Воспоминания о Пушкинских местах

Среди воспоминаний моей юности есть одно, к которому я обращаюсь особенно охотно. Это поездка в Пушкинские места Псковской области, в места, где начало и конец жизни поэта сомкнулись, приобретя некоторую трагическую завершённость.

Был 1958 год, начало августа. Получив диплом об окончании института, я решил, наконец, осуществить давнюю, ещё со школьных лет, мечту – побывать в Михайловском. У меня почти не было денег, но, прики нув в уме минимальный вариант путевых расходов, я решился. И, скажу заранее, эта финансовая несостоятельность стала причиной тех трагикомических приключений, которые по прошествии двадцати лет сообщают этой поездке в святые места добавочное очарование.

Никогда не бывав в тех краях, я спросил у товарища, который там был уже, – как туда добраться. Путь мой лежал через Остров. Поезд Москва–Псков отошёл вечером с Ленинградского вокзала Москвы – и на следующий день я сошёл в небольшом городке Псковской области. Запомнился древний собор в излучи не реки Великой, двухэтажные дома под старыми тополями, ожидание автобуса на автостанции, тишина полей вокруг.

К вечеру подошёл автобус на Пушкинские горы (новейшее название Святогорского монастыря и посёлка при нём). После утомительной дороги по разбитому тракту мы прибыли на место. Солнце садилось. Хотелось обойти монастырь, взглянуть на могилу, но было поздно, пора было искать ночлег.

Единственная гостиница, в старом двухэтажном монастырском здании, была занята. Вместе с приезжим человеком средних лет, как и я бездомным, мы пошли вдоль улиц слободы, теснящейся у подножия монастырских стен, в поисках ночлега. В дома нас не пускали; то ли, действительно, не было места, то ли по причине псковского «гостеприимства», о котором впоследствии уже пришлось слышать мало лестного. С трудом, наконец, нас приютили в козьей клетушке, по рублю с брата. Обитательница апартамента отсутствовала, но было сено, на него были положены стираные домотканые половики. Впрочем, после дороги и это ложе показалось вполне сносным. Не смущала и относительно небольшая высота «номера» и то, что продвигаться в нём можно было только на четвереньках.

Утром нас приветствовало солнце, по-летнему ласковое, но в воздухе неуловимо ощущалось, что лето на исходе. Прозрачность далей, редкие, но явственно выделяющиеся на тёмной зелени жёлтые листья – всё напоминало об уходящей поре цветения, будило в душе щемящее чувство скоротечности жизни.

Возможно, причиной этого незаконного чувства было и осознание того, где ты находишься. Надо сказать, что сам рельеф местности Святых гор, расположение на нём Святогорского монастыря производят глубокое впечатление сами по себе. Два холма, несущие на себе монастырский комплекс, невысокие белёные стены ограды, поднимающиеся и ниспадающие по их скатам, Соборная гора с древним храмом, простым и монументальным, высокая колокольня с узким шпилем и, святая святых, – могила А. С. Пушкина у апсиды храма, на площадке, к которой поднимается выбитая временем каменная лестница из плитняка, – вся картина эта, давно ожидаемая, знакомая с детства по картинам, поражает тем не менее значительностью и сокровенным смыслом, так памятным сердцу русского.

С могильной площадки, окружённой вековыми липами, открывается необозримый вид на окрестности. И беломраморный обелиск с урной в основании, с лаконичной надписью на цоколе «Александр Сергеевич Пушкин» рисуется на фоне полей, окаймлённых синеющей лентой сосновых и лиственных лесов. Там вдали Михайловское, куда он стремился, где искал забвения от людской злобы и пошлости, но куда не смог попасть. Дорога к нему оборвалась здесь, на этом холме.

Долго стоял я у могилы. Я был один. Где-то внизу шла своим порядком жизнь, доносились голоса, но здесь, за завесой лип, у освещённой стены храма, ничто и никто не нарушали покоя. Белые и сиреневые флоксы, посаженные по краю площадки, колебались под веянием ветерка, поздние птицы изредка подавали голос. Рядом с могилой поэта я заметил две плиты, строгие, без украшений: одна отмечала могилу А. О. Ганнибала, дяди А. С. Пушкина, под другой покоилась мать его, урождённая Ганнибал. Лишь на год он пережил её.

