искали спрятанный хлеб. Несколько мешков было спрятано под крыльцо, ну, конечно, их сразу же обнаружили и отобрали.

Помню, в 1922 году приехали несколько человек, чтобы отобрать церковные ценности. Потребовали инвентарные описи. Каждый предмет, если он из золота или серебра, — отбирали. Помню группу женщин, которые плакали и что-то кричали. В те годы верующих было много и церковные праздники справлялись повсеместно, в том числе и атеистами. В дни праздников по всем направлениям к Порге (а их три: от Кочергина, от Бакланова и от Канина) шли цепочки людей в своих лучших нарядах. Обувь надевали при входе в село. А некоторые пожилые люди и летом были в валенках. Особенно интересен был перерыв между заутреней и обедней. Здесь происходили встречи, знакомства, а модницы показывали свои наряды.

Но видимо наступал НЭП, а с ним и экономическое облегчение, сопровождавшееся возникновением кооперативной и частной торговли.

На Порге работал кооперативный магазин «Потребиловка» . В числе членов кооператива были некоторые передовые крестьяне, там же состоял и мой отец. Приказчиком был учитель Н.Я. Старкин. В магазине были самые необходимые товары: соль, мыло, сахар, спички, махорка и т.п. Иногда бывали конфеты и подсолнечные семечки. Магазин не имел точных часов работы, а часто открывался по требованию пришедшего покупателя, благо приказчик жил рядом. Помню, что в праздничные дни на площади перед церковью какие-то приезжие развёртывали палатки, «балаганы» — как мы называли, — и из них шла бойкая торговля сладостями, девичьими украшениями, даже тканями. В Палкине были открыты частные магазины Юни-кова, Нарышкина и другие, в которых приказчиками были сами хозяева. Помню, что продавцы были очень уважительны к покупателям. Приказчик отпускал продукты «с походом» (чуть больше взвешенного), что страшно нравилось покупателям, например, моей матери. Юников — это тот самый, чей единственный каменный дом и сейчас стоит посередине Палкина; когда-то в нём был волисполком, а потом райисполком.

В Палкине были мастеровые, портные, сапожники. Справить сапоги было очень дорого. Мне впервые сшили на заказ сапоги из старых отцовских перед моим отъездом в Галич. Летом (начиная с весны) в основном ходили босиком, а зимой в валенках. Шерсти овечьей было достаточно, а мастера катать валенки ходили по домам. Лапти попадались всё реже и реже.

Летом в лугах появлялись цыганские таборы и толпы цыган ходили по домам, выпрашивая подачки и предлагая погадать. Некоторые женщины и великовозрастные девицы часто попадались на эту удочку. А цыгане-мужчины занимались другим промыслом — перепродажей лошадей и, часто, воровством. Так что, когда появлялись цыгане, все были начеку. А в зимний период нас посещали торговцы-татары. Свой товар они развозили от деревни к деревне на санках. Останавливались в каком-нибудь доме и торговали тканями, женскими украшениями. Их (татар) уважительно называли «князья», им это нравилось. Но они были очень злые. Достаточно было им показать зажатый нижний конец пальто, напоминающий свиное ухо, как злости их не было границ. Мы, мальчишки, это делали и потом без оглядки убегали куда-либо в недоступные места.

К середине двадцатых годов всё больше и больше вырисовывалось разделение крестьян по разным социальным группам. Но я не припомню, чтобы были у нас кулаки в классическом понимании — эксплуататоры. Правда, были несколько человек, у которых стояли водяные мельницы на Нёмде, но они сами их и обслуживали. Так или иначе, утвердился класс лишенцев — лишённых избирательных прав. К ним принадлежала и наша семья, и такова же была моя участь в будущем. За невинным качеством — «лишён права избирать» — проглядывалось проклятие на все стороны жизни. Ты, лишенец, человек второго сорта, ты не можешь поступить учиться выше начальной школы, ты не можешь поступить на работу в учреждение, на тебя не распространяются никакие льготы. А всё самое тяжёлое, постыдное, горькое — тебе. Тебе — самые высокие налоги, ссылка, позор. И это потому, что такие люди трудились изо всех сил, до седьмого пота, и потому, естественно, жили несколько лучше. Лишенцы подвергались огромным налогам. Но даже и в том случае, если его выплачивали, местная власть накладывала индивидуальное обложение, в несколько раз больше. Это уже вынести было невозможно. Далее наступала распродажа имущества, за которое обычно выручались крохи, и высылка.

А те, кто у них отбирал нажитое добро, — считались людьми первого сорта, классовопередовыми творцами нового мира, который строили на обломках разрушенного (разграбленного) старого мира.

Такова была цена той идеологии, которая вдалбливалась недалёким малограмотным людям. Идеология, которая воспитала зависть, человеконенавистничество, желание разрушать, ломать, грабить.

Я встречался с представителями власти сельсовета и волостного исполкома. Это молодые люди, опоясанные ремнями, в галифе, симпатичные на вид, всегда громко разговаривающие и безапелляционно решающие вопросы тут же, мало мыслящие и живущие по инструкциям, твёрдо усвоившие, что классового врага нужно уничтожать. И они, конечно, никак не могли думать о том, что вся эта система уничтожения в недалёком будущем обернется против их самих.

Поистине: «Неисповедимы пути твои, Господи!»

Вспоминая то время и тех людей, я должен сказать, что среди окружающих крестьян были люди широко мыслящие, самообразованные, стремящиеся к агрономическим знаниям. Они приняли советскую власть и связывали с ней мечты об улучшении жизни. И все они уже в 30-е годы были репрессированы.

Среди них мне особенно запомнился из Большого Канина Козлов Фёдор Тимофеевич. Даже сейчас помню его — высокого, красивого, улыбающегося. Я в то время по своей инициативе был распространителем газет (прирабатывал). Когда приходил к нему, то он всегда подписывался на «Крестьянскую газету». Он вёл очень интересные разговоры с моим отцом о политике, ибо он сочувствовал эсерам. В первые годы советской власти он заведовал земельным отделом в Палкинском волисполко-ме. А сам жил очень бедно, имел двух симпатичных дочек моего возраста. У него была приветливая, доброжелательная семья. И вот в один из последующих моих приездов я узнал, что он арестован и где-то исчез.

В Бакланове выделялась семья Рогозиных. Алексей Васильевич Рогозин был незаурядным человеком — мудрый, прогрессивно мыслящий. Его дом — обшитый тёсом и покрашенный в оранжевый цвет — приятно выделялся среди других. И дела, и слова его были какие-то твёрдые, правильные, убедительные и невольно располагали к уважению. Он имел большую семью. С его детьми я учился в Поргинской школе и дружил.

Или — Воронов Вячеслав Михайлович, разносторонне даровитый: фотограф, художник. Очень неплохо рисовал. После войны многие годы он преподавал черчение и рисование в Куриловской школе, где я когда-то учился, и переехал жить в Романово Его дочь, Надя Воронова, моя ровесница, живёт в Ленинграде, а летом всегда ездит к отцу. Когда я последний раз был на родине в 1984 году, Вячеслав Михайлович был ещё жив.

Прогрессивные люди были и в других деревнях. Я очень хорошо помню, что проживавшие, например, в Неверове молодые люди раньше учились в гимназиях; что жили в наших деревнях люди, приехавшие из Петербурга. Они резко отличались своим «акающим» говором.

Росло число людей, которые учились в городах. Так, мой друг по детским играм Виталий Ефремов из Малого Канина учился в педагогическом техникуме и стал учителем вблизи Ярославля. Много лет спустя он разыскал меня в Москве и несколько раз заезжал ко мне. Много, очень много мы вспоминали, тем более что все наши товарищи по Порге погибли в войну. Любопытно: он мне рассказал, что когда был на похоронах своей матери, он спросил моего отца, который проводил отпевание: «Отец Василий, скажите, есть Бог или нет?» Отец ответил: «Для того, кто верует — есть, кто не верует — нет». В этом состояла его позиция — честная, искренняя. Он никогда не принуждал нас к религиозным обрядам. Когда я приезжал домой во время каникул из Галича, то, конечно, был атеистом и не мог вписать себя в религиозную семью. Но он никогда не принуждал меня молиться и выполнять религиозные обряды. Он был честен и до конца выполнил свой долг и нёс свою судьбу. В те времена некоторые священники отказывались от сана, делали письменное заявление об этом в печати. Это для того, чтобы «дать ход» своим детям. У нас никогда не поднимался этот вопрос. И дети некоторых духовных отказывались от своих родителей в тех же целях. Я также этого никогда не делал и не помышлял об этом. Своё происхождение я, конечно, не афишировал, но и не скрывал. Да мне и трудно было это сделать — выдавала фамилия. Хотя многим моя фамилия нравилась. И даже Зоя, моя сестра, и Таня, моя дочь, при замужестве не стали менять фамилию и остались Воздвиженскими.

Тучи на моём жизненном пути сгущались, и я серьёзно задумывался о своём будущем. И твердо решил — моё будущее и спасение в образовании. Я много читал, повышал свои знания всеми доступными тогда способами. Старался учиться хорошо и очень хотел учиться дальше.

И я навсегда благодарен моим родителям, что они в то трудное время отправили меня для продолжения образования в город Галич, уездный центр Костромской губернии, который отстоял от нас на расстоянии 50 вёрст.

Галич (продолжение)...