Страшные воспоминания
Осенью 2019 года, разбирая бумаги родителей, оставшиеся в их квартире после того, как моя мама, Елена Петровна Романова, умерла, а отец уехал жить к младшей дочери, я нашла тетрадь. О страшном расстреле людей на поезде во время войны мама рассказывала мне много раз, и в День Победы всегда просыпалась в слезах, потому что в этот день ей всегда снился сон о том, что ей пришлось пережить тогда, в ноябре 1941 года. Думаю, что страшные воспоминания и в старости не давали ей покоя, и она решила записать их в виде рассказа.
Мама родилась в 1927 году в городе Харькове. Её родители, участники гражданской войны, члены партии большевиков, работали в Народном комиссариате юстиции Украины. В 1929 году маминого отца арестовали в связи с делом эсеров, затем расстреляли. В начале 30-х годов у мамы появился отчим, друг её отца. Они с женой, моей бабушкой, до войны занимали крупные партийные и хозяйственные должности, жили в разных городах Украины. С детства мама была среди множества людей – знакомых её родителей, в большинстве своём активных и искренних большевиков-коммунистов, что оказало значительное влияние на её склад характера, мировоззрение и развитие. С пяти лет она много читала, хорошо училась, много ездила по стране вместе с родителями.
С 10 лет мама много занималась домашним хозяйством, потому что родители большую часть суток проводили на работе, в эвакуации практически всё обеспечение едой и создание бытовых условий было на ней.
Во время войны несколько лет мама не ходила в школу, потом сумела нагнать пропущенное. Училась отлично, была комсоргом школы, очень активно участвовала в общественной жизни (разгружали вагоны, работали в госпитале), была активным и успешным членом драмкружка. После окончания Кировобадской школы с серебряной медалью в 1946 году, мама поступила (на спор, что девушке это недоступно) на кораблестроительный факультет Водного института города Одессы, где проучилась два с половиной года. После смерти отчима ушла с третьего курса, жила с матерью, работала в газете корректором, литературным редактором, ответственным секретарём. Продолжила учёбу в Одесском гидротехническом институте, который закончила в 1954 году. С 1954 года работала заведующей исследовательской лабораторией в Перми, затем, в Волгограде и Саратове – инженером-гидротехником, инженером-строителем конструкторской группы. В 1967 году, исконно городская жительница, переехала с мужем на многие годы в деревню, где работала учителем математики, бухгалтером, библиотекарем. Вместе с мужем воспитала двоих его племянников (детей погибшей сестры мужа).
В 1996 году моему отцу, члену Союза писателей России, по ходатайству Костромской писательской организации выделили в Галиче благоустроенную квартиру в так называемом «доме ветеранов», где родители прожили 22 года. В Галичский период жизни родители стали ходить в храм, в начале 2000-х годов обвенчались.
Мама в первые годы жизни в «доме ветеранов», пока были силы, помогала многим живущим в нём бабушкам, из которых была чуть ли не самой младшей: ходила в магазины, делилась медицинскими познаниями, помогала разбираться в квитанциях. Так же, как и раньше, очень много читала, до последних лет жизни была первым критиком и редактором отцовских статей. Всю жизнь она активно интересовалась содержательной стороной жизни членов семьи, всегда пользовалась уважением знакомых и окружающих. Умерла в 2019 году, в возрасте 91 год.
В предвоенные годы семья мамы жила в Евпатории. Летом 1940 года мамин отчим, Константин Маркович Чечёткин, был на сборах старшего командирского состава в Москве, откуда вернулся очень встревоженным и сказал: «Война будет, и будет очень скоро». Вскоре он получил назначение в маленький городок в Бессарабии на румынской границе, куда и уехал. Мама вместе с моей бабушкой, её матерью, в Евпатории ждали разрешения на поездку к нему, которое получили 21 июня 1941 года.