Спустившись по лестнице, выйдя за монастырскую ограду (полюбовавшись по пути превосходным бюстом поэта, выполненным Е. Белашовой, поставленным среди партера, внизу Соборной горы), я направился в Михайловское. Буханка чёрного хлеба, с трудом добытая в сельском магазине, ценою длинной очереди, – была единственным провиантом, доступным мне. Оставшихся денег должно было хватить только на билет до Москвы.

Я шёл полями, просёлочной дорогой, один. Куда ни глянь, не было ни души. Лишь большой рыжий пёс, с короткой шерстью, с грустными глазами, сопровождал меня. Его, видимо, привязывала ко мне буханка хлеба, запах которой он чуял, несмотря на то, что она лежала в моём походном чемоданчике, рядом с томом «Анны Карениной», купленным мною в Москве, накануне отъезда. Кроткий, просящий взгляд собаки, её худоба – заставили меня поделиться с неимущим товарищем. Не дошёл я и до леса, а полбуханки хлеба как не бывало.

То, что я принял за лес, оказалось началом ганнибаловского парка, окружающего усадьбу Михайловское. Но вначале всё носило признаки леса: нетронутые заросли, обилие малины, спелой, уже водянистой, готовой при первом прикосновении упасть в траву. Это был дар небес: поев её с хлебом, я почувствовал подобие сытости.

А тропинка вела дальше. Плотнее смыкались деревья, не стало видно просветов, лишь вверху голубело небо. Показались вековые замшелые ели. Блед нозелёные волокна мха, покрывавшие их мощные стволы, напоминали старческие бороды. С обеих сторон обступали они аллею, ставшую прямой. Сильный запах смолистой хвои, тёплый, удушливый, кружил голову. И безлюдье. Лишь хруст хвои под моими ногами нарушал тишину. Я шёл зачарованным лесом. Скорее бы на простор, на вольный воздух!

Но вот деревья расступились, и я оказался на обширном дворе усадьбы. Прямо передо мной стоял главный дом Михайловского, одноэтажный, деревянный, такой знакомый по гравюре Мартынова (1840-х годов). Две дорожки к нему огибали круглое подобие клумбы с большим деревом посреди её. Слева от усадебного дома виднелся домик Арины Родионовны, справа тянулись низкие, тоже деревянные, служебные корпуса. Повернувшись спиной к ним, можно видеть разбегающиеся аллеи старого парка и среди них аллею А. П. Керн, где некогда, по преданию, А. С. Пушкин гулял с ней в день её приезда в Михайловское. В тот же июньский вечер 1825 года он подарил ей вторую главу «Онегина», вложив среди её страниц листок со знаменитым «Я помню чудное мгновенье».

Непередаваемо чувство, которое испытываешь при посещении дома Пушкина. И пусть он воссоздан в 1949 году, пусть стены его новые, но дух поэта живёт в них. Тысячи деталей: портреты друзей, современников его, обретших бессмертие благодаря ему, предметы быта той эпохи (и подлинные, и воссозданные по старым картинам), наконец, личные вещи, принадлежавшие А. С. Пушкину, сознание того, что всё это было здесь – сильно и внятно говорит сердцу и уму.

И снова не было ни души. Лишь одна-две служительницы проводили меня по комнатам, охотно давая пояснения.

С террасы на противоположной стороне дома видна широкая картина лугов и полей, пустынных, с бегущими над ними белыми облаками. Внизу, под скатом травянистого холма, течёт тихая Сороть. К ней, прячась среди тёмных кустов, сбегает узкая дорожка, начинающаяся у дома деревянной лестницей. Эта картина запечатлена в стихотворении «Деревня», в первой его части.

Вечерело, и я пошёл в аллею Керн, сделав там этюд. Как стары обрамляющие её липы, сколько они видели на своём веку! Аллея небольшая, довольно светлая, но редко стоящие, с искривлёнными ветвями деревья, лишённые подлеска, производят впечатление реликтовых.

Мысленно распростившись с Михайловским, в последний раз окинув его взглядом, я вышел сквозь боковую калитку и направился в Тригорское. Путь туда лежит вдоль озера Маленец, вдоль опушки «холма лесничего», с густой рощей покрывавших его склон сосен. Справа, вдали, видна Савкина гора. Миновав ложбину, я поднялся вверх по песчаной дороге и вышел к месту «Трёх сосен». Тех сосен, воспетых поэтом, давно уже нет. Последняя из них погибла при ударе молнии в 1911 году (осколок её хранится в доме Михайловского). Но на месте их посажены три молодые сосенки, а поодаль, как и встарь, стоит «младая роща», тоже, очевидно, не та, а посаженная недавно.