Уже в первый день войны в Евпатории были слышны взрывы, и в августе 1941года бабушка и мама, ничего не зная о судьбе Константина Марковича, выехали из Евпатории. (Оказалось, что на границе в Бессарабии в начале войны часть, где служил мамин отчим, была разбита, попала в окружение. Он с тремя бойцами ночами добрался до Одессы, был назначен комиссаром тыла Приморской армии, оборонявшей Севастополь. Был контужен и на последнем транспорте перед сдачей города вывезен из Севастополя.) Им пришлось пережить очень длинный и тяжёлый путь, с бомбёжками и смертями попутчиков на станции Невинномысской до глухого степного поселения в Ждановском районе Азербайджанской ССР. Там мама, городская девочка, два военных года работала на уборке хлопка.
Думаю, что страшные воспоминания и в старости не давали ей покоя, и она решила записать их в виде рассказа.
М.Р. Нечаева
Дорогу за ночь занесло, и старенький автобус двигался медленно, лавируя между косыми снежными валами, перегораживающими дорогу. Ехать предстояло долго, и каждый стремился устроиться поосновательнее. Завязывались неторопливые разговоры между соседями. Пожилой мужчина на третьем сиденье дремал, привалившись к плечу соседки, видимо жены. Молодые ребята, судя по их разговору – студенты, образовали на задних скамейках кружок. Вели они себя деликатно, явно старались не шуметь, но то и дело раздавался взрыв молодого смеха или громкое восклицание.
Я тоже пыталась вздремнуть, но у меня это не получилось. Было немного зябко – за окошком автобуса трещал мороз. Я отогрела дыханием пятачок просвета в замороженном стекле, но обзор был невелик, смотреть в пятачок стало скучно. Подосадовав, что не взяла с собой в дорогу что-то для чтения, невольно стала наблюдать за соседями. Впереди, лицом к остальным пассажирам, ехала молодая женщина с тремя детьми. Самый младший, грудной, плотно упакованный, не обнаруживал своего присутствия – он мирно спал на руках у матери. Мальчик лет пяти беспрестанно вертелся, тормошил мать, соседей, задавал бесчисленные вопросы. Иногда он начинал капризничать, но сам легко отвлекался от своего каприза, и опять звонкий голосок его звучал весело.
Моё внимание привлекла девчушка лет двух с половиной. Она сидела, прижавшись к боку матери, и тихонько похныкивала, жалуясь на холод. Мать попробовала обнять её, освободив одну руку, но так неудобно было держать младенца, и она уговаривала девочку тихим ласковым голосом.
Я решила позвать девочку к себе: на руках теплее, чем на холодном сиденье. Малышка, видимо, действительно всерьёз озябла, так как легко приняла приглашение незнакомой тёти, пыхтя сползла с сиденья и быстро протопала ко мне. Я посадила её к себе на колени, и мы тесно прижались друг к другу. Разговор наш ограничился тем, что мы сообщили друг другу свои имена. Тёплый комок у меня на коленях тихо засопел: согревшись, дитя заснуло, благодарно делясь со мной своим теплом.
Было очень приятно держать на руках спящего ребёнка. Но постепенно откуда-то издалека начала наплывать неясная в начале, глухая тоска. Она мешала, вызывая физическую боль в сердце. И вот, когда девочка что-то залепетала во сне, а я, устраивая её поудобнее, мельком глянула на её чистый лобик, – я ощутила резкий толчок, вспышкой, огнём памяти опалило моё сердце. Перед глазами встало то, что никогда не забывается, но давно не вспоминалось так ясно.
… Было это более сорока лет назад, я была тринадцатилетней девочкой. Шёл страшный 1941 год. В августе мы с мамой эвакуировались из Крыма. Выехали мы с большой партией женщин и детей. Нас довезли до Краснодарского края, где распределили по сёлам. Прожили мы там чуть больше двух месяцев. У матери было направление в Кузбасс, и мы решили добираться туда своими силами. Приехав в станицу Усть-Лабинскую, ближайшую крупную железнодорожную станцию, мы поселились на съёмной квартире. Прожив в Усть-Лабинской около месяца, мы поняли, что уехать обычным путём, то есть пассажирским поездом, не получится – билеты достать было невозможно.
Через станцию один за другим шли эшелоны с заводским оборудованием: вывозили в тыл заводы. Если такой эшелон останавливался, люди, ожидающие на перронах станции возможности уехать, осаждали открытые платформы с заводским оборудованием, грузились на них и ехали, толком не зная куда, лишь бы подальше от войны. Дежурные по станции сгоняли людей с грузовых поездов, но не очень рьяно, больше для порядка. Мы с мамой решили попробовать уехать также. Стоял ноябрь, было холодно и дождливо, но непогода тогда радовала: в дождливую погоду, как правило, не было налётов. Два дня мы просидели под дождём, наконец нам повезло: прямо против нас остановилась не слишком загромождённая станками платформа. Забралось нас туда около пятидесяти человек. И вот мы едем, сами не знаем, куда.
В то время люди легко знакомились и сходились: было трудно, кто-то нуждался в помощи, более сильные стремились помочь другим. Рядом с нами оказался пожилой мужчина, киевлянин Николай Иванович, который ехал догонять ранее уехавшую семью. Он помог нам соорудить небольшой навес, под которым мы, уставшие и промокшие, уснули. За ночь подморозило, утром стало совсем холодно.
Вместе с нами ехала молодая женщина, худенькая и бледная, на вид совсем девочка, с тремя детьми. Лида оказалась женой офицера. Для мужа её война началась с первыми выстрелами, так как он служил на границе. Лиду и её детей спасло то, что она гостила у свекрови где-то под Кировоградом. Та уговаривала её оставаться на месте, «не мыкаться», но жене командира, комсомолке, остаться «у фашистов» было невозможно. Она говорила с мягким украинским акцентом и так славно улыбалась, что я до сих пор помню эту светлую улыбку. Лида на руках всё время держала малыша, перед ней на небольшом чемоданчике сидела девочка лет шести, а рядом жалась, хныкала и жаловалась на холод такая же девчушка, какую держу я сейчас на коленях.
Николай Иванович хотел взять её к себе, но, видимо, испугавшись чужого мужчины, она громко заплакала. Мама моя сидела, держась за больное сердце. И тогда я позвала девчушку к себе, и она пришла. Я прижала её к себе, прикрыла концом одеяла, и мы так сидели, наблюдая за взрослыми. Они были заняты приготовлением к завтраку. Лида положила свёрток с ребёнком на опорную плиту станка и вместе с мамой «накрывала на стол».
Как далеко мы уехали от пункта нашего отправления, никто не представлял, эшелон двигался быстро, мимо проносились станции и полустанки. И вот поезд прибыл на большую узловую станцию. Его загнали куда-то на дальние пути, отойти от него мы не могли, так как не знали, когда он тронется. И поэтому по-прежнему сидели на своих местах, взрослые сетовали на ясную погоду, боялись бомбёжки.
И он оказался не напрасным, этот страх. Неожиданно раздался сигнал тревоги. Кто не слышал его наяву, пусть никогда не услышит. Он особенно страшен был на станции, где ревели гудки всех паровозов, и скрежетали перегоняемые с места на место вагоны. А станция была ими полна. Мы метались между движущимися составами, не находя выхода, страшась потерять близких; спрятаться было некуда. Прилетевший самолёт сбросил две бомбы. Одна попала в какую-то цистерну, другая неподалёку от станции в поле. Появившиеся вскоре наши истребители долго кружили над станцией. В их присутствии стало немного спокойней.
Нам удалось разыскать свою платформу. Соседи наши были уже на месте. Во время бомбёжки Николай Иванович помогал Лиде справиться с детьми, без него ей пришлось бы совсем плохо. Все были счастливы, что живы; казалось, всё страшное, чего можно было ожидать на этой станции, позади. Но эшелон не отправили, а через два часа опять были ужас и бомбёжка. Правда, и на этот раз все с нашей платформы остались живы. Эшелон переформировали, и мы снова отправились в путь.