Отсюда, с «границ владений дедовских», местность постепенно опускается, кончается лес. Впереди расстилается широкая долина, по ней проходит старый просёлок, уходящий к Тригорскому. Оно видно отсюда как на ладони. Справа темнеет большой холм с вековым парком на его вершине и склонах. Именно на нём стояла усадьба Осиповых-Вульф. Хозяйка её, Прасковья Александровна Осипова-Вульф, образованная, незаурядного ума женщина, и её дети были единственными людьми, кому А. С. Пушкин мог вполне довериться, в ком мог найти понимание и сочувствие в своей нелёгкой доле ссыльного. Мы благодарны им за то, что, после непродолжительной депрессии в начале ссылки, он смог вновь найти себя. То человеческое участие, в котором нуждается даже гений, Пушкин нашёл в этом семействе. В благодарность он дал им бессмертие, подарив им ожерелье из бриллиантов своих стихов, в каждом из которых отразил их, – но как облагороженно, как гуманно!

Холм слева и немного спереди (дорога к усадьбе идёт мимо него) – городище Воронич. Некогда на нём стояла крепость, сожжённая во время Ливонской войны, в XVI веке, и с тех пор канувшая в вечность. Сейчас на вершине его старинное, поросшее деревьями кладбище с могилами владельцев Тригорского. В пушкинские времена здесь была деревянная церковь, священник которой, Раевский, по прозвищу Шкода, назначенный надзирать за поэтом, стал мало-помалу его приятелем. По просьбе Пушкина он отслужил здесь панихиду по «убиенном боярине Георгии» – Джордже Байроне. Сейчас это дикое, заброшенное место.

Слева от городища скат третьего холма, с деревней Воронич, с деревянными избами и небольшой туристической базой – тоже деревянной, в один этаж.

Итак, я вышел из леса. Картина трёх холмов, расстилающегося перед ними поля была эффектна. С запада над тригорским парком надвигалась большая туча. Солнце, опустившееся в её сиреневатую бездну, раскинуло из-за неё веером лучи, ярко озарившие небосклон, зато тригорский холм и всё перед ним потонуло во мгле. По всему чувствовалось, что будет гроза.

Сев на землю и написав небольшой этюд с видимого, я поспешил вперёд. Крутой склон городища был первым на моём пути. Я поднялся на него, бегло осмотрел кладбище и, спустившись в глубокую долину с дорогой, идущей по дну её, поднялся на «скат тригорского холма». Парк был рядом. Его деревья рисовались на свинцовом небе, издали доносило запахом дождя, временами, порывом, налетал ветер и снова стихал. Быстро темнело.*

Я побежал к одному из стогов на скате Тригорского холма, забился, как мог, в его основание – сено спрессовалось, так что я был подобен страусу, спрятавшему голову в песок. Быстро стемнело, хлынул ливень с грозой и молниями. Постепенно дождевые воды сделали промоину под стогом, и я «поплыл».

В ночной темноте выбрался наружу и, скользя и падая, спустился по размытой глинистой дороге в ложбину между холмом Вороничского кладбища и Тригорским холмом. Было страшновато.

Минут через 20 добрался до деревни Воронич и турбазы. Это большой одноэтажный деревянный дом, стоящий на третьем холме. Долго стучался. Пустили и – о счастье! – позволили переночевать в сухой прихожей, даже на диване.

Наутро – ясное солнце, голубое размытое небо и свежий, как ключевая вода, воздух. Пошёл в Тригорский парк и от «скамьи Онегина» сделал этюд на долину <так!>.

Затем возвращение в Святогорский монастырь, ночлег в гостинице при нём (наскрёб всё же деньжат). Оттуда – автобусом до Пскова. Стояние на вокзале, мучительный пересчёт оставшихся рублей, безуспешная попытка продать ради билета один из этюдов (унизительное состояние!). Потом оказалось, что денег всё же хватит, но до последнего остатка. Покупка билета. Ночь на багажной полке (голодная), и в Москве – пешком до ул. Жданова, 11*. Там я перехватил рублей 5 (на старые деньги) и пожрал.