Теперь почему-то поезд двигался медленно, застревая на каждом полустанке. Вновь заморосил мелкий дождь, было холодно. А мы радовались – не было бомбёжек. Девчушка прижилась у меня на коленях, и только ночью мать стелила ей что-то вроде постели на двух составленных чемоданах. Около трёх суток двигался эшелон. Истощились запасы провизии, но никто не решался отлучиться на остановке, боясь отстать. Однако, пришёл день, когда Николай Иванович, заботясь о всех нас, рискнул сойти с поезда на маленькой станции. Больше мы его не видели. Может быть, для него это было к лучшему. Тогда мы все очень жалели о нём, особенно Лида, был он нам всем опорой.
Утро четвёртого дня встретило нас солнцем и совсем не осенним теплом. Хотелось радоваться, и было страшно. Мы немного обсушились, доели остатки продуктов. Все ждали – скоро ли конец пути, уже знали, что эшелон едет в Махачкалу. Девочка сидела у меня на коленях. Я очень привыкла к ней за эти дни, чувствовала её родной.
И тут пришло то страшное, во что, спустя сорок лет, верится с трудом. Откуда-то вдруг низко-низко над эшелоном появился немецкий самолёт. Он летел на одной высоте, и зловещий гул мотора нависал и давил. Люди, незащищённые, ничем не прикрытые с ужасом следили за ним. Кто-то прошептал: «Он отбомбился, у него нет бомб». Это предположение родило слабую надежду. Машинист увеличил скорость, да разве можно убежать от самолёта?! Раздалась пулемётная очередь. Ещё снизившись, фашистский зверь поливал свинцом женщин, стариков и детей, которые не могли ни убежать, ни спрятаться. Пули звякали о металл станков, раздавались крики. Мои ощущения в этот момент: недоумение и оцепенение. Резкое торможение остановило эшелон: случилось ли что-то с паровозом, или машинист решил дать людям возможность укрыться под вагонами – не знаю. В этот же момент тельце девочки на моих руках странно трепыхнулось.
Так же внезапно, как появился, немецкий самолёт взлетел вверх и скрылся. И тогда только люди огляделись, и увидели, как мало их осталось. Распластавшись и закрыв своим телом детей, лежала Лида, а спина её бежевого пальто была тёмно-бурой от крови. Свесила головку девочка на моих руках, а руки были все залиты кровью. Я услышала крик матери, и больше я ничего не помню, сознание тринадцатилетнего ребёнка не выдержало такой нагрузки.
Со слов мамы я знаю: всех убитых похоронили недалеко от станицы Невинномысской, на небольшом полустанке. Тридцать восемь женщин, стариков и детей. Среди них – Лида и её девочка, согревавшая меня теплом в той страшной дороге. Малыша и старшую девочку оставили на станции для передачи в детский дом.
На следующий день приехали мы в Махачкалу, а оттуда попали в Азербайджан, где и прожили годы войны. С этим страшным эпизодом кончились для меня взрывы и страхи, но с этого времени появились в волосах седые нити.
…Заворочалась на моих руках девочка; утомлённо прикрыла глаза и задремала её мать. Пожилой мужчина на третьей скамейке проснулся и потянулся за папиросами. Отодвинулся борт пальто, и открылась недлинная колодка фронтовых наград. И вновь и вновь мне захотелось высказать ему и всем тысячам безвестных и незнаменитых воинов великую благодарность за мир, отвоёванный ими для нас в той страшной войне.
Мирно спит у меня на руках ребёнок. Утомилась её мать – в дороге с тремя детьми всегда нелегко. Но не знать ей тех ужасов и страха за детей, которые пришлось пережить матерям военного времени. Слава за это вам, старые солдаты!
Мамы уже нет, и для меня очень важно, чтобы её память о страшной войне была жива. Мама часто говорила: «Всё можно пережить. Только бы никогда не было войны».
Публикация М.Р. Нечаевой
Опубликовано: