С.Л. Пушкин

Мои воспоминания

Воспоминания Сергея Львовича Пушкина представляют собой ценный источник о повседневной жизни, культуре и менталитете русского дворянства начала XX в.

Автор мемуаров принадлежал к костромской ветви Пушкиных, которая выделилась из московской в конце XVIII в. и во второй четверти следующего столетия обосновалась в Кинешемском уезде. В конце 1920-х гг. ее представители вынуждены были покинуть родные места и поселиться в Ленинграде, где их потомство проживает до настоящего времени.

С. Л. Пушкин окончил II-ю общественную гимназию в Костроме, в 1918 г. поступил в Петровскую сельскохозяйственную академию в Москве, в 1920-е гг. организовал сельскохозяйственную артель в своей родовой усадьбе Давыдково, вместе с дядей Г. П. Ротастом работал во Всероссийском союзе лесной кооперации «Всеколес», написал несколько научных трудов по лесоведению и скончался 19 марта 1975 г. в Ленинграде.

Работу над воспоминаниями С. Л. Пушкин начал в 1967 г., в памятный для него день свадьбы с Марией Вадимовной Арнольд. Это было время, когда советская власть с ее антидворянской риторикой, схематичным и идеологически ангажированным подходом к изучению прошлого, казалась незыблемой. Однако пропагандистские тренды эпохи не повлияли на текст, который является источником в высшей степени достоверным, объективным и противоречит мифам советской историографии о вечном антагонизме помещиков и крестьян, о бесполезности земских учреждений и т.д. В нем С. Л. Пушкин детально рассказал о быте и культуре дворянской семьи, отношениях между ее членами, воспитании детей, круге их чтения и занятиях. Для усадьбоведения и краеведения небезынтересны подробные описания расположенных в Костромской губернии усадеб Новинки и Давыдково, их построек, интерьеров, парков, хозяйства.

Первостепенное значение имеют воспоминания для изучения костромской ветви Пушкиных и генеалогической культуры дворянства в целом. Они наполнены информацией о родственных и свойственных связях, рассказ о которых сопровождается краткими, точными характеристиками членов семьи и ярко демонстрирует одну из характерных черт Пушкиных – развитое «чувство рода», прочные семейные традиции, сохранявшиеся на протяжении всей их длительной истории[1].Пушкинские усадьбы в мемуарах позиционируются как духовные центры рода. В данном контексте далеко не случайны многократные упоминания в небольшом по объему тексте об утрате во время блокады Ленинграда семейных документов. Эта потеря остро переживалась мемуаристом. Необходимо отметить, что уцелевшие во время войны портреты предков (в количестве 6 шт.) он в 1946 г. передал в Пушкинский Дом, и в настоящее время они находятся во Всероссийском музее А. С. Пушкина.

К сожалению, воспоминания не завершены и прервались в самом начале повествования, но даже в таком неполном варианте они стали познавательно значимым вкладом в отечественную мемуаристику. Текст уже оказывался объектом археографического интереса, его небольшой фрагмент опубликован[2], но он, конечно, не может дать полного представления о структуре и содержании всего очерка. Биографические данные из воспоминаний использовались при создании фундаментальной генеалогической энциклопедии «Пушкины»[3], но специфика справочного издания не позволила раскрыть информационный потенциал источника в полной мере, что предопределило потребность в настоящей публикации.

Текст воспроизводится по подлинной рукописи, любезно предоставленной внуком автора Константином Петровичем Пушкиным (Санкт-Петербург). Из его же семейного архива заимствованы уникальные фотографии середины XIX – начала XXв. Среди них изображения не только Пушкиных, но и представителей родственной им семьи Ротаст. Воспоминания написаны в тетради, с двух сторон листов, разборчивым, крупным почерком.

Текст мемуаров передан в соответствии с современными правилами орфографии и публикации. Незначительная стилистическая правка автора учтена без дополнительных оговорок. Подчеркнутые им слова и фразы выделены курсивом, сокращения восполнены в квадратных скобках. В необходимых случаях сделано разделение текста на дополнительные абзацы и введены поясняющие его примечания.

Воспоминания подготовлены к публикации Александром Сергеевичем Соколовым, предисловие и комментарии написаны доктором исторических наук, профессором Олегом Николаевичем Наумовым.

Публикаторы считают своим долгом выразить глубокую благодарность Константину Петровичу Пушкину, без постоянной и всемерной поддержки которого мемуарный очерк не появился бы в печати.

Светлой памяти жены моей Марии Вадимовны Арнольд[4].

Сегодня вечером исполнится 41 год со дня нашей свадьбы[5]. Ты всегда называла эту дату «нашим днем». А в этот раз мне не удалось побыть у тебя на могилке! Вспомнилось твое давнишнее желание, чтобы я записал воспоминания о нашей с тобой жизни, начиная с детских лет. Но ведь нет со мной тебя! Нет твоих ласковых советов?! Как они были всегда верны в отношении слога, построения фраз, а главное, в отношении такта и душевной деликатности! Дорогой мой, теперь далекий друг! Буду пробовать в одиночку, хоть и выйдет много хуже. Мое старое сердце болит по тебе, а на мысли пришли сейчас слова Тургенева: «Пусть же не оскорбится твоя милая тень этим поздним цветком, который я кладу на твою могилу!»

2 августа 1967 г.
Карташевка.

I. Детство

В бывшем губернском городе Костроме, недалеко от центральной Сусанинской площади, стоит двухэтажный каменный дом с тремя деревянными флигелями и многими службами во дворе. Расположен он на углу б[ывшей] Еленинской улицы и б[ывшего] Златоустовского переулка. Дом этот являлся совместным владением двух родных братьев: моего отца Льва Львовича и его старшего брата, моего дяди Василия Львовича Пушкиных.

В последние годы прошлого столетия мой отец служил в Костроме, состоял членом губернской земской управы, заведуя там отделом страхования. Занимал он в своем доме весь второй этаж – большую 9-тикомнатную квартиру, и в угловой круглой комнате этой квартиры появился на свет (по ст[арому] стилю) 20 августа 1900 года первенец моих родителей – их старший сын. Это был я.

В метрической выписке, выданной причтом соседней с нашим домом Златоустовской церкви, значилось, что моими восприемниками были жена действительного статского советника Лидия Сергеевна Ротаст и воспитанник Императорского училища правоведения Георгий Петрович Ротаст. Это были моя бабушка со стороны матери и ее единственный сын, а мой дядя, впоследствии принимавший большое участие в моем воспитании после смерти моего отца. Но об этом скажу ниже.

Наша семья в то время была немногочисленна: отец – Лев Львович, мать – Антонина Петровна и я. Как член семьи у нас была старушка-няня, вынянчившая моего отца и жившая у него на покое. Звали ее Аксинья Семеновна, и было ей в то время «на восьмой десяток». Отец мой женился не рано, на 38-м году своей жизни, и когда он начал служить и жить самостоятельно, то хозяйство его вела до его свадьбы Аксинья Семеновна на правах экономки. Свое небольшое жалование, которое отец ей платил до самой ее смерти, она отсылала своим племянникам в ее родную деревню Козино Буйского уезда Костромской губернии. До 1861 года три деревни в этом уезде: Козино, Бузорино и Тагаево принадлежали моему деду Льву Александровичу Пушкину. После освобождения крестьян и получения ими наделов вблизи этих деревень осталось 200 десятин пахотной земли во владении деда, которую арендовали его бывшие крепостные. После смерти деда (в 1888 г.) земля эта по разделу перешла во владение моему отцу, после чего он сразу же передал ее безвозмездно крестьянам деревень Бузорино, Тагаево и Козино. Копию этой дарственной записи я обнаружил после смерти отца в документах, хранившихся в его письменном столе. Она находилась у меня вплоть до блокады Ленинграда (1941–[19]45 гг.), где и пропала вместе со всеми нашими вещами, документами, книгами и прочим имуществом нашей квартиры.

В деревне Козино проживал племянник Аксиньи Семеновны с женой и детьми. С ними жила его сестра Мария Николаевна, ежегодно навещавшая свою тетушку и подолгу гостившая у нас. Сын двоюродной сестры Аксиньи Семеновны был известный русский революционер Сергей Нечаев[6], узник Алексеевского равелина.

Я помню, как незадолго до смерти Аксиньи Семеновны мой отец читал ей вслух из журнала «Былое» воспоминания о С. Г. Нечаеве во время его заключения в крепости, о его письме к царю, писанном им пальцем и своей кровью. Старушка слушала, заливаясь слезами. Умерла она летом 1907 года у себя на родине в д[еревне] Козино, куда перед кончиной, почувствовав себя плохо, попросила ее отправить, простившись со всеми нами со слезами. Похоронена она в селе Троицком Буйского уезда. На ее похороны выезжал мой отец, очень ее любивший и долго о ней горевавший. Мы, дети, звали ее «баба-Синя». Она у нас была как член семьи, но только никак не соглашалась, несмотря на уговоры моей мамы, сидеть с нами за одним столом, а питалась всегда в своей отдельной маленькой комнатке. Я хорошо помню ее – полную невысокую старушку, одетую в темную широкую кофту и длинную до полу юбку, ее передник с золотистыми петухами в его нижней части, платок, повязанный по-старушечьи на голове и добрые морщинистые руки, всегда ласкавшие нас, детей. Портрет бабы-Сини висит и сейчас над моей кроватью в Карташевке. А ее маленький никелированный самоварчик хранится у моей сестры, как память о бабе-Сине.

После моего рождения мои родители прожили в Костроме немного более года, как решили перебраться на постоянное житье в усадьбу отца, находящуюся в тридцати восьми верстах от города (усадьба Давыдково Костромского уезда). Это решение не было внезапным. С одной стороны, и отца, и мать всегда тяготила городская жизнь с ее суетой, основной же причиной была всегдашняя мечта отца быть помощником в тяжелых условиях жизни крестьянства и защитником его прав, так часто утесняемых всеми, кто бы с ними ни сталкивался. Хотя отец и не застал эпохи крепостничества, так как родился в 1861 году, но пережитки и следствия этой эпохи наблюдал всю свою жизнь. Он, между прочим, считал, что «Положение о земских начальниках» – явление положительное, но только при условии, что исполнять его будут люди с подходящим для этого образом мышления, а не случайный народ, быстро вырождающийся в чиновников бюрократического пошиба. Он также хорошо видел и знал, что большая часть земских начальников относится как раз к этой последней категории и тем самым, вместо защитников интересов крестьянства, представляет собой типичное его начальство, которого у крестьян и без них достаточно, начиная с урядника, станового пристава, исправника и т.п. Исходя из этих размышлений, отцу и казалось, что долг каждого интеллигентного человека, честно желающего принести пользу народу, хорошо с ним знакомого и знающего как положительные, так и отрицательные условия жизни крестьян – идти на эту работу, и быть, по возможности, помощником и, главное, заступником своих обделённых в [18]61-м году младших братьев. Вот этот образ мыслей моего отца и был основной причиной перемены его работы в ущерб и служебному положению, и личному заработку (должность члена губернской управы по своему общественному положению, кругу обязанностей и служебной деятельности была, конечно, не сравнима с должностью участкового земского начальника, которых в каждом уезде было счетом 5–6, а в Костромской губернии было 12 уездов. Зарплата члена губернской управы более чем вдвое была выше жалования земского начальника. Мой отец неожиданно скончался в 1910 году, когда мне было около 10 лет, почему все написанное мною выше я узнал как из разговоров с моей матерью, так и от ее брата Г. П. Ротаста, бывшего не только шурином моего отца, но и близким ему другом и единомышленником, несмотря на разницу с ним в возрасте на 15–20 лет.

Я же при всей моей сыновней любви к отцу, будучи ребенком, хоть и не по летам развитым, конечно, не мог беседовать с отцом на такие серьезные темы. Своей новой работе отец, по-видимому, отдавал все свои силы, уменье и знания деревенской жизни народа, так как очень быстро завоевал такую популярность в народе, что зачастую на его совет приезжали люди из соседних с ним участков.

Прежде чем говорить о моем детстве в Давыдкове, скажу о самой усадьбе.

Сельцо Давыдково по площади земельных угодий составляло всего 78 десятин, в числе которых было 18 дес[ятин] пашни и 6–7 дес[ятин] покосу. Остальная площадь была под лесом. К Давыдкову примыкала лесная же пустошь Горы площадью 22 десятины. Таким образом, всего в одной меже земельные угодья составляли около 100 десятин. В 8 верстах от усадьбы Давыдково была обширная лесная пустошь Бор Боровиково, принадлежавшая моему деду и еще при его жизни распроданная им на снос. Часть этих обширных вырубок общей площадью 400 с небольшим десятин также принадлежала отцу и составляла его земельный ценз для службы в земской управе (если не ошибаюсь, ценз для губернской управы в Костроме состоял из 500 десятин земли). Эта пустошь представляла собой заболоченные вырубки, заросшие молодой сфагновой сосной IV и V бонитета[7].

Усадьба Давыдково ко времени приезда туже нашей семьи была распланирована следующим образом:

Дом и по его бокам два деревянных здания с башенками посредине крыши, украшенными шпилями с флюгерами, были отделены от двора с его службами живой изгородью из подстриженных елок вперемежку с колючим кратегусом[8]. Эта изгородь имела полукруглую форму и была снабжена воротами в виде кирпичных столбов с одного края, а посередине – напротив парадного крыльца дома – деревянной калиткой.

Здание с флюгером на запад от дома было амбаром, на восток – кладовой.

Перед парадным подъездом дома сплошным овальным кругом росли кусты белых роз. Посредине их рос большой серебристый тополь со спиленной верхней частью ствола и подстриженной кроной. По бокам розария росли 2 высокие старые лиственницы.

За живой изгородью посредине двора был вырытый в форме рыбы (карася) пруд; за прудом направо (если смотреть от дома) был флигель, где помещалась канцелярия отца и было жилое помещение для его письмоводителя. К востоку от флигеля в углу двора стоял каменный каретный сарай. Прямо за прудом были каменные въездные ворота и к западу длинное каменное здание конного и скотного двора с людской избой посредине. Посредине крыши этого здания была такая же башня с высоким шпилем, как и на амбаре и кладовой, но без флюгера. К югу от дома шел цветник, сад и огород под уклон, который спускался в довольно глубокую долину ручья под названием Камешник.

По обеим сторонам цветника и огорода были аллеи старых лип с дубами и кленами вперемежку. Вся территория усадьбы – двор, сад, цветник, огород – была обнесена сплошным прекрасным высоким частоколом на массивных деревянных столбах. Узкая долина ручья Камешника с небольшими сенокосными лужайками на противоположной от усадьбы стороне ограничивалась крутой холмистой грядой, поросшей спелым смешанным лесом. Эта гряда являлась водоразделом между ручьем – Камешником и речкой Воршей, в которую этот ручей и впадал. Она, вместе с сенокосными лужайками по Камешнику и Ворше и носила название пустоши Горы.

Из окон дома, расположенных к югу, а также с веранды II этажа открывался вид на цветниковые клумбы с окружающими их песчаными дорожками, по бокам которых были обширные заросли сирени. В левой стороне от них до липовой аллеи пространство было засажено яблонями, в правой стоял столб «гигантских шагов» и далее до липовой аллеи яблони. Ниже шла дорожка вниз по склону к Камешнику, по обеим сторонам которой тянулись гряды огорода, обсаженные вокруг шпалерами ягодных кустов – крыжовника и смородин разных сортов. Ниже гряд было несколько яблонь, и у самого частокола заросли вишен и коринки[9]. За частоколом под горой открывалась долина Камешника, а за ним высоко кудрявились рощи Гор. За ними речка Ворша с ее омутинками, тихими плесами, чередующимися с каменистыми порогами-перекатами, отграничивала с южной стороны угодья усадьбы Давыдково. На левом ее берегу простирались поля соседних деревень Котова и Подольнова.

Если смотреть из дома на сад и Горы, то с правой стороны сада за частоколом шла дорога на колодец, из которого возили воду в дубовой бочке с медным краном в днище, укрепленной на колесной двуколке с оглоблями для конной запряжки. Колодец был устроен на родничке, бившем из горы за садом на спуске в долину ручья Камешника. Рядом с водовозной дорогой с ее правой стороны (с левой шел частокол сада) и параллельно ей спускался к Камешнику глубокий овраг, на крутом берегу которого стояла громадная ель. На восточной стороне ее я еще застал прибитый к ее стволу обломок доски с еле заметными иероглифами арабских букв, написанными черной краской. Вот, что рассказал об этом мне мой отец, когда мне было лет 7 или 8. В пятидесятых годах прошлого столетия дед мой Лев Александрович купил пленного осетина себе в качестве егеря на правах крепостного. Звали его Хан-Баба. Хан-Баба был помещен в Давыдкове и сопровождал деда на его охотах – носил за ним ягдташ[10], пороховницу и кожаный с двумя отделениями с медными горловинами несессер с дробью двух сортов. Все эти охотничьи принадлежности тех времен я видел сам, они хранились в кабинете отца. На ели, о которой я говорил выше, Хан-Баба прибил доску с изречениями из Корана, куда и уходил каждое утро молиться, как праведный магометанин.

Мой дед был типичный представитель тогдашнего барства, любивший подшутить над своими дворовыми подчас довольно жестокими шутками. Так случилось и с Ханом-Баба. Дед где-то вычитал, что можно ловить ворон и сорок посредством так называемого «птичьего клея», который получается сплавом канифоли с касторовым маслом и представляет очень вязкую массу цветом и консистенцией близкую к жидкому пчелиному меду. Для ловли птиц надо сделать из бумаги конус размерами равными голове птицы, которую хотят поймать. На дно конуса кладут приманку в виде куска мяса или хлеба, а внутренние края конуса смазывают птичьим клеем. Приготовленные таким образом конусы ставят в снег, и когда ворона или сорока клюнет приманку, ее голова будет облеплена конусом, после чего ее нетрудно поймать руками. Так вот, в одно прекрасное зимнее утро дед в кухне на плите решил изготовить себе птичьего клея и сварил его, помешивая ложкой в кастрюле. Остуженную медообразную массу дед налил в стеклянную банку, любуясь ей на свет. В это время в кухню входит Хан-Баба и становится в почтительной позе у порога. Дед, обращаясь к нему, спрашивает: «Хан-Баба, хочешь меда? Открывай рот!» и полную ложку птичьего клея сует ему в открытый рот. Бедняк, закрыв рот, открыть его сразу уже не мог. Поняв насмешку, он быстро вышел и в течение двух дней пропадал неизвестно где. На третий день он явился к деду, встал перед ним на колени и сказал: «Прости меня, что я забыл, что ты мой господин и осмелился на тебя рассердиться». По настоянию моей бабушки Елизаветы Григорьевны Хан-Баба был после этого случая немедленно отпущен на родину, тем более, что к этому времени Кавказ был покорен (или почти покорен). Я до сих пор помню возмущенный голос папы, рассказывавшего мне этот эпизод из дедушкиной жизни в Давыдкове, и его слова: «Какое счастье, что мы с тобой живем в такое время, когда нет постыдного отношения между людьми. Помни всегда, что все люди равны, и только старайся относиться к ним деликатно и старайся помочь в чем-нибудь». Я скажу ниже о моем отце подробнее, когда коснусь его семьи и его молодых лет, откуда будет видно формирование его личности и убеждений.

Возвращаюсь к описанию усадьбы Давыдково. За оврагом и елью Хана-Баба был так называемый Старый сад. Дело в том, что дом в усадьбе, в котором прошло мое детство, был построен дедом в 1876 году. Эта дата была выбита обойными гвоздями с белыми фарфоровыми головками на внутренней стороне двери парадного крыльца дома, почему эта дата мною хорошо запомнилась. До его постройки дед с бабушкой жили в старом деревянном одноэтажном с антресолями доме, находящемся в «Старом саду» за оврагом. На его месте я застал только большие гранитные валуны, служившие когда-то его фундаментом. Против старого дома был насыпан большой курган с канавой вокруг его основания и маленькой чугунной пушкой на деревянном лафете, стоявшей на вершине кургана. Из пушки стреляли в Новый год и в семейные праздники. Когда моему отцу было 2 или 3 года пушку при выстреле разорвало, но человеческих жертв при этом не произошло. Курган носил название «батареи» и в мое время весь зарос малинником и крапивой. Рядом с батареей был курган поменьше с провалившейся внутрь серединой. Это был при дедушке искусственный грот с гипсовыми статуями внутри, обломки которых в виде белых черепков находил там и я в детстве. За батареей стоял большой старый сибирский кедр с широкой кроной, через год бывавшей усыпанной крупными шишками, полными орехов. Для их сбора приносили длинную легкую лестницу (примерно метра 4–5 высотой), по которой добирались до нижних сучьев и дальше до вершины уже по сучьям. Длинной легкой палкой забравшийся сбивал с концов сучьев шишки, а мы их подбирали в корзинки и ссыпали в большой мешок. В новом саду около площадки с «гигантскими шагами» стоял более молодой кедр, шишки с которого было собирать проще, т[ак] к[ак] до нижних сучьев можно было добраться, вставши на находившуюся под ним скамью.

По краям старого сада были обширные заросли орешника-лещины, обильно плодоносящих каждую осень.

За кедром и орешниками старый сад переходил в лес, в котором все аллеи так заросли молодым ельником, что их с трудом было можно различить, если буквально продраться в средину еловой заросли. Лесистая часть старого сада смыкалась с небольшой рощей спелого смешанного леса, выходящей на лужайки поймы речки Ворши и носящей название Ендова. Эта роща – елово-сосново-березовая – спускаясь отлого к пойме речки Ворши, была на редкость живописна с ее лесными дорожками и тропинками. Сам древостой Ендовы был в возрасте полной спелости (VI – VIIкл[асс]) и высокой производительности (Iкл[асс] б[оните]та)[11]. Ендова, Горы и речка Варша с покосными лужайками находились на южных границах усадьбы.

Ендова, как и Горы, при жизни моего отца и после его смерти вплоть до Октябрьской революции были у нас как бы заповедными рощами. Никаких рубок в них не производилось. Дрова для нужд усадьбы заготовлялись в березняках, находящихся за полями. Равным образом и строевой лес, по мере его надобности, росший небольшими куртинами[12] на крайней северной границе земельного участка.

На западе земли усадьбы Давыдково граничили с землями усадьбы Василёво (имение было князей Шаховских, перешедшее по наследству Н. Г. Львову и в 1906–[190]7 годах проданное им инженеру Ф. П. Сергееву). На севере граничили с землями хутора Новоселки, а на востоке с землями небольшой (9 домохозяйств) деревни Малое Давыдково.

В 1852 году умер брат моего деда Николай Александрович Пушкин, владевший имением Новинки Кинешемского уезда Костромской губернии. После его смерти дед унаследовал Новинки, куда вскоре и переехала на постоянное жительство его семья. Давыдково после этого захирело. И лишь в 70-х годах прошлого столетия дед, неофициально бросив семью в Новинках, уехал с гувернанткой своих младших детей жить в Давыдково, выстроив там новый трехэтажный дом. В силу этой семейной драмы Давыдково, естественно, не пользовалось симпатией ни у одного из детей моего деда и после его смерти по разделу досталось его самому младшему сыну – моему отцу.

До своей свадьбы (1899 г.) отец почти не бывал в Давыдкове, и только женившись и найдя в моей матери человека одинаковых со своими убеждений и вкусов, приступил к капитальному ремонту нового Давыдковского дома, готовя его для постоянного жительства со своей семьей.

Капитальный ремонт – собственно, отделка внешняя и внутренняя – состояли в том, что тесовую крышу с резными петухами и конскими головами по ее гребню сменили на обычную железную. Все резные украшения в псевдорусском вкусе были удалены за исключением резных бордюров и наличников на окнах и балконных дверях. Второй и третий этажи были обшиты снаружи вагонкой, выкрашенной в коричнево-кирпичный цвет (первый этаж дома был каменный). Внутренность дома была оштукатурена (стены и потолки), все стены оклеены добротными обоями, и все голландские печи в нем были переложены таким образом, что их топки остались только в I-м и II-м этажах, а выше были только духовые и жаровые душники. Все печи были покрыты крупными изразцами, топки снабжены чугунными дверцами художественного литья. Кроме печей были 3 камина изразцовые с чугунными литыми топками и надкаминными полками и зеркалами.

Таким образом, дом, приведенный моим отцом в порядок, представлял собой очень теплый, светлый особняк с двухсветным залом посредине. С северной стороны дома было парадное крыльцо с четырьмя массивными колоннами, на которых покоились 2 балкона на II-м и III-м этажах.К западному фасаду примыкало рубленое «черное» крыльцо с сенями, и стояла пожарная деревянная лестница на крышу дома. На южной стороне, также на четырех массивных колоннах, на II-м этаже был открытый балкон с широкой лестницей в сад, расходящейся с площадки на два марша. Но этот балкон отец вскоре переделал на закрытую застекленную веранду, разобрав лестницу совсем.

Внутреннее расположение дома было удобно и уютно для одной семьи.

В первом этаже была кухня с комнатой для кухарки, широкий коридор с широкой лестницей на II этаж, против парадной двери. Из коридора был вход в большую комнату для приезжающих гостей с итальянским (тройным) окном в сад (под верандой); теплая уборная в конце коридора; проходная комната с второй лестницей на II этаж, выходящей в столовую (на II этаже). Из проходной была дверь в небольшую комнату бабы-Сини (а после ее смерти там жили няни) и обитая войлоком и клеенкой дверь в кладовую для продуктов. Парадная лестница на II этаж приводила в большую прихожую, из которой был выход на балкон (над парадным крыльцом), напротив которого были массивные двустворчатые двери в двусветный зал, а прямо против лестницы в бывшую ванную комнату. В ней при дедушке стояла ванная, а при отце ее не было, а в комнате помещались наши гувернантки. Из этой же прихожей винтовая лестница вела в III этаж на хоры, выходящие в зал. На хорах был выход на балкон III этажа (над парадным крыльцом), против которого стоял старинный орган с мехами и множеством деревянных труб внутри. Привод его был ручной. Из зала во II этаже прямо против прихожей был выход на веранду, на восточной стороне были двери в столовую, на западной – двери в кабинет отца и арка без дверей в гостиную. На III этаже по сторонам хор были по 2 комнаты с каждой стороны – на восточной стороне спальни родителей, на западной – 2 детских спальни.

Камины были в зале, в отцовском кабинете и внизу в большой комнате для приезжающих. С потолка залы свешивалась чугунная старинная лампа с двумя светильниками с стеклянными абажурами-шарами. Обстановку дедовскую всю вынесли на чердаки, а новой из городской квартиры обставили весь дом заново.

Такова была усадьба Давыдково ко времени переезда туда моих родителей.

Самого переезда из Костромы в Давыдково я, конечно, не помню – мне тогда было что-то около 2-х лет. Равным образом не помню появления на свет двух моих сестриц – Лизы, серьезной, рассудительной девочки, и Маши, синеглазой фантазерки. Помню их уже бегающими и играющими со мной. А рождение третьей сестренки Тани помню совершенно отчетливо. Сидим за круглым столом в зале я, Лиза, Маша на коленях у бабы-Сини и приехавшая к нам сестра моего отца Александра Львовна Васькова или, как мы ее звали, тетя Аля, и слушаем ее чтение вслух сказки о царе Салтане, которую она мне привезла в подарок (с прекрасными рисунками Билибина), Лизе – новую куклу, а Маше – собаку, лающую, если пожать ей голову. В это время на хорах появляется в белом халате акушерка из соседней земской больницы в ус[адьбе] Василёво (в 1 км от Давыдкова) Анна Федоровна Весновская и, перегнувшись через перила в зал, говорит нам сверху, что у мамы благополучно родилась дочка Таня. Тетя Аля и баба-Синя радостно крестятся, целуют нас, поздравляя, а мы просим тетю продолжать чтение сказки. Мне в это время (зима 1905 г.) шел 5-й год, Лизе – 3-й, а Маше – 2-й. Но эта картина – круглый палисандровый стол с высокой керосиновой лампой под розовым абажуром, стоящей посредине стола, баба-Синя на руках с Машей, Лиза с новой куклой с закрывающимися глазами и издающей писк, если пожать посредине живота, и я рядом с тетей Алей – все это ясно запечатлелось в моей памяти.

А через несколько дней в том же зале крестили маленькую Таню. Посреди зала круглая металлическая купель, покрытая чистой простыней, сверх которой налита кипяченая тепловатая вода, старичок священник отец Александр Митинский из села Спас-Бураки (в 3-х верстах от Давыдкова) с причтом, тетя Аля на руках с Таней (крестная мать) и я, держащий за платье тетю Алю (крестный отец), ходим вокруг купели, а из притворенных дверей из столовой смотрят в щелку папа с мамой. Это тоже я помню, даже платье тети Али темно-вишневого цвета, за юбку которого я держался, обходя купель в процессе крестин.

Из более ранних воспоминаний встает в памяти большое итальянское окно в гостиной, за которым виднеются леса, с которых маляры вели окраску стен II и III этажей снаружи дома, и болтающиеся от ветра с лесов ленты коры, которыми меня пугала нянька, называя их на моем языке «гага́-нога́». В это время мне было, вероятно, года 2 с небольшим. Годам к трем с половиной я научился читать, когда мою няню Настю, девочку лет 13–14, моя мать учила грамоте, а я вертелся около. И когда, прибежав вечером в кабинет к отцу, читавшему за своим столом газету «Русское слово» я, забравшись к нему на колени, прочел в газете вслух какое-то словечко, папа был очень этим удивлен. С тех пор я быстро усвоил чтение журналов «Малютка» и «Светлячок», выписываемых нам, детям, в то время.

Если не ошибаюсь, в 1904 году к нам поступила бонной немка Александра Альбертовна, приехавшая из Петербурга. Но ей, привыкшей к столичной жизни, жить в деревне не понравилось, и через несколько месяцев она соскучилась и уехала обратно в Питер. Вместо нее вскоре поступила другая фреляйн из Костромы – Анна Леопольдовна, занимавшая меня с сестрицами играми, распевая их тексты на немецком языке. Шла несчастная война с Японией, нарастали тревожные вести с фронта. Газеты и журналы были полны фотографий погибших, убитых и раненых. В качестве домашней учительницы и гувернантки вместо фреляйн вскоре (1906–[190]7 гг.) к нам приехала Людмила Константиновна Барсова. Молодая девушка, только кончившая женскую гимназию, кажется в городе Торжке (б[ывшей] Тверской губернии), где и проживала тогда ее мать. Отец ее умер, помнится по ее рассказам, он был военным – офицером. У матери остались 4 дочки: Елена, Анна, Зинаида и младшая Людмила Константиновна. Елена Константиновна уже служила домашней учительницей в семье крупного торговца железно-скобяными товарами в г[ороде] Костроме Колодезникова, занимаясь с его младшими дочерями в его усадьбе Жирославка, находящейся в 20–25 верстах от Костромы по Кинешемскому тракту. Людмила Константиновна была веселая жизнерадостная девушка, постоянно занимавшая нас – ребят – своими рассказами из своей жизни и в том числе о жизни в Жирославке, где она гостила у старшей сестры. По ее рассказам, там летом съезжалась студенческая молодежь к пасынку Колодезникова студенту «Мите Кравченко» (как его называла нам рассказчица). Молодежь революционно настроенная, занимавшаяся среди населения пропагандистской работой и распространением нелегальной литературы. В ее освещении и ее сестра Елена Константиновна была активной революционеркой, являясь как бы душой кружка молодежи в Жирославке. Несколько позднее, будучи во II классе Костромской гимназии, я случайно попал в семью Колодезниковых и, присутствуя при разговоре старших, был поражен тем, что говорила жена Колодезникова (если не ошибаюсь, Елизавета Ал[ексан]дровна) о Елене Константиновне, как о женщине, отбившей ее мужа и разрушившей их семью, вследствие чего ей с дочерьми пришлось уехать из Жирославки и жить в Костроме (дом Колодезниковых был на Молочной Горе в Костроме). Отзывы м[ада]м Колодезниковой о Елене Константиновне были не из лестных, почему и были так удивительны и непривычны для меня, помнившего рассказы о ней ее сестры Людмилы Константиновны. А совсем недавно (в конце 1969 или начале 1970 г.) я прочел в очередном номере «Недели» некролог о ветеране КПСС – Елене Константиновне Кравченко. По видимому, после сожительства с Колодезниковым она вышла замуж за его пасынка Кравченко.

Судьба Анна Константиновны мне неизвестна. Зинаида Константиновна Барсова одно время была у нас в Давыдкове, заменяя во время отпуска свою младшую сестру, уезжавшую к матери, а после была учительницей в одной из сельских школ, построенных совместно на свои средства моим отцом и его сестрой, а моей теткой, Евгенией Львовной Пушкиной вблизи с усадьбой Новинки (Кинешемского уезда)[13]. После (1910–[19]11 гг.) она была домашней учительницей детей моего дяди Георгия Петровича Ротаст[а] в Костроме. Людмила Константиновна прожила у нас года 2. Мы, дети, ее очень любили. Она всегда умела нас заинтересовать и очень много дала нам в отношении культурного развития. Постоянные совместные чтения с нами детских книг и журналов и писание нами рефератов на прочитанные повести и рассказы, декламация стихотворений и домашние спектакли с репетициями – все это при любовном поощрении моих родителей нам, старшим детям, мне и сестрам Лизе и Маше, так много дали, что учиться после в гимназиях нам было несравненно легче многих сверстников. Папа выписывал много детских журналов. Так, вместе с «Малюткой» и «Светлячком» у нас были «Задушевное слово», «Вокруг света» с приложениями, «Друг детей». Помню, я в 6–7 лет запоем читал приключенческие романы Эмилио Сальгари, Редьярда Киплинга, с меньшим увлечением – Герберта Уэльса[14] и Жюль Верна, т[ак] к[ак] они овладели моими думами несколько позднее. Ежемесячные поездки отца на земские съезды в Кострому всегда сопровождались целым чемоданом детских книг, покупаемых им и выписываемых через прекрасный земский книжный склад и магазин «Костромич». Сестры мои зачитывались Чарской – «Лизочкино счастье», «Юркин хуторок», «Записки институтки», «Большой Джон» и другие.

Драматические произведения для детей, собранные в прекрасных сборниках Клавдии Лукашевич, разучивались нами и ставились на самодельной сцене в зале, и один раз даже с благотворительной целью в пользу погоревшего крестьянина из Малого Давыдкова Якова Платонова. Сцена устраивалась папой следующим образом. Вокруг стен двухсветного зала на уровне пола хор шел довольно широкий деревянный карниз в виде полки, по которому ходили обтирать пыль с портретов предков, висевших над этим карнизом, и с оконной рамы второго света залы. Вот на этот карниз клали поперек зала (метров 8–10) сухую сосновую жердь так, чтоб отгородить под сцену примерно треть зала, а две трети оставлялись для мест зрителей. К жерди привешивались атласные портьеры с кольцами, нанизанными на толстую проволоку, прибитую к жерди так, что портьеры служили раздвижными занавесями. Помню спектакль из сборника Кл[авдии] Лукашевич «Сам заработал». Артистами были я, сестры Лиза и Маша и молодая девушка, няня сестры Тани Агаша (из дер[евни] Кулаково).Зрителями – платными в пользу жертвы пожара – были семья врача из Василёвской земской б[ольни]цы, акушерка Анна Федоровна и, конечно, папа с мамой. Бесплатными – семья письмоводителя, семья рабочего и семьи крестьян Мал[ого] Давыдкова. «Сбор» в сумме 10 рублей был вручен папой погорельцу.

Позднее ставили отрывки сцен из «Бориса Годунова» (Пушкина): монолог Бориса исполняла шестилетняя сестра Лиза; в сцене в келье исполнителями были: Пимен – Боря Сергеев, ученик III класса Петербургского реального училища, Отрепьев – я. Сцену в корчме исполняли: Варлаама – Глеб Сергеев (мой ровесник), Мисаила – девочка, родственница письмоводителя, Отрепьева – я, хозяйку корчмы – няня Агаша. Все это с самодельными декорациями, костюмами, гримом, над чем немало трудились и мама, и папа, и Людмила Константиновна. Она же была и суфлером, и режиссером, и душой всех этих спектаклей.

Помню, сколько волнений и переживаний было у всех нас сопряжено с этими спектаклями. И не обошлось без небольшого недоразумения. Занавес открылся, на сцене за столом Пимен, пишущий гусиным пером, на полу – спящий Отрепьев. Просыпаясь, Отрепьев (а это я), увидев в первом ряду зрителей Федора Павловича Сергеева с женой Анной Николаевной, доктора Ивана Алексеевича Розина с женой, почувствовал такой прилив застенчивости, что когда услышал вопрос Пимена: «Проснулся, брат?», вместо ответа вскочил, задернул занавес, сказав в публику: «Не вышло!». И разревелся. Пимен, потрясая льняной бородой, справедливо возмущался и все мне твердил: «Я с тобой больше не знаком!» – фраза, которая на меня действовала слабо. Наконец, успокоенный Людмилой Константиновной, я решился снова возлечь на полу кельи Пимена, и вся сцена пошла сначала и сошла благополучно. В сцене в корчме на литовской границе я так вошел в роль, что, выхватывая из-за пазухи нож (вместо которого был алюминиевый разрезной), я даже его переломил пополам.

Очень тронула публику игра Лизы, одетой Годуновым и сказавшей его знаменитый монологи беседу с Федором и Ксенией (Федора играл я, Ксению – сестра Маша, ее мамку – крошка Таня).

Сергеевы были наши новые соседи, купившие усадьбу Василёво, где в старом барском доме, каменном, двухэтажном с антресолями, была земская больница и квартиры врачебного персонала, а в небольшом каменном флигеле жили хозяева усадьбы. Семья Сергеевых состояла из 6 человек. Федор Павлович – инженер-путеец, его жена Анна Николаевна, сыновья Борис, Глеб и Игорь, и дочка – в то время малютка – Инночка. Зимой они жили в Петербурге, а летом – в Василёве. Федор Павлович нигде не служил, и злые языки василёвских обывателей поговаривали, что после скандала, происшедшего на строительстве Великого Сибирского пути, где работал и Федор Павлович; он якобы был лишен права работать на государственной службе, но это, возможно, была просто сплетня. Во всяком случае, он вернулся из Сибири человеком состоятельным, купил именье Василёво и имел большую квартиру в Петербурге. Мальчики: Борис был в III классе реального училища и относился ко мне и брату своему Глебу как к малышам – важно и покровительственно, Глеб, мой ровесник, собирался поступать в I класс реального, а Игорь, или, как мы его звали, Гаря, был мальчик лет 4–5. Дочка Инночка была около 1 году, совсем малютка.

Федор Павлович был высокий полный мужчина, обладавший большой физической силой, сравнительно малоразговорчивый. Удивил он местное население вскоре после своего поселения в Василёве своей любовью к кулачной расправе со своими работниками (батраками). За эту странную приверженность моему отцу дважды пришлось разбирать жалобы потерпевших от его побоев и дважды выносить постановление об аресте Федора Павловича на несколько дней (кажется, до 5 суток). Первый раз с заменой денежным штрафом, а второй – без этой замены. И несмотря на это и после этого Федор Павлович заходил к нам в гости, хотя большой дружбы у моего отца с этим соседом так и не установилось. С сыновьями же его Борей и Глебушкой у нас бывали почти ежедневные встречи, большей частью у нас в Давыдкове и изредка у них в Василёве. У нас мы играли в самые разнообразные игры, особенно в «палочку-воровочку». Строили совместно «дома» в саду, запруды на Камешнике, которые через сутки размывались этим быстрым и холодным ручьем. Боря, как старший из нас, любил говорить, что у него «роскошная» память и, правда, декламировал нам наизусть небольшие рассказы из хрестоматии по русскому языку, чем немало удивлял меня с Глебушкой, т[ак] к[ак] мы предпочитали заучивать только стихи, но не прозу. До сего времени помню заключительную фразу одной из бориных декламаций, которую он произносил с большим чувством: «…И поплелся вдоль улицы без друга и товарища». Мы с Глебом, иногда желая подразнить Борю, отбежав от него на приличное расстояние, начинали нараспев, копируя его по возможности: «И поплелся вдоль улицы…». Борис, мгновенно вспыхивая, срывался за нами, но мы бросались бежать в разные стороны с расчетом, что хоть одному удастся удрать. Но обычно одному из нас все же доставался тумак, а иногда и обоим. Иногда устраивали небольшие вылазки за пределы сада и двора усадьбы за грибами в ближайшие березняки и на так называемый «пришпект», т.е. старинную дорогу, обсаженную по бокам рядами берез и лиственниц, которая вела к старому Давыдковскому дому в старом саду. На этом «пришпекте» росли белые грибы и множество маслят возле лиственниц. В конце «пришпекта» была небольшая березовая роща, окруженная с трех сторон молодыми березовыми перелесками и с четвертой примыкавшая к полю. В годы детства (1906–[190]7–[190]8) с мальчиками Сергеевыми мы каждое лето росли и играли вместе. После эта близость стала как-то пропадать, и уже в первые годы студенчества я стал сближаться особенно со старшим — Борисом, главным образом на почве стихотворства, которым мы оба в то время грешили.

Кроме мальчиков Сергеевых из молодежи частенько гостили у нас двоюродные сестры Васьковы, дети тети Али, приезжавшие к нам со своей матерью. Все они были постарше нас – Лиза, Верочка и Надя. Младшая Надя была года на 2–3 меня постарше, большая охотница пошалить и подурачиться. Лиза и Верочка были уже барышни и смотрели на нас как на малышей. Лиза недурно рисовала и раскрашивала акварельными красками. Я их у нее впервые увидел в тюбиках. По нескольку месяцев гащивал троюродный брат папы старичок Николай Николаевич Сипягин. Он был в молодости офицером, участником турецкой кампании 1877 года, осады и взятия Плевны, похода через Балканы. Он, бывало, усядется на диван или в папином кабинете, или в гостиной, мы все рассаживаемся вокруг него и слушаем, затаив дыхание, его бесконечные рассказы. Рассказчик он был незаурядный, и память у него была удивительная. Также он был очень сильным шахматистом, в чем частенько состязался с приходившим к нам Федором Павловичем Сергеевым. О семье Николая Николаевича и о нем самом я скажу подробнее в главе о наших родственниках.

Но самым любимым и детьми, и взрослыми гостем в Давыдкове бывал наезжавший к нам время от времени единственный брат мамы Георгий Петрович Ротаст. Мы его звали дядя Зозя, а мама – просто Зозя. Такое имя он дал себе сам в раннем своем детстве, не могши выговорить своего имени – Жоржик. Мама любила вспоминать его малышом, она его была старше на 5 лет. Помню ее рассказ из детства дяди. Он малышом был флегматичным и толстым мальчиком. Как-то он сидел на руках няни, когда в комнату вошел его отец, бывший перед этим в командировке в столице и только что вернувшийся домой. Увидав своего сынишку, он, улыбаясь, спросил его, шутя: «Жоржик, знаешь ли ты своего тятьку?» Малыш, подумав, ответил: «Я и Балбоску знаю». Недоумение отца выяснила няня, объяснив барину, что у них на дворе родились щенки Тютька и Барбоска, и что Жоржик, не зная слова «тятька», решил, что его спрашивают о щенке Тютьке, и ответил, что он знает не только ее, но и Барбоску.

Дядя Зозя приезжал всегда веселый и жизнерадостный, привозил с собой целую корзину колбас и разных вкусных вещей из городских магазинов, а они в Костроме были в исключительно богатом ассортименте. Отдохнув с дороги, он обычно отправлялся с нами: зимой – с санками на гору, которая шла в долину Камешника и была и длинной, и крутой; летом – просто бегать по саду, полю, лесу или на Воршу ловить раков, которых было там много под камнями на перекатах. По дороге, шедшей лесом через Горы, он забирал нас, которые были постарше, оставляя с мамой младших, и начинал бегать вперегонки, пятнашки или просто так. Всю дорогу с ним стоял крик и восторженные наши шумы. Дядя был в то время председателем губернской землеустроительной комиссии и приезжал к нам зачастую только ночевать, т[ак] к[ак] был занят по соседним деревням делами по выделению хуторов и отрубов. С ним иногда приезжал его сотрудник – пожилой Михаил Павлович Вишневский. Старший сын его, студент-медик Павел Михайлович, впоследствии (после смерти моего папы) жил у нас в Давыдкове целую зиму и готовил меня к поступлению в Костромскую гимназию, куда я и поступил в 1911 году.

Частыми гостями были врачи, посещавшие нас из Василёвской земской больницы. Довольно продолжительное время там служил Иван Алексеевич Розин. После него поступил Эварест Петрович Горский, часто бывавший у нас с женой и маленьким сыном. У него гостил одно лето его товарищ по средней школе Николай Федорович Некрасов, родной племянник поэта, сын его брата Федора Алексеевича. На своего знаменитого дядю Николай Федорович похож был немного. Это был среднего роста широкоплечий молодой еще человек крепкого сложения с округлым овалом лица, с небольшими усами, темный шатен. Наружность его я хорошо помню. Как-то в погожий летний день я придумал кататься с горы на небольшой четырехколесной тележке, которой было можно управлять, сидя на ней и подняв кверху ручку, прикрепленную к передней оси тележки. В то время пришли к нам Горские с Николаем Федоровичем Некрасовым. Последнего я пригласил сесть ко мне на тележку сзади меня и с шиком скатился с ним с горы по центральной дорожке сада. После этого Некрасов и Горский неоднократно скатывались на этой тележке сами. А папа, пришедший посмотреть на этот новый вид спорта, смеялся, говоря, что Некрасов с Пушкиным катаются вместе с горы, что никак не вяжется хронологически. Все это лето Некрасов частенько наведывался к нам и иногда подолгу засиживался у отца. О чем они беседовали, я не знаю.

Мои родители оба отличались гостеприимством, и наш дом очень редко бывал без гостей. Нередким гостем бывал Михаил Николаевич Зузин – костромской губернский предводитель [дворянства], иногда со своим братом Борисом Николаевичем, председателем губернской земской управы. Их старинное именье Денисово было в 12 верстах от Костромы по Вологодскому тракту. Большой каменный дом с ампирными фронтонами стоял на высокой горе и был виден издалека. Еще в некрасовских «Коробейниках» упоминаются «кашпирята с зюзенятами», охотившиеся вблизи пути коробейников. Кашпиревых в Костроме я уже не встречал, а «зюзенята» – это недалекие предки Бориса и Михаила Николаевичей. Михаил Николаевич был военный моряк, в японскую войну был командиром крейсера «Светлана», прорвавшегося, если не ошибаюсь, из Цусимской битвы и интернированного в одном из небольших портов Юго-Восточной Азии. Одно время наезжал к папе Викентий Михайлович Чарнецкий, губернский лесничий. С его сыном Юзей (Иосифом) я учился впоследствии в одном классе Костромской гимназии и был очень дружен, состоя с ним в одном из частных кружков декламации и выразительного чтения. Но об этом скажу подробнее после. Частыми посетителями бывали у нас священники ближайших сел Спаса-Бураки и Сухорукова со своими семьями и учительница сельской школы села Сухорукова Ольга Ивановна Жданова. Школу эту строили под непосредственным наблюдением папы и с его постоянной помощью строительными материалами (цемент, кирпич) и мастерами, командируемыми отцом с наших строек, производимых им в Давыдкове, почти все время, начиная с переезда туда на житье.

Кроме родственников и знакомых бывали у нас и официальные, так сказать, гости. Во время объезда губернии заезжал однажды костромской губернатор Князев (имя и отчества его не помню) с сопровождающим его исправником Перроте и становым приставом Н. А. Шиповым. Я был в то время лет трех-четырех и ходил по случаю зимнего времени в бурковых сапожках. Тоже в бурковых сапогах, помню, был обут и губернатор, сидевший на диване в нашей гостиной, когда меня привели туда здороваться с гостями.

Всегдашнее радушие и гостеприимство, царившее в нашей семье, привлекало заезжать в Давыдково гостей и иного рода. После нашей первой революции (1905 г.) начавшаяся реакция, разгон Первой [Государственной] Думы, ее воззвания к народу, как до разгона, так и после из Выборга, достигли и до наших краев. Появились массовые порубки строевого леса, в основном в казенных лесах, местными крестьянами для своих нужд. Жалобы на эти порубки сыпались и в канцелярию отца. И вот тут-то проявился «красный либерализм» отца, сумевшего (как мне рассказывал впоследствии мой дядя Г. П. Ротаст, знавший всю эту историю) вынести массовые оправдательные постановления порубщикам, обосновав их как результат воздействия на темную массу воззваний Государственной Думы. Это, конечно, не могло не насторожить вновь назначенного начальника губернии Веретенникова, назначившего следствие по делу «красного» земского начальника Пушкина. Состряпано было обвинение, что якобы этим земским начальником читались крестьянам Андреевской волости воззвания разогнанной Думы и обнадеживалась их безответственность за порубки в казенных лесах. Были подобраны и свидетели (крест[ьянин] дер[евни] Харино Николай Трофимов, один из «свидетелей») этих чтений и агитации. Отец, в ожидании обысков в Давыдкове, по рассказам моей мамы, зашел как-то к ней в комнату вечером и сказал, что он только что спрятал ящик с литературой так, что его никто не найдет. А литература эта состояла из журнала «Былое» за 1905 год и многих других революционных журналов и газет, выходивших в то время (журнал «Жупел» и другие). Действительно, ни во время обыска их не нашли, ни после папиной смерти, когда я подрос, то сколько ни шарил по всем чердакам, подвалам и прочим закоулкам Давыдкова – нигде их не мог обнаружить. Но возвращаюсь к истории с обвинением отца. Состряпанное «дело», подкрепленное подобранными свидетелями из крестьян, было сшито белыми нитками их не очень-то грамотным автором (по-видимому, становым приставом Шиповым). В административном порядке это дело разбиралось в Костроме под председательством вице-губернатора Оболенского. На разборе выяснилось, что «свидетели» показали дату революционной пропаганды Выборгского воззвания, якобы читанной крестьянам моим отцом, значительно более раннюю, чем были выпущены эти думские воззвания. И дело было прекращено. Становой пристав Шипов вскоре после этого процесса был назначен исправником (!) в один из дальних уездов губернии – Ветлужский или Варнавинский. Обо всем этом я услышал и от моего дяди Ротаста, а также узнал из письма к папе губернского предводителя, присутствовавшего при разборе дела отца у Оболенского, Михаила Николаевича Зузина. Письмо это я обнаружил в письменном столе папы, и оно хранилось у меня в моем домашнем «архиве» и пропало в блокаду Ленинграда вместе со всеми вещами в ленинградской квартире. Вскоре по окончании процесса (в 1907 г.) папе пришлось выехать для встречи проезжавшего по его участку губернатора Веретенникова во время его объезда губернии. Дело было летом. Помню папу, одетого в мундир со шпагой, садящегося в тарантас, чтобы ехать на встречу губернатора, недавно его чуть было не «съевшего». Встреча происходила в селе Кузнецово на Буйском тракте в 8 верстах от Давыдкова. Очевидец – содержатель почтовой станции С. И. Титов – рассказывал мне, уже взрослому, как подъехала коляска губернатора для смены лошадей к станции, и мой отец подошел с докладом к губернатору, после чего последний его поздравил с благополучным исходом его «дела», на что отец отвечал пословицей: «Бог не выдаст, ваше превосходительство, и свинья не съест». Превосходительство улыбнулся кисловато и отправился в Кострому, а папа – в Давыдково. Вскоре костромским губернатором был назначен камергер Шиловский, а Веретенников переведен в другую губернию.

После этой истории, стоившей и папе, и маме многих переживаний и нервов, помню, приезжал в Давыдково с ревизией непременный член губернского присутствия – высокий, сутуловатый старик с седыми, подстриженными усами М. Н. Бубекин. Ревизия, по-видимому, прошла благополучно, и ревизор, побыв несколько дней, любезно простившись, от нас уехал.

Приезжал также вновь назначенный исправник фон Шитц, высокий офицер в пенсне. О чем он говорил с отцом, я не знаю, но, отобедав, любезно распрощался и укатил.

Сами мы – и родители, и дети – все время жили безвыездно в Давыдкове, но ежегодно в средине лета ездили всем семейством в Новинки. Новинки – старинная усадьба, перешедшая после смерти бездетного брата моего деда Николая Александровича Пушкина во владение дедушки Льва Александровича, стала постоянным жительством семьи последнего. Я застал там еще мою бабушку Елизавету Григорьевну (скончавшуюся в 1907 г.) и двух ее дочерей, а мои тетушек – Евгению Львовну и Елизавету Львовну Пушкиных. Усадьба Новинки находилась в Кинешемском уезде Костромской губернии, и от Давыдково в 75 верстах расстояния. Ехали туда мы на лошадях с ночлегом по дороге в заштатном старинном городке Судиславле. Для поездки выбиралась установившаяся летняя погода – обычно около июля. Специально для поездки в Новинки папа завел два парных крытых тарантаса с откидными кожаными верхами и кожаными фартуками. Кузова тарантасов были плетеными корзинками, внутри, в ногах, обитые кожей, а сидения и внутренность откидных верхов – черным сукном. Сзади кузовов над задней осью были площадки для вещей, привязываемых к кузову, снабженному для этого железными поковками. По бокам кузовов были железные крылья с подножками для входа и выхода пассажиров. Впереди кузова – широкие «козла», обитые кожей, для кучера. В первом тарантасе помещалась мама и няня, на руках у которых и посредине были самые маленькие из детей. На козлах правил парой своих лошадей сам папа. Во втором тарантасе размещались мы – старшие дети с гувернанткой. А на козлах старик-крестьянин дер[евни] Котово Михайло Кадыков правил парой своих лошадок, для какой цели папа его и нанимал. Первый день ехали проселочными дорогами до городка Судиславля в 30–31 верстах от Давыдкова. Ночевали всегда в доме Василия Ивановича Смирнова, единственного булочника в городке. Домик деревянный, двухэтажный; внизу кухня-пекарня и магазин-булочная. Для ночлега нам предоставлялась самая большая комната – зальце, где на полу постилались постели для нас, детей и родителей, а взрослые располагались в соседней комнате. Сам хозяин и хозяйка всю ночь работали в пекарне-булочной, и к утру полки их магазина были полны горячими булками, сдобой, караваями развесного ситного и черного хлеба. Утром, напившись чая и молока (у Вас[илия] Ив[ановича] была всегда корова) с горячими булками и расплатившись за гостеприимство, все рассаживались в запряженные и уложенные тарантасы и, провожаемые напутствиями и приглашениями на обратном пути ночевать у хозяев, отправлялись в путь.

От Судиславля шел Макарьевский тракт – широкая аллея, обсаженная старыми березами Екатерининских времен с гудящими телеграфными столбами. Посреди аллеи шли грунтовые дороги с рытвинами, глубокими колеями и редкими деревянными мостиками через поперечные водостоки. Кое-где стояли полосатые верстовые столбы. Через 24 версты от Судиславля была большая деревня Дуброво. Посреди нее был большой дом – «триконь» с крытым заезжим двором. Хозяин – высокий старик с белой широкой бородой, закрывавшей почти всю его грудь, Александр Антропович Смирнов – держал почтовую станцию в несколько троек. «Гоняли» почту его сын и двое внуков. К нему на двор мы всегда заезжали кормить лошадей и кормиться сами. Над въездом в крытый двор была заезжая изба, за перегородкой которой кипел медный двухведерный самовар. После двух-трехчасового отдыха трогались в последний перегон в 21 версту до Новинок, которые отстояли от Макарьевского тракта всего от 1 до 1,5 версты.

Дом в Новинках был старинный, одноэтажный, с антресолями и множеством пристроек, как-то: дедушкин кабинет, «крылышко», лакейская, девичья с большими балконами, выходящими в сад и на «красный двор». Высокие потолки, большие окна с полукруглыми витражами из разноцветных стекол, большие комнаты, столовая, зал, бильярдная – все это признаки старого барского дома Онегинских времен.

При наших приездах нас размещали в антресолях в 3-х комнатах, где обычно мы и проживали в течение 2-х – 3-х недель, а иногда и более (когда в окрестностях Давыдкова была эпидемия скарлатины, если не ошибаюсь, в лето 1908 года). Папа обычно, привозя нас в Новинки, через несколько дней уезжал обратно, а после приезжал за нами и увозил нас домой. Переезд из Давыдкова в Новинки занимал около 2-х суток и действовал на меня в моем детстве как переход по морю – я обычно страдал во время переезда признаками морской болезни. Приезд наш в Новинки создавал там сначала много шума: бабушка и две тети, сестры папы Евгения Львовна и Елизавета Львовна разбирали нас, детей, ласкали, кормили, занимали. Все время мы проводили на «красном дворе» и в саду с обширным парком с лабиринтом аллей, где можно было ходить часами, пока найдешь выход к дому. На «красном дворе» папа поставил для нас «гигантские шаги»[15] и гимнастические кольца, трапецию и лесенку для подтягивания, а посреди «красного двора» была обширная беседка из обсаженных кру́гом больших кустов желтой акации со скамеечками и кучами желтого песка посредине для нас, детей. Между балконом дома, выходившим на «красный двор», и этой беседкой из акации стояла длинная скамья-качалка из толстой доски длиной метров 6–8, на которой часто появлялась и бабушка, и кто-либо из тетей, наблюдая нас, ребятишек, играющих или в песке, или бегающих на «гигантских шагах», стоящих рядом. А ребят нас было (под конец приездов с папой, т.е. к 1909 году) шесть человек: я, три сестры – Лиза, Маша и Таня, и 2 брата – Юра и Гриша. Седьмой наш ребенок, мой младший брат Левка, родился в 1911 году через полгода после смерти папы. На «красном дворе» бродили большие собаки-помеси, а может и кровные нью-фаундленды, очень нас смущавшие первое время, т[ак] к[ак] у нас в Давыдкове собак при папе не держали. Он их почему-то очень не любил. Папа, проведший большую часть своей жизни в Новинках, был очень к ним привязан и много мне рассказывал, показывая достопримечательности сада-парка. Так, например, в саду была небольшая площадка, обсаженная высокими пихтами, и называлась [она] «беседка с орлами». При дедушке на этой площадке стоял вольер, где сидели орлы, которых кормили мясом. В парке было много уютных закоулков, связанных с папиными детскими играми, о которых он любил вспоминать, водя меня и рассказывая. На «красном дворе» в углу около старого амбара в те времена, помню, висела на 2-х столбах массивная железная доска с двумя выкованными конскими головами по бокам. В нее прежде бил колотушкой ночной сторож, обходивший при дедушке усадьбу по ночам. «Красный двор» был отгорожен от «черного» двора частоколом. На «красный двор» выходили своими передними фасадами два здания с вышками, украшенными шпилями и расположенными по бокам двора, а на заднем его крае были (слева) амбар и (справа) флигель с террасой, выходящей во двор. Здания со шпилями назывались «ткацкая» и «школа». На «черном дворе», отгороженном простым забором из жердей, были многочисленные сараи и каменный скотный двор с бревенчатым въездом на сеновал и деревянный конный двор с площадкой посредине и денниками по бокам. «Черный двор» выходил своей южной стороной на берег речки Корбы с деревянной купальней и многочисленными песчаными пляжиками по берегам.

Наше пребывание в Новинках при жизни бабушки Елизаветы Григорьевны (она умерла в 1907 г.) я помню отрывочно и смутно. Но отдельные картинки остались в памяти. Бабушка нас, ребят, очень любила и ласкала. Любила разговаривать с нами. Так, в один солнечный день помню бабушку сидящей на «красном дворе» на длинной скамье-качалке против балкона в пелеринке сверх платья и в темной кружевной наколке на голове. Я верчусь около ее, а она ласково мне что-то рассказывает. Рядом, на той же длинной скамье сидит тетя Лиза и мама с одним из наших малышей на руках. В это время из калитки с «черного двора» входит седой старик с палкой и, подойдя к бабушке, снимает шапку и опускается перед ней на колени, ловя ее руку, чтобы поцеловать. Поднялся общий переполох. Тетя Лиза стала поднимать старика и сердито ему выговаривать, а бабушка ему говорила, что только перед иконой в церкви можно кланяться на коленях. Как после мне объяснила мама, это был крестьянин из ближней деревни, у которого недавно сгорел дом, и бабушка, тетки и мой отец помогли ему поставить новый, за что он и пришел поблагодарить, но сделал это слишком по-старинному. Помогать погорельцам было всегда правилом и в Новинках, и у нас в Давыдкове. Более поздние приезды в Новинки мне помнятся яснее. Все время пребывания там мы, дети, проводили время или в парке, или на «красном дворе», или на Корбе, купаясь и играя на ее песчаных отмелях в компании с детьми Г. П. Ротаста, семья которого распалась и проживала с оставленной им женой, а моей двоюродной сестрой Настасьей Александровной у нашей общей тетушки в Новинках. Обычно недели 2 или 3 мы проводили в Новинках, после чего папа приезжал на своей паре за нами, а вторую пару нанимал в соседней деревне Оси́пове у крестьянина Федора Шилова, который и отвозил нас во втором тарантасе в Давыдково.

Припоминая отдельные эпизоды раннего детства, хочу отметить еженедельные экскурсии в баню. Баня была в Давыдкове белая, с двумя последовательно расположенными сенями перед предбанником, из которого двери вели в баню. В бане стоял железный клепаный бак четырехугольного сечения емкости не менее 0,5 кбм[16] с впаянным внизу медным краном. Нагревался он дугообразной трубой, идущей из его днища в топку печи и возвращающейся вторым ее (трубы) концом тоже в днище бака. Поэтому во время нагревания бак издавал сильное бульканье, производимое парами кипящей в трубе воды. Пол в бане был цементный с наклоном к выводящей в приямок трубе, вмазанной в пол. Поэтому во время мытья в зимнее время пол в бане густо застилался распущенными снопами ржаной соломы. Каменка в бане была глухая, в кирпичном кожухе. Для поддачи на нее воды открывалась большая железная дверца. Летом нас водили в баню пешком, а зимой возили в санках, запряженных лошадью Малком, несмотря на то, что от дома до бани было не более 100–150 метров. В баню и обратно возил обычно папа, кутая нас неимоверно, чтоб не простудить, а мыла в бане мама с няней. Вымытые и привезенные домой, мы сидели некоторое время на диване в кабинете папы с повязанными ситцевыми платками головами – «просыхали», хотя дом был исключительно теплым.

Так боялся нас простудить папа, кутая чрезмерно, в результате чего мы очень часто простужались, и на камине в зале обычно стояли ряды пузырьков с микстурами от кашля. Лечили нас обычно врачи из соседней Василёвской земской больницы, а в особо серьезных случаях заболеваний посылали лошадь за очень опытной старушкой-врачом Анной Ивановной Ковальковской, жившей на пенсии в своем небольшом имении Васильевском в 8 верстах от Давыдкова, расположенном на самом Буйском или, как его тогда называли, Молвитинском тракте. Село Молвитино – ныне районный центр Сусанино – было крупным торговым селом верстах в 50–55 от Костромы по Буйскому тракту. Невдалеке от него было село Домнино – родина Ивана Сусанина и одна из вотчин бояр Романовых.

Анна Ивановна Ковальковская большую часть своей врачебной практики провела в Варшаве. Она была невысокого роста старушка, очень бодрая, подвижная и, сколько я понимаю, очень хороший диагност, а следовательно, и врач. У Анны Ивановны было двое детей. Сын – Алексей Константинович Ковальковский – ученый-агроном, кончивший Петровскую академию и работавший главным агрономом в Костромской губернской управе. Дочь Анны Ивановны – Надежда Константиновна – кончила Высшие женские курсы (как будто) в Петербурге и работала педагогом в учительской семинарии в Костроме. Об Алексее Константиновиче скажу подробнее, т[ак] к[ак] благодаря ему я поступил в 1918 году в Петровскую академию в Москве, а после организовал по его совету с[ельско]х[озяйственную] трудовую артель в Давыдкове, членами которой по 1923 год состояла вся наша семья.

Алексей Константинович Ковальковский был женат на своей двоюродной сестре Анне Николаевне Грязновой и жил в ее небольшом деревянном доме на главной Русиной улице в Костроме. В то время он был главным агрономом в Костромской губернской земской управе. Проявил он себя как очень энергичный, знающий и любящий свое дело специалист, очень много сделавший для улучшения сельского хозяйства крестьян в отношении улучшения семенных материалов, распространяемых через земские склады среди населения, внедрения с[ельско]х[озяйственных] машин, плугов, веялок, сортировок и т.д. в крестьянские хозяйства. Мне приходилось часто бывать в его доме в Костроме, т[ак] к[ак] у него проживал брат его жены Коля Грязнов, с которым с III класса гимназии и до V класса (в котором он засел на второй год и ушел добровольцем в школу прапорщиков) я сидел на одной парте. Домашние звали его Николкой, а мы, его товарищи по гимназии, Легузой. Это прозвище осталось за ним надолго и появилось от постоянно им произносимой фразы: «Легу́за, зана́чка, комза́!». Он утверждал, что эту фразу он слышал от крымских татар в детстве, когда его возили на юг лечить от какой-то «детской» болезни. Перевести фразу на русский язык Николка не мог, а произносить любил, сопровождая коротким ржанием. Так его и прозвали товарищи Легузой. Я был самым младшим в своем классе, а Легуза – одним из самых старших: он был второгодник и учился плохо, да и был порядочный лентяй. Дружба была у нас с ним постоянная. Он у меня обычно списывал во время письменных работ, зато в драках в перемену не давал меня в обиду старшим. В III классе я был не из «силачей», а Легуза числился в последних. Помню его невероятное удивление, когда я, приехав с летних каникул из Давыдкова, где в этом году много работал физически (косил, пилил и т.д.), очень легко бросил его на пол, когда он захотел по обычаю «силача» потискать меня по-приятельски в перемену в зале гимназии. Вскочив с пола, Легуза кинулся на меня уже с серьезными намерениями помять мне бока, но к вящему удовольствию удивленных зрителей полетел и на этот раз так, что карманные час вылетели из часового кармана его брюк, к счастью, не разбившись. После этого я был признан классом за сильного товарища, задирать которого невыгодно. Так с IV класса я вышел из разряда физически слабеньких ребят. Но дружеские отношения с Легузой у меня не испортились нисколько. Как-то зимой зашел ко мне Легуза и увидел у меня папино охотничье ружье. Ружье было бельгийской фирмы (по-видимому, «Пипер»), на планке была только надпись «GrandprixParis»[17], двенадцатого калибра, централка. Николка достал из висящего на стене патронташа заряженный картонный патрон, вложил его в левый ствол ружья с трудом (патрон был, по-видимому, слегка раздутый), закрыл стволы, потом открыл затвор, а эжектор[18] не смог выбросить патрона. Тогда Николка, недолго думая, снял с тужурки ремень и бляхой ремня решил поддеть патрон за край головки, чтобы его извлечь из патронника. К счастию, стволы были опущены к полу. Раздался выстрел, комнату заволокло дымом. Когда дым рассеялся, я увидел Николку сидящим на полу, спиной прислонясь к дивану и с физиономией, испещренной точками, как маковыми зернами. Он открыл глаза и с удивлением озирался. На выстрел вбежали в комнату мама, сестра и братья. Оказалось, что Николка не ранен, только ему опалило брови и вымазало физиономию сгоревшим порохом. Дробовой заряд с пыжами застрял в стволе около сужения чока[19], а головку патрона нашли в углу комнаты на полу. Тужурка Легузы была опалена так же, как и его брови. В общем, отделались мы счастливо, а ружье с принадлежностями было изъято из моей комнаты под замок. На следующий день Легуза был героем дня в классе и долго показывал свои опаленные брови и тужурку товарищам, красочно рассказывая десятки раз это происшествие. В пятом классе Легузе все труднее давалась «бездна премудрости», и в перспективе рисовалось остаться на второй год. А возраст его был уже порядочным – ему шел восемнадцатый год. Мировая война была в полном разгаре, и великовозрастных гимназистов приглашали поступать в школы прапорщиков. И вот два таких наших одноклассника – Игорь Бельский и Николай Грязной – ушли добровольцами в действующую армию. Примерно через месяцев 8 Легуза приехал в отпуск к нам в новенькой офицерской форме прапорщика с шашкой и наганом в кобуре. Отпуск кончился, Легуза попал на фронт. Зима была суровая, он простудился, схватил двухстороннюю пневмонию, перешедшую в туберкулез легких, и был уволен в чистую отставку. Война шла к концу, надвигалась революция. Николка болел, женился, но вскоре болезнь обострилась и он скончался.

В семье его сестры, у которой он жил, также произошли перемены. Муж ее Алексей Константинович Ковальковский с ней разошелся, женился на своей молодой секретарше и уехал из Костромы в Петроград, где получил крупную должность в Департаменте земледелия. Там его застала Октябрьская революция, и в Питере начался голод, прогнавший его с женой и маленькой дочкой в усадебку его матери Анны Ивановны Ковальковской в 8 верстах от Давыдкова. Там он быстро поступил на должность главного агронома Костромского губернского отдела, а в усадьбе матери организовал совхоз. Совхоз также организовался и в смежный с Давыдковым усадьбе Василёво, откуда помещика Ф. П. Сергеева выселяли. Алексей Константинович был командирован губземотделом[20] в Василёво для решения производственного профиля организованного там совхоза и заехал к нам в Давыдково, где, увидав нашу многочисленную и малолетнюю семью, посоветовал нам скорее организовать с[ельско]х[озяйственную] артель, в члены которой пригласить желающих из местного населения, и обещал переговорить с кем-либо из сотрудников земельных органов в Костроме, чтоб их семьи тоже включить в нашу артель. «Тогда, – говорил Алексей Константинович маме, – Вам можно будет хоть как-нибудь прокормить семью, хотя бы в наступившее голодное время начавшейся гражданской войны».Так мы и поступили. По совету Алексея Константиновича, в члены нашей артели поступил секретарь костромского уземотдела[21] Петр Александрович Богданов со старушкой матерью Марьей Афанасьевной. Членами артели были зачислены две молодые девушки-сестры, круглые сиротки Мария и Надежда Арнольд, учившиеся в Костромской средней школе с моими сестрами, и два пожилых крестьянина: из Давыдкова – Геннадий Никанорович Виноградов, и из дер[евни] Котово – Петр Павлович Шкитов. Так организовалась в 1918 году Давыдковская с[ельско]х[озяйственная] артель, просуществовавшая до 1923 года. О работе в ней подробно скажу ниже. Алексей Константинович проработал в Костромском губземотделе довольно продолжительное время, откуда после окончания гражданской войны переехал в Башкирскую АССР, кажется, в город Белебей, после чего я потерял связь с ним и его семьей. Алексей Константинович был небольшого роста с шевелюрой рыжеватого цвета. Носил небольшие усы и эспаньолку[22], позднее ходил бритым. Это был очень знающий и любящий свое дело специалист и очень сердечно относившийся к нашей семье.

II. Родня и близкие

Мой прадед, Александр Юрьевич Пушкин, сын Юрия Алексеевича и племянник его сестры Марии Алексеевны (вышедшей замуж за Осипа Абрамовича Ганнибала и приходившейся бабушкой поэту со стороны его матери) свои юные годы провел в семье своей тетки и двоюродной сестры (матери поэта) в Петербурге, состоя в это время учеником Петербургского шляхетского корпуса. По словам покойного старшего ученого хранителя Пушкинского Дома Академии наук СССР Бориса Львовича Модзалевского, Александр Юрьевич явился первым объективным биографом поэта, напечатавшим эти свои сведения в московском журнале «Москвитянин» в 50-х годах прошлого столетия[23]. Там же Александр Юрьевич сообщил, что Мария Алексеевна Ганнибал познакомила его с его будущей женой Александрой Илларионовной Молчановой, всячески содействуя их свадьбе. Молчановы были крупные помещики, владевшие в Костромской губернии несколькими поместьями, домами в Москве (на Б. Молчановке) и в Костроме. А вотчины и поместья бояр Пушкиных, как известно, были секвестрованы еще при Екатерине II как у сторонников ее мужа Петра III[24].

«Попали в честь тогда Орловы,
Адед мой в крепость, в карантин,
И присмирел мой род суровый,
И я родился мещанин»[25], –

сказано в поэтической родословной А. С. Пушкина. И поэтому в последующие времена у Пушкиных появляются недвижимости, как правило, получаемые в приданное от их жен. Так, например, Михайловское в Псковской губернии, Новинки и Давыдково в Костромской.

У Александры Илларионовны был брат Василий Илларионович Молчанов, единственная дочь которого Варвара Васильевна была выдана за пожилого адмирала Николая Семеновича[26]Сипягина, вследствие чего большая часть молчановских имений (в Галичском, Чухломском и Буйском уездах Костромской губернии) перешла во владения семьи Сипягиных. Семья эта состояла из пятерых малолетних детей – Натальи, Николая, Василия, Михаила и Варвары Николаевичей Сипягиных, когда их отец тяжело заболел и умер. Перед своей кончиной адмирал назначил опекуном своей семьи сослуживца, тоже морского офицера Тихменева. Этот последний сумел не только сильно разорить опекаемую семью адмирала, но и жениться на его шестнадцатилетней дочери Наталии Николаевне, через несколько лет после этой свадьбы покончившей с собой (застрелилась). Мальчиков Сипягиных опекун раздал по кадетским корпусам в Петербурге: Николая и Михаила – в сухопутный, Василия – в морской, а младшую дочь Варвару – в Смольный институт. Эту трагическую историю семьи Сипягиных я узнал от одного из членов ее – Николая Николаевича Сипягина, троюродного брата моего отца, часто гостившего у нас месяцами в Давыдкове и после папиной смерти навещавшего нас по праздникам в Костроме. Слушать его «байки о войне и толстобрюхой старине» мы, дети, очень любили.

Николай Николаевич в жизни своей был, что называется, неудачник. Кончив кадетский корпус и юнкерское училище, он был выпущен младшим обер-офицером в один из пехотных полков, по-видимому, в 70-х годах прошлого столетия, т[ак] к[ак] вскоре попал в действующую армию в турецкой кампании 1877 года. Был в боях под Горным Дубняком, Эски-Загрой и под Плевной, награжден орденом [Святой] Анны 4 ст[епени]. Вернувшись с фронтов, вышел в отставку, женился и, по-видимому, быстро прожил свою часть наследства, т[ак] к[ак] поступил продавцом в казенную винную лавку в селе Рябцове Буйского уезда. В этой «должности» он пробыл довольно долго (около 10 лет), похоронил двоих детей и жену и остался один. После этого несчастия решил поступить в монастырь в монахи. Но т[ак] к[ак] в монахи без взноса в монастырь известных сумм «пожертвований» попасть было почти невозможно, а денег у него давно не было, он должен был отработать в монастыре т[ак] называемый «послух». Попросту говоря, быть несколько лет батраком-«послушником», чем и пришлось быть Николаю Николаевичу. Несколько лет он пробыл пóслушником в монастырях Железноборском и после в Геннадиевском в Буйском уезде Костромской губернии и Даниловском или Любимском уезде Ярославской губернии, но ездить по селам и деревням за сборами для монастыря с непременными выпивками сборщиков ему было настолько не по нраву, что он ушел и с этих должностей. К этому времени (1906–[190]7 гг.) его младший брат Михаил Николаевич, генерал-лейтенант в отставке, будучи одиноким, поселился в своем имении Гавриловском Галичского уезда, куда и пригласил пожить своего брата. Но в силу различия характеров, или по иным причинам, Николай Николаевич подолгу не задерживался в Гавриловском. Обычно, переждав там зимний период, он, закинув за плечи дорожный мешок и взяв в руки палку, отправлялся пешком или в Новинки, или в Давыдково. У нас папа и мама его жалели больше, чем остальные родственники, и он жил, или, как он говорил, «гостил» у нас по 2–3 месяца и более.

Папа мой, человек очень добрый и деликатный, относился к нему в высшей степени по-родственному, покупал ему одежду и обувь и дарил на день рождения или именины. И Николай Николаевич его очень любил, звал его Лёля и говаривал всегда, что «в семье Лёли я всегда чувствую себя дома и отдыхаю душой». После смерти папы дядя мой Георгий Петрович Ротаст в то время служил членом Костромской губернской управы, и его хлопотами Николай Николаевич – в то время 60–70-летний старик – был принят в богадельню для престарелых при губернской земской больнице в Костроме. Там он и прожил до своей смерти в 1915 году, навещая по воскресеньям нашу семью, проживавшую по зимам в костромском нашем доме, т[ак] к[ак] мы с сестрами уже учились в гимназиях и в Давыдкове бывали только на летних каникулах. Николай Николаевич был небольшого роста седой старичок со старинными манерами, всегда вежливый, хороший рассказчик, очень сильный игрок в шахматы, очень любивший нас, детей, и наших родителей. Во времена его работы в монастырях послушником он отпустил волосы до плеч и длинную бороду. После же он ходил подстриженный и с небольшой седой бородкой. После его похорон к нам заехал его брат Михаил Николаевич с визитом и благодарил мою мать за хлопоты по похоронам. Это был седенький с усами в генеральской форме маленького роста старичок. Ни до этого, ни после мы его не видали. Средний из братьев Сипягиных Василий Николаевич был моряк-адмирал и перед Октябрьской революцией, если я не ошибаюсь, был комендантом морского порта в Кронштадте. По рассказам Николая Николаевича, он был отец большого семейства и жил все время в Кронштадте. Больше о нем я никаких сведений не имею.

Но возвращаюсь к своему прадеду. Женившись на Александре Илларионовне Молчановой (в 1807 году), Александр Юрьевич переехал на жительство в Кострому, где стал служить судьей в Костромском совестном суде. О нем и его семье я узнал от покойной моей тетушки Евгении Львовны. По ее рассказу, Александр Юрьевич был в противоположность своей жене в высшей степени гуманным и добрым человеком. Александра Илларионовна[была] властной и часто жестокой к своим крепостным – дворовым людям хозяйкой. Во время пребывания летом в Новинках Александр Юрьевич запрещал всякие телесные наказания, назначаемые слугам его строгой супругой. Семья его состояла из двух сыновей: Николая Александровича и Льва Александровича (моего деда) и дочери Марии Александровны, вышедшей замуж за князя Ивана Дмитриевича Козловского. Александр Юрьевич был, по-видимому, человеком культурным и любознательным, чему свидетельством служит обширная (несколько тысяч томов) библиотека, собранная им за его жизнь в Новинках. Овдовел он в 1824 году, а скончался в 1854 году и похоронен на сельском кладбище в селе Козловка, расположенном в 1,5 верстах от Новинок в фамильном некрополе, сложенном из кирпичей, с литыми чугунными надгробными плитами.

Николай Александрович Пушкин родился в 1813 году. Поручик в отставке. Был женат на Екатерине Михайловне Шелеховой очень несчастливо. Обвинил свою жену в связи с ее отцом. Был судим за это и обвинен в клевете. Лишен права службы по выборам. Проживал в принадлежавших ему по разделу Новинках, где и умер в 1852 году. Погребен в селе Козловка в фамильном некрополе Пушкиных. После смерти бездетного Николая Александровича Новинки перешли во владения его брату Льву Александровичу, моему деду.

Лев Александрович родился в 1816 году. В 1836 году окончил Демидовский лицей в г[ороде] Ярославле и поступил на военную службу в гусарский герцога Лейхтенбергского полк. В 1839 году произведен в корнеты. В 1845 вышел в отставку в чине штаб-ротмистра. В 1846 году он женился на Елизавете Григорьевне Текутьевой. Текутьевы владели несколькими крупными поместьями в Солигаличском, Буйском, Макарьевском и Кинешемском уездах Костромской губернии. Семья их состояла из дочери Елизаветы Григорьевны (моей бабушки) и сына Николая Григорьевича. Лев Александрович (мой дед) после своей женитьбы служил заседателем Костромской палаты уголовного суда, а после смерти своего брата, унаследовав его имение в Кинешемском уезде Новинки, баллотировался и был избран кинешемским уездным предводителем дворянства.

Дед был (судя по его фотографиям) высокого роста, красивой наружности, представительным мужчиной. Жена его была также очень миловидной, но небольшого роста женщиной исключительной доброты и нравственной порядочности. Благодаря ее уму и душевным качествам многочисленное семейство моего деда дало ряд представителей передовой русской интеллигенции. Семейство у деда образовалось большое – десятеро детей, из которых трое умерло в младенческом возрасте, а семеро выросло взрослыми; из них четверо сыновей и три дочери. Сыновья Александр, Василий, Сергей и Лев, дочери Евгения, Александра и Елизавета. После женитьбы дед с бабушкой жили несколько лет в Костроме и в Давыдкове, а после смерти брата дедушки Николая Александровича вся семья переехала на постоянное жительство в Новинки.

Первые лет 10–15 Лев Александрович был семьянином, жил в семье, отлучаясь лишь по временам по службе в города Кинешму и Кострому. Хозяйством занимался мало, поручив его в Новинках своему камердинеру Терентию Александровичу, за братом которого была замужем няня младших детей деда Аксинья Семеновна, впоследствии наша «баба-Синя», о которой я говорил выше. Свободное время дед любил проводить на охоте. Ружья (пистонные) деда были и в Давыдкове, и в Новинках. Дед любил жить широко, но так как его заработка на это не хватало, то он получал дополнительные средства от продажи доставшихся ему от родителей (молчановские) и от приданного жены (текутьевские) лесных насаждений «на снос» (а их было не одна тысяча десятин).Соседи, посещавшие семью деда в Новинках, были кинешемские помещики Яковлевы, одно из имений которых, Панброво, было в 5–6 километрах от Новинок, пожилой небогатый помещик Алексей Геннадиевич Ратьков (его имение Воздвиженское [находилось] в 5 верстах от Новинок) и очень культурный помещик Николай Иванович Воронов (крестивший одного из старших братьев моего отца), портрет маслом которого я помню в Новинках висящим в зале. Воронов писал неплохие стихи; не знаю только, печатал их или нет, но несколько писем его к деду в стихах я нашел после смерти папы в его письменном столе, хранил их в Ленинграде, где они и потерялись во время блокады с прочими нашими вещами в квартире. Отрывок одного из писем Н. И. Воронова к дедушке я помню: «Ты будь гусар! Ты будь угар! Чтоб ус достал твой до петлицы! Чтобы на нем с любви огнем свой взор покоили девицы!» (дальше я не помню).

В 5–6 верстах от Новинок в усадебке близ села Клеванцово жила семья Грек, на одной из родственниц которой был женат впоследствии (в 1900-х годах) известный художник Борис Михайлович Кустодиев. Большие, в натуральную величину портреты бабушки Елизаветы Григорьевны и тетушки Елизаветы Львовны работы Бориса Михайловича Кустодиева висели в столовой в Новинках. Там же висел небольшой в овальной раме портрет дочери тети Али Лизы Васьковой его же работы. Теперешняя судьба этих прекрасно выполненных работ Кустодиева мне неизвестна. Самого Бориса Михайловича я видел в Новинках около 1906–[190]7 годов. Он приезжал туда в гости с семьей. Он тогда носил небольшую бороду. Из старых знакомых, посещавших Новинки, припоминаю старого моряка с седой раздвоенной бородой Дмитрия Павловича Чихачева, усадьба которого была тоже где-то недалеко от Новинок.

Жизнь семьи моего деда в Новинках была типичной для средины прошлого века помещичьей семьи среднего достатка, хорошо известной по романам Тургенева. У старших детей были гувернеры, у младших – гувернантки. С одним гувернером-англичанином дед сыграл одну из своих нехороших шуток. Гувернеру этому нравилась гостившая у одного из соседей молодая девушка, не говорившая по-английски, на день рождения которой гувернер задумал вместе с букетом цветов произнести приветствие и поздравление на русском языке, которого он не знал и, как большинство англичан-гувернеров, не хотел знать. Он поэтому обратился к моему деду с просьбой написать ему короткое поздравление на русском языке латинским шрифтом на бумажке и прорепетировать его произношение. Дед, недолго думая, написал: «Здравствуй, рябая кукушка!» (девушка была в веснушках) и старательно выучил гувернера произнести такое «поздравление». Эффект превзошел ожидания: девушка в слезах убежала, а гувернер в тот же день взял расчет и уехал, говоря, что если бы это было в Англии, дело кончилось бы дуэлью, но что в дикой России все возможно. Еще об одной «шутке», характерной для дедушки, я услышал, уже будучи взрослым, от сына бывшего дворового деда в Давыдкове Василия Андреевича Маянского. Дело происходило, по-видимому, в 70-х годах прошлого века, когда дед, бросив семью, перебрался жить в Давыдково. Он привез из Москвы небольшую электрическую машинку, состоящую из небольшого динамо с ручным приводом и двумя контактными проводами с медными ручками на концах. Эта машинка хранилась впоследствии в Новинках в кабинете деда, где мне ее показывал папа. Если взять в руки медные патроны-ручки на концах проводов этой машины одному, а другому начать вращать ручным приводов машинку, то руки держащего ручки проводов начнет сводить током и разжать пальцы рук не всегда удастся, особенно если вращение будет производиться быстро. Тогда не только руками будешь производить конвульсивные движения, но и всем туловищем и ногами. Так вот, привезя машинку в Давыдково, дед решил ее немедленно испытать, конечно, не на себе, а на бывших дворовых, работавших у него в услужении. Этих троих подопытных, а один из них был отец моего рассказчика, дед выстроил в ряд перед столом, на котором поставил машинку, велел им взяться за руки, а стоявшим по краям дал в свободные руки контактные патроны, замкнув таким образом цепь, и закрутил ручку машинки на полные обороты (предварительно он объявил им, что привез из Москвы машинку, которая лечит и от зубной боли, и от ревматизмов, и вообще от всех болезней). Бедные «пациенты», когда по ним пошел электрический ток, затанцевали, затопали, завертели головами, причем одному из них перекосило рот, и он некоторое время ходил криворотым, а распустить свои руки и разомкнуть цепь они, по-видимому, не могли. Давши им поплясать несколько времени, несмотря на их крики, дед бросил вертеть машинку и отпустил «пациентов» восвояси. Дед был доволен опытом, но, что удивительнее, были довольны и подопытные, уверявшие, что после опыта зубы у них никогда не болели – «барин выпользовал электричеством». Поистине «в старину живали деды веселей своих внучат!»

Как я говорил выше, дед решил пожить без семьи в свое удовольствие и уехал с молодой гувернанткой своих детей Анной Михайловной Кудрявцевой жить в Давыдково. Старшие дети в то время были уже почти самостоятельные, но младшие (в том числе мой отец) переживали эту семейную трагедию с матерью, конечно, бывая полностью на ее стороне и всеми силами души ненавидя Давыдково. А дед и оттуда вздумал как-то навестить Новинки. Приехав из Давыдкова, он привез с собой деревянный ларец с плотно закрывающейся крышкой, наполненный жареными рябчиками, предварительно, как он любил, выдержанными «с душком». И вот за обеденным столом, когда вся семья, смущенная его неожиданным приездом, сидела в напряженном и натянутом молчании, дед велел принести ларец с «душистыми» рябчиками и, накладывая себе их в тарелку, обратился к сидевшему рядом гимназисту-сыну с предложением попробовать очень якобы вкусного кушанья. Сергей Львович, сдержанно поблагодарив, прибавил: «Папенька, я не ворон». Дед, вспылив, начал кричать на него «А так, по-твоему, твой отец ворон!» Бабушка встала из-за стола, чтобы уйти в свои комнаты, а дед начал ей выговаривать за то, что она без него распустила детей, но неожиданно встретил резкий отпор младших сыновей (старшие сыновья отсутствовали) – гимназистов старших классов – дяди Сергея Львовича и моего отца Льва Львовича. После этого более чем крупного семейного разговора дед сразу уехал в Давыдково, а вскоре на Кавказ к сыну Василию Львовичу, служившему в то время в войсках Кавказского военного округа. В его отсутствие в Давыдкове произошло событие, не предвиденное дедом. Его молодая любовница Анна Михайловна, привыкшая быть полной хозяйкой в Давыдкове, каким-то образом сумела женить на себе молодого офицера Николая Григорьевича Львова, получившего по наследству после умершей его тетушки, старушки княжны Шаховской, соседнее с Давыдковым имение Василёво. Какие были причины, обусловившие эту свадьбу, мне не известно, но только брак этот был, по-видимому, неудачен, т[ак] к[ак] молодая мадам Львова в скором времени покинула мужа, приобрела где-то под Москвой себе новую усадьбу, куда и переехала на житье. А новый помещик Василёва остался соломенным вдовцом. Уход любовницы деда из Давыдкова, по-видимому, сопровождался крупным материальным ущербом в финансах деда и в опустошении самой усадьбы путем перегона скота в Василёво, увоза туда же различных ценных вещей и т.п. Но главное, этот уход был тяжким ударом по самолюбию деда, мнившего себя, несмотря на свой седьмой десяток лет, сердцеедом, пользующимся большим успехом у женщин. Во всяком случае, он вначале (по рассказам того же В. А. Маянского, бывшего в то время молодым работником в Давыдкове) довольно продолжительное время сильно пил, устраивал оргии в двухсветном зале нового давыдковского дома с привозимыми из Костромы девицами легкого поведения.

Через несколько времени, деду удалось немного удовлетворить свое самолюбие, заставив своего нового молодого соседа пережить неприятные минуты. На очередном костромском уездном дворянском съезде к предводителю обратился с просьбой об отсрочке платежей дворянского налога молодой помещик усадьбы Василёво Н. Г. Львов, мотивируя свою просьбу слабыми урожаями в имении вследствие запущенности доставшегося ему хозяйства. Присутствующий на съезде дед не преминул вмешаться в разговор, начав с того, что он, как ближайший сосед Н. Г. Львова, прекрасно знает, что полученное г[осподином] Львовым «наследство» было прекрасно обработано очень опытными хозяевами, специалистами своего дела и досталось г[осподину] Львову вовсе не в бедственном и запущенном состоянии, почему мотивировка его просьбы от отсрочке вряд ли обоснована. Дед говорил красиво и остроумно, придраться к его словам было нельзя, но присутствовавшие при этом члены съезда, знавшие всю историю с уходом любовницы деда замуж за Н. Г. Львова, отлично понимали, о какой «обработке почвы» говорит дед, потешались про себя, а бедный проситель чувствовал себя весьма неловко, тем более, что его просьба об отсрочке дворянских платежей была съездом отклонена. Этот случай я слышал уже взрослым от своего покойного дяди.

Последние годы своего проживания в Давыдкове дед служил мировым посредником. В 1888 году он поехал опять на Кавказ к сыну Василию Львовичу, продолжавшему службу в войсках, находившихся в то время в Баку, там заболел и умер. Похоронен был он в Ессентуках, после тело его было перевезено детьми в село Козловку и погребено в фамильном некрополе.

Вспоминаю рассказ о дедушке, слышанный мною во время Первой мировой войны. Ехал я в Новинки к тетушке Евгении Львовне, остановился по обыкновению кормить лошадей в заезжей избе Смирновых в Дуброве. И вот, сидя за самоваром с древним в то время хозяином избы стариком Александром Антроповичем, услышал его следующий рассказ. Как-то перед святками из Новинок приехал мой дед к нему на перекладных к ночи и велел закладывать тройку, чтобы ехать дальше в Судиславль. А первые 5–6 верст от Дубровы до деревни Черная дорога шла глухими лесами, и места эти считались нечистыми. «Я, – говорит Антропыч, – уговаривал Вашего дедушку переждать до утра, да куда там, барин осердился и велел закладывать лошадей. Заложили мы тройку гусем в его ковровые сани, усадил я Вашего дедушку, и тронулись так около полуночи. А ночь была месячная, видно как днем. Лошади у меня всегда были хорошие, дружные, дорога укатанная, поехали мы со Львом Александрычем – только кустики мелькают. Вот подъехали к болоту, съехали в низину – то самое нечистое место, где по ночам не всякий любил ездить, лошадки мои вдруг пошли шагом, всхрапывают, а под полозьями снег завизжал, точно с возом дров едем. Барин говорит: «Не спи, Антропов, пошевеливай», а куда пошевеливать – лошади едва шагом тянут. Взглянул я назад и обмер. Луна-то светит сбоку, на снегу тень от нашей запряжки – тройка гусем, я на кóзлах, дедушка Ваш в санях, а сзади на запятках кто-то стоит, держится за ковровую спинку саней. Обернулся я – никого нет за седоком, а на снегу тень стоит на запятках и от лошадей пар идет, еле тянут и под полозьями визг. Указал я барину на тень, и он присмирел, замолчал, я сижу на облучке, творю молитвы. Проехали болото шагом, стали подыматься на взлобок, дернули кони, встрепенулись, санки пошли легко, без визга, взглянул я на тень – нет никого на запятках. Вот, сударик, какие дела были у нас с Вашим дедушкой!» – заключил рассказчик, – «Правда, давно это было, я был молодой, а теперь вот – на девятый десяток пошло! Вы, вот, ученый народ этому ничему не верите, а вот недалеко стоит отсюда усадьба Рыжиково, мимо нее едете в Судиславль, видали в ней два барских дома. Старый-то каменный– пустой стоит, а хозяева живут в новом деревянном. А старый дом забросили, потому что в нем по ночам ходит и стучит». В самом деле, проезжая из Давыдкова в Новинки через усадьбу Рыжиково, расположенную между г[ородом] Судиславлем и дер[евней] Дуброво, я видал заброшенный каменный одноэтажный дом с полукруглыми вверху рам окнами, а через двор – новый деревянный, с антресолями флигель обжитого вида. На этом я кончаю сведения, услышанные мною о моем дедушке, прибавлю лишь, что после ухода его от семьи в Давыдково и, опасаясь, что детям ничего не останется из недвижимостей деда, усиленно их распродающего, по просьбе бабушки была назначена опека над имуществом деда, после чего усиленное разбазаривание им земельных владений было ограничено.

Бабушку мою Елизавету Григорьевну все, от кого мне приходилось о ней слышать, называли «ангелом», характеризуя ее удивительную ко всем доброту. Я лично смутно припоминаю ее – небольшого роста старушку в темном старомодном платье до земли и всегда в черной кружевной наколке на голове. Во время наших приездов в Новинки она все свободное время проводила с нами, внучатами, занимая, лаская, разговаривая. Звала она нас с обязательным прибавлением «миленький» или «миленькая» и, что называется, души не чаяла в нас. Все дети бабушки, в том числе и мой отец, очень любили свою, как они ее звали, «маменьку». Моя мать тоже всегда отзывалась о своей свекрови с искренней любовью, говоря, что она нашла в ней настоящую, умную и добрую мать. Мама тоже звала бабушку «маменькой». Зимой 1906– [190]7 годов бабушка стала прихварывать. Папа, узнав об этом, поехал в Новинки. К сроку его возвращения из Давыдкова в Судиславль выехал за ним наш кучер. Я в это время лежал в постели с очередной простудой в спальной комнате на третьем этаже дома, из окна которой была видна дорога, ведущая из Судиславля через деревню Малое Давыдково. Мама, сидевшая у моей постели, часто поглядывала в это окно, поджидая возвращения папы из Новинок. Вдруг мама забеспокоилась, увидев на дороге наших лошадей, возвращающихся с кучером, но без папы. Выяснилось, что папа получил из Судиславля телеграмму с известием о внезапной смерти бабушки и вернулся из Судиславля обратно в Новинки, отослав своих лошадей домой. Помню, как мама горько плакала, читая об этом папино письмо. Похоронена бабушка на кладбище в селе Козловка рядом с фамильным некрополем.

Семья моего деда и бабушки была большая. Старшим был сын Александр Львович. Это был высокого роста очень красивый мужчина с прекрасными манерами, воспитанный, культурный. Окончив мужскую гимназию в Костроме, он поступил в ярославский Демидовский лицей, окончив его в 1871 году, был назначен на должность судебного следователя Костромского окружного суда. В 1877 году он женился на молоденькой, очень скромной и очень красивой девушке, старшей дочери костромских помещиков и домовладельцев Готовцовых Настасии Кирилловне. Семья Готовцовых состояла из родителей и 5 человек детей: трех сыновей – Геннадия, Петра и Александра Кирилловичей, и двух дочерей – Анастасии и Марии Кирилловн. У Александра Львовича и Анастасии Кирилловны родилась дочь Анастасия. Но однажды (в 1881 году) молодая мать, войдя в комнату мужа, застала у него на коленях свою младшую сестру Марию Кирилловну. Не говоря ни слова, Анастасия Кирилловна, придя в свою комнату, взяла имевшийся у нее револьвер и выстрелила себе в висок. Смерть последовала мгновенно. Потрясенные родные, вбежав на выстрел в ее комнату, застали ее на полу без признаков жизни. Александр Львович остался с малюткой дочкой на руках и тяжким грузом на совести и на сердце. Маленькую Настю отправили в Новинки на попечение бабушки Елизаветы Григорьевны, где она и выросла. В скором времени Александр Львович был назначен на должность товарища прокурора окружного суда в г[ород] Пермь, после переведен в г[ород] Витебск. В 1888 году назначен товарищем прокурора Московского окружного суда; в 1891 году – енисейским губернским прокурором в г. Красноярск. Там он тяжело заболел и, не имея надежды на выздоровление, застрелился, пережив свою жену на 14 лет. Похоронен в Красноярске. Его могилу на кладбище г[орода] Красноярска ни мне, ни моему сыну во время наших служебных командировок туда обнаружить не удалось.

Следующей за Александром Львовичем была дочь Евгения Львовна. Родилась она в 1851 году. Среднее образование получила в Смольном институте, по окончании которого поступила на Высшие женские курсы в Петербурге. Закончив медицинский факультет, работала врачом в б[ывшей] Мариинской б[ольни]цев Петербурге с 1886 до 1906 гг., когда заболела ее младшая сестра Елизавета Львовна туберкулезом легких. Во время работы врачом в Петербурге Евгения Львовна воспитывала вместе со своей племянницей Настей и одну деревенскую девушку, круглую сироту Александру Ивановну Нелидо́вскую. Александра Ивановна, кончив среднюю школу, закончила и фельдшерские курсы и стала работать фельдшерицей. Летом она бывала с Евгенией Львовной в Новинках и жила там как член семьи Пушкиных. Веселая, жизнерадостная, очень красивая внешне, с тяжелой косой до пят Александра Ивановна вносила в семью всегда веселое настроение. Ей, по-видимому, серьезно увлекся в Новинках мой дядя Сергей Львович, в то время студент Военно-медицинской академии. Александра Ивановна, по-видимому, тоже серьезно полюбила его. Но бабушка моя, говорят, была против этой свадьбы, во всяком случае до окончания Сергеем Львовичем академии. Так свадьба эта не состоялась, и Александра Ивановна и Сергей Львович до смерти оба остались холостыми. Я Александру Ивановну застал уже старушкой на пенсии, живущей с тетей Евгенией Львовной в Новинках. Там она и скончалась от рака желудка в 1927 году и похоронена на кладбище в селе Козловка. От нее, веселой рассказчицы, я многое узнал и услышал о жизни семьи дедушки и бабушки[27]. Она курила и очень любила пить крепкий чай, поэтому при поездке в Новинки я запасал папиросы и чай в подарок «бабушке Сане».

Александра Ивановна после переезда тети Жени из Петербурга в Новинки долгое время работала фельдшерицей под Москвой в поселке Ховрино, в больнице, где врачом был знаменитый в свое время доктор Михайлов, пытавшийся в то время лечить злокачественные опухоли. Доктора Михайлова я видел в [19]20-х годах, он был главным врачом Ховринской б[ольни]цы, именовавшейся уже Московским физиотерапевтическим ин[ститу]том. Дожив до пенсионного возраста, Александра Ивановна переехала к тете Жене в Новинки. Тетя Женя после смерти бабушки, болезни тети Лизы и скорой ее кончины у нее на руках (а эти переживания не могли не повлиять на здоровье ее самой) несколько лет была полулежачей больной. Ухаживала за ней в те времена Анна Александровна Велтистова, только что вернувшаяся из царской тюрьмы за принадлежность к партии с[оциал]-д[емократов]. О семье Велтистовых скажу ниже. Во время тридцатилетней работы врачом в Петербурге Евгения Львовна близко сошлась с известной писательницей, педагогом и общественной деятельницей конца прошлого и начала текущего столетия Елизаветой Петровной Свешниковой. Через нее Евгения Львовна познакомилась и с братьями Ольденбургами – Федором и Сергеем Федоровичами. Последний был ко времени Октябрьской революции академиком и непременным секретарем Ак[адемии] наук СССР. С ними же были близко знакомы и дружны проживавшие в то время в Петербурге младшие братья Евгении Львовны Сергей и Лев Львовичи, которые были студентами: первый – в Военно-медицинской академии, а второй – в С[анкт]-П[етер]б[ургском] университете. Е. П. Свешникова бывала и в Новинках. Так, вскоре после похорон папы мы, приехав в Новинки, видели ее там уже глубокой старушкой. Большая приятельница моей тети Жени была ее однокурсница и сослуживица по б[ывшей] Мариинской б[ольни]це (ныне б[ольни]ца им[ени] Куйбышева), врач Ольга Аркадьевна Шевелева, впоследствии получившая звание Героя труда в советское время.

Жила в Петербурге Евгения Львовна очень скромно, воспитывая племянницу свою сироту после своего старшего брата Анастасию Александровну Пушкину и сироту Александру Ивановну Нелидовскую. У нее же проживал во время студенчества и мой отец. Летом во время отпуска она уезжала в Новинки к своей стареющей матери. В начале 1906 года в связи с заболеванием туберкулезом легких Елизаветы Львовны тетя Женя вышла на пенсию и переехала на жительство в Новинки. В связи с обострением болезни Елизаветы Львовны, по настоянию тети Жени, она и ее братья Василий Львович и мой отец, мобилизовав свои финансы, повезли больную на Ривьеру, в Ниццу и Ментону и прожили там с ней почти все лето 1906 года. Но и поездка заграницу не помогла, болезнь приняла скоротечную форму, и в 1907 году больная скончалась на руках своей сестры в Новинках.

До переезда из Петербурга в Новинки Евгения Львовна с младшей сестрой и младшим братом (моим отцом) сообща свои скромные средства старались употреблять на такие предприятия, которые служили бы к подъему окружающих крестьянских хозяйств. Так, в середине 90-х годов они решили организовать в Новинках небольшой конный завод для разведения крепких лошадей, продаваемых по низким ценам и в кредит местному крестьянскому населению. Для его организации решено было купить матку чистокровной арденнской породы (кличка Жюли) и 4–5 маток клейдесдальской породы. Производителей получили по договору с земством – одного арденнского жеребца по кличке Монарх и одного клейдесдальского по кличке Мировой. От Жюли и Монарха были прекрасные лошади для рядового крестьянского хозяйства: среднего роста (2 арш[ина] с 2 вершками)[28] гнедой масти, широкогрудые, похожие на шведок и с хорошим ходом рысью. Их по четвертому году продавали крестьянам за 50 рублей, а в усадьбы помещикам – по 100 руб[лей]. Клейдесдали были крупнее (2 арш[ина] с 4 и 5 вершками)[29], мощные лошади с очень хорошим ходом рысью. Продавались в крестьянские руки по 60 рублей, а в иные (не крестьянские) – по 120 руб[лей]. Конечно, конный завод в Новинках приносил устроителям чистый убыток, но цель его была довольно реально достигнута. Я знал многие крестьянские хозяйства с лошадями Новинковского завода, хозяева которых не могли нахвалиться своими лошадьми. Завод просуществовал около 9 лет и закрылся в 1905 году за явной убыточностью. У отца была в Давыдкове тоже пара арденнов – Воевода и Гордая, и одна кобыла-клейдесдаль Жужу.

Несколько позднее, в целях поощрения местного населения к разведению рогатого скота, в Новинках и Давыдкове папа организовал сыроваренные заводы, на которые местное население поставляло молоко, не имевшее в местах, отдаленных от городов, никакого сбыта. Заводы эти с большим трудом достигали самоокупаемости, но были несомненным стимулом к увеличению вокруг них поголовья молочного скота в деревнях. Просуществовали они тоже недолгий срок: в Новинках – 3 года, в Давыдкове – 5 лет, после чего были закрыты.

Наряду с указанными попытками увеличить доходность крестьянских хозяйств Евгения Львовна совместно с моим отцом все свои сэкономленные средства употребляли на народное просвещение путем постройки на свой счет сельских школ (в деревне Осипове и Крутце Кинешемского уезда) вблизи Новинок. В летнее время в этих школах организовывались ясли для крестьянских ребят. Содержание учительниц в этих школах было за счет Евгении Львовны и моего отца. Первой учительницей в Крутецкой школе была Анна Александровна Велтистова, маленького роста худенькая девушка. Это было накануне 1905 года. В школе часто происходили собрания деревенской молодежи, по вечерам им читала учительница вслух и беседовала на политические темы. В 1905 году там бывали и приезжие молодые люди, делавшие доклады на собраниях. В конце 1905 года или в начале 1906 г. во время одного собрания в школу нагрянула полиция, приезжий пропагандист скрылся, а учительница была арестована и увезена в Кинешемскую тюрьму, где и пробыла около года, после чего [была] выпущена без права заниматься преподавательской работой. С этого времени Анна Александровна жила постоянно в Новинках, ухаживая за болевшей в то время Евгенией Львовной. В Новинки иногда заезжал брат Анны Александровны Григорий Ал[ексан]дрович Велтистов, в то время студент одного из столичных университетов, малоразговорчивый серьезный молодой человек, вскоре умерший в тюрьме. Как я слышал (будучи уже взрослым), что он состоял в боевой дружине социал-революционеров.

После Анны Александровны в Крутецкой школе жила и преподавала Зинаида Константиновна Барсова, в настоящее время проживающая в Москве в Доме ветеранов революции глубокой старушкой. Приезжая каждое лето в Новинки, мы, дети, с ее сестрой Людмилой Константиновной, жившей в те времена у нас в Давыдкове, ходили из Новинок в Крутецкую школу к Зинаиде Константиновне, где она жила со своей старушкой-матерью. От Новинок до Крутецкой школы было не больше полутора верст. Помню одно из наших посещений Крутецкой школы летом 1907 или 1908 года. Мы застали Зинаиду Константиновну за мытьем крестьянских ребятишек в ванночке. С засученными рукавами и в фартуке она намыливала сидящего в ванночке ребенка. Летом в школе были ясли для малышей деревень Крутец и Шульгино. Содержание ясель и школ несколько лет было за счет Евгении Львовны и моего отца, а после школы были переданы, если не ошибаюсь, кинешемскому земству. Построены они были на фундаментах, с большими окнами и железными крышами под непосредственным наблюдением моего отца, большого любителя (как скажу ниже) строить и строившего все в высшей степени добротно.

Еще несколько слов скажу о просветительной деятельности Евгении Львовны. Года два существовала в Новинках (в одном из зданий с вышкой на «красном дворе» усадьбы) школа по обучению крестьянских детей шитью зимних и летних шапок. Ма́стера шапочного дела для Новинковской школы папа доставал где-то под селом Молвитином (ныне районный центр Сусанино). Новинковская профшкола просуществовала недолго и закрылась, не знаю, по какой причине.

Тетю Женю я прекрасно помню, т[ак] к[ак] она скончалась в 1932 году, когда мне шел 32 год. Это был на редкость культурный и интеллигентный человек необычайной доброты и доброжелательности ко всем окружающим. До глубокой старости она постоянно интересовалась всем, постоянно читала как журналы и газеты, так и выходящие новые книги и медицинского, и беллетристического содержания, которые в изобилии ей высылали из Петрограда, а после из Ленинграда ее приятельницы Ольга Аркадьевна Шевелёва и Елизавета Петровна Свешникова. Она хорошо знала французский и немецкий языки, свободно читала на них и говорила. Вскоре после смерти моего отца, году в 1911, из Пушкинского Дома при А[кадемии] н[аук] поступило письмо на имя Евгении Львовны с просьбой передать им портреты предков с условием возвратить их точные копии маслом, а оригиналы оставить в Пушкинском Доме Академии Наук. Так как в Новинках была только часть портретов, а другая часть их была в Давыдкове, то тетя Женя отправила в Пушкинский Дом только те, которые были в Новинках, а именно: Алексея Федоровича Пушкина и его жены Сарры Юрьевны, урожденной Ржевской. А моя мать, только что похоронившая моего отца, оставшись с семерыми детьми, из которых мне – старшему – было лишь 10 лет, просила Академию наук удовольствоваться копиями портретов, а оригиналы вернуть в Давыдково, т[ак] к[ак] она не хотела бы, чтоб ее дети, достигнув зрелого возраста, могли бы ее упрекнуть за отдачу фамильных портретов Пушкиных, тем более, что она сама носит эту фамилию только по мужу. Таким образом, оригиналы портретов из Давыдкова вернулись через полгода обратно, а их точные копии остались в Пушкинском Доме Ак[адемии] наук. Портреты эти были: Александра Юрьевича Пушкина взрослым, портрет его жены Александры Илларионовны и ее брата Василия Илларионовича Молчанова, Юрия Алексеевича Пушкина и его матери Сарры Юрьевны и Николая Александровича Пушкина, сына А[лексан]дра Юрьевича, и следовательно, приходившегося старшим братом моему деду. Все портреты писаны маслом в 18-м и 19-м веках. На имя тети Жени после этого были получены благодарственные письма тогдашнего президента Ак[адемии]наук великого князя Константина Константиновича (поэта «К. Р.»), а кроме того им была прислана бронзовая медаль с барельефом Александра Сергеевича (работы Скуднова), а на обратной стороне словами: «Недаром жизнь и лира мне были вверены судьбой». И письмо Ак[адемии] наук, и медаль, подаренные впоследствии мне тетей Женей, хранились у меня в Ленинграде и пропали в блокаду вместе со всеми вещами в моей квартире.

После Октябрьской революции началось выселение из усадеб их владельцев. Но местное население ближайших к Новинкам деревень ходатайствовало перед Кинешемским уездным исполкомом об оставлении Евгении Львовны в Новинках, перечисляя ее заслуги перед местным населением и постоянную ее медицинскую помощь, но в двадцатых годах кампания выселения снова была начата, получив, по-видимому, импульс из центра, и иваново-вознесенские (в то время губернские) власти предписали выселить Евгению Львовну из Новинок. Но это постановление было обжаловано Академией наук за подписью непременного секретаря С. Ф. Ольденбурга, и в 1924 году Ив[аново]-Вознесенский губисполком внес решение оставить Евгению Львовну пожизненно в Новинках, где она и прожила до 1932 года в качестве члена организованной там с[ельско]хоз[яйственной] коммуны. В 1932 году она скончалась на 82 году жизни. В первом номере журнала «Пламя» за 1937 год появилась статья И. Власова «Пушкин и его родня» с фотографиями новинковского дома и Евгении Львовны с кратким жизнеописанием последней.

Следующим членом семьи моего деда был сын Василий Львович. Он родился в 1854 году. Окончил Тверское кавалерийское училище. В 1873 году выпущен корнетом в Павлоградский лейб-гусарский полк. В 1888 году ротмистр. С 1898 г. по 1905 гг. комендант ст[анции] Вязьма. В 1905 году вышел в отставку в чине подполковника и переехал на жительство в г[ород] Кострому. Перед переездом в Кострому произошел раздел между наследниками оставшихся после смерти деда земельных угодий в пустоши Бор-Боровиково. Моему отцу перешли во владение вырубки, произведенные дедом, в качестве цензового земельного участка, а Василию Львовичу – оставшиеся несведенными участки бора с водяной мельницей на реке Меза под названием Катиха. Этот участок леса и мельницу Василий Львович тут же продал крестьянам деревни Катково, а на вырученные деньги купил в Костроме деревянный одноэтажный домик с яблоневым садом на углу Покровской и Никольской улиц, куда и переехал на постоянное жительство в 1905 году.

Дядю Васю я помню со времени болезни и смерти моего отца, когда все родные съехались в Давыдково. Он был седой старик, небольшого роста, в серой офицерской тужурке с подполковничьими погонами, по золотому полю которых виднелся зигзаг отставного офицера. Небольшая подстриженная бородка обрамляла его красивое лицо с типичными для костромских Пушкиных серыми глазами с небольшой складкой в конце верхних век. Молодым офицером дядя Василий Львович был любимцем и баловнем женщин. Остроумный, веселый, воспитанный, очень умеренно пьющий, прекрасный танцор, участник во всех любительских спектаклях и очень недурен внешне, он легко кружил женские головы. Но «быть бычку на веревочке!» Дядя Вася женился на разведенной вдове Екатерине Дмитриевне Петровой (урожденной Постниковой) с двумя детьми – Витей и Асей Петровыми, которых и воспитал, как родной отец. От этого брака у дяди родился и свой сын, мой двоюродный брат Саша Пушкин. О нем я скажу подробно ниже.

Я уже взрослым слышал от мамы (ей об этом рассказывал папа) фамильную нашу легенду о том, что после секвестра имений Пушкиных при Екатерине II, жены их потомства, носящие имя Екатерины, обуславливают несчастливые браки. Так было и с братом моего деда Николаем Александровичем Пушкиным, женившимся на Екатерине Михайловне Шелеховой, и так, пожалуй, было и у дяди Василия Львовича. Правда, дядя Вася с тетей Катей жили до самой смерти вместе, но семейного счастия у них заметно не было. Дядя обычно выходил из своей комнаты только к столу и по окончании трапезы удалялся к себе обратно. У тети Кати была несчастная слабость – она любила выпить, правда, у себя в комнате, но по вечерам нередко сказывалась там нездоровой и не выходила из своей комнаты. Так было, по крайней мере, до Октябрьской революции, когда мне приходилось нередко бывать у них.

Дядя любил свой сад, копался там с весны и до осени, разделал перед домом большой цветник, а яблоками мы у него объедались до крайности и ежегодно. Тетя Катя большую часть времени проводила на кушетке с романом в руках и, когда она была не «нездорова», это было чрезвычайно доброе существо, очень ласково относившееся к нашей семье и ко всем своим многочисленным родным и знакомым. О службе дяди в армии мне приходилось слыхать от людей, близко знавших его в то время, довольно много странного. Так, он, говорят, не терпел наград, отказываясь по возможности от присуждаемых ему медалей и орденов, чем немало способствовал медленному продвижению по своей службе. Но всего более заслуживал он нелюбовь начальства тем, что никогда не устраивал во время их наездов никаких торжественных им встреч. Наоборот, встречал их один и непременно одетый в самую старенькую поношенную форму. Результатом были его переводы в более захолустные места (например, из военных комендантов ст[анции] Нижний Новгород комендантом на ст[анцию] Вязьма, где он и пробыл до окончания своей службы и выхода на пенсию). Также он, говорят, не брал себе в услужение денщиков из солдат, предпочитая пользоваться услугами наемной прислуги. Отношение его к подчиненным было всегда гуманное и вежливое, но человек он был довольно замкнутый, по крайней мере, будучи семьянином. Он много читал, любил цитировать многие выражения философов – Канта, Шопенгауэра. В общем, дядя Вася представлял ту разновидность культурного русского офицерства начала текущего столетия, которую так любовно показал в своих повестях покойный А. И. Куприн.

Революцию дядя принял как должное и ожидаемое событие, только с большой грустью расстался с погонами, честь которых он привык так высоко ценить. Скончался Василий Львович в 1930 году и похоронен на б[ывшем] Лазаревском кладбище в г[ороде] Костроме.

Следующим дядей моим (по линии отца) был Сергей Львович, родившийся в 1856 году. Он, по окончании классической гимназии в Костроме, поступил в Военно-медицинскую академию, которую окончил в 1884 году. В раннем детстве он был болен рахитом и долгое время не мог научиться ходить. Может быть, вследствие этого он был невысокого роста, ниже всех своих братьев, из которых старший и младший – мой отец – были выше среднего роста. Будучи в старших классах гимназии, живучи на летних каникулах в Новинках, Сергей Львович, говорят, влюбился в молоденькую девушку, гостившую в одном из ближних к Новинкам имений, по имени Мери, на что его братья, очень любившие подтрунивать друг над другом, сочинили не очень приличную песенку на этот роман юного брата:

Вдруг я вижу – чья-то ножка наступила на бревно.
Я влюблен был в эту ножку, ну, да это все равно!
И подумал я с досадой: «Эх! зачем я не бревно!».

Серя с Мерею сидит,
Серя Мере говорит:
– Меря, хочешь быть за Серей?
Меря с Серею сидит,
Меря Сере говорит:
– Коль в любви ты будешь верен,
Будешь ты навеки Мерин!

Думаю, что Сергей Львович вряд ли остался в долгу перед насмешниками, т[ак] к[ак] он всегда отличался находчивостью и блестящим остроумием. Я его не помню совсем, хотя и получил имя в его честь, т[ак] к[ак] папа очень его любил и был очень с ним дружен. Но он внезапно скончался в 1902 году, когда мне шел второй год от роду. За год до окончания академии Сергей Львович вместе со своим младшим братом, а моим отцом, студентом VIII семестра С[анкт]-П[етер]бургского университета (на факультете естественных наук) за участие в нелегальных студенческих кружках были ненадолго посажены в Литовский замок и после административно высланы из С[анкт]-П[етер]бурга в имение родителей. Через год Сергею Львовичу удалось получить разрешение на окончание Военно-медицинской академии, а мой отец так занялся хозяйством в Новинках, что так и остался с незаконченным высшим образованием. По окончании Академии Сергей Львович был назначен врачом в Кинбурнский драгунский полк. В 1902 году полк стоял вблизи австрийской границы в городке Ковеле Волынской губернии. Как-то вечером на квартиру Сергея Львовича постучались две местные девочки с просьбой доктору зайти к их больной матери. Сергей Львович немедленно собрался с ними. По дороге он почувствовал себя настолько нехорошо, что присел на тумбу тротуара и тут же скоропостижно скончался. По телеграмме о его смерти выехал Василий Львович, который и привез тело брата в село Козловку, где и похоронен Сергей Львович рядом с фамильным некрополем.

По отзывам и рассказам моей мамы и Александры Ивановны Нелидовской, дядя Сергей Львович был очень культурный, отзывчивый и деликатный человек, очень веселый и остроумный собеседник. Судя по его фотографиям, можно составить также самое лучшее впечатление и от его внешности. Сергей Львович умер в 1902 году холостым.

Александра Львовна была следующим членом семьи моего деда. Родилась она в 1860 году и была на год старше моего отца, о котором буду говорить в главе о своих родителях. По окончании Смольного института она очень быстро вышла замуж (в 1880 году) за корнета лейб-гусарского Павлоградского полка, сослуживца ее брата Василья Львовича Николая Петровича Васькова. Последний перед свадьбой вышел в отставку и поселился на жительство с семьей в своем имении Стёпанькове Костромского уезда. Дядю Николая Петровичая не помню, т[ак] к[ак] он скончался, когда мне было 2 года. Похоронен он был на кладбище в Богоявленском монастыре в г[ороде] Костроме, знаю его только по рассказам его дочерей, а моих двоюродных сестер, и, конечно, по фотографиям. Николай Петрович Васьков был среднего роста, очень полный малоподвижный мужчина, весом превышавший центнер. Хозяйством заниматься не любил и, по-видимому, и не умел; был большой любитель покушать. Семьянин он был довольно оригинальный, предоставив все заботы о детях жене. Звал своих детей уничижительными именами: Петька, Колька, Юлька и т.п. Летом выстраивал их перед балконом усадьбы, приказывая ловить руками бросаемые им с балкона яблоки или конфеты, при этом в разгар игры бросая им сырые яйца, и очень потешался, если разбитыми яйцами дети перепачкивались. Служить пытался по выборам в Костромской земской уездной управе, но в силу редкостной лени на службе подолгу не удерживался. Костромские легковые извозчики боялись его как огня, т[ак] к[ак] при его шестипудовом весе рессоры их пролеток на булыжной мостовой часто не выдерживали Н[иколая] П[етровича] и ломались, а он за поломку их никогда не платил. Детей у них было семеро: двое сыновей – Петр и Николай Николаевичи и пятеро дочерей: Александра, Юлия, Елизавета, Вера и Надежда Николаевны. Усадеб у Васьковых было 3: в Костромском уезде Стёпаньково и в Нерехотском – Кочерыгово и Бараново. Судя по выездным лошадям, всегда худым и разномастным, хозяйство в усадьбе велось плохо. Тете Але было впору справляться с многочисленным семейством, а дядя Николай Петрович был слишком для этого ленив. Тетя Аля с детьми заезжала к нам в Давыдково неоднократно. Скончалась она уже в советское время в 1945 году.

Мой папа был ее моложе на 1 год, но о своих родителях я буду говорить ниже особо. Моложе папы была только одна его сестра Елизавета Львовна. Родилась она в 1863 году, скончалась в 1907 году, простудившись и заболев двусторонней пневмонией, перешедшей в туберкулезный процесс в легких, отчего она и скончалась. Образование тетя Лиза получила в Смольном институте и после его окончания безвыездно прожила в Новинках, с увлечением занявшись там хозяйством. Хозяйка она была энергичная и по натуре довольно властная, не терпящая вмешательства, хотя бы и близких семейных. Так, в 90-х годах прошлого столетия моему отцу пришлось уехать из Новинок сначала в Давыдково, после в Кострому, где он стал служить в губернском земстве. Причиной ухода отца из Новинок было нежелание его испортить отношение с младшей своей сестрой, которую он искренно и нежно всегда любил. И, по-видимому, этот его поступок был очень правильным, т[ак] к[ак] он и все мы, его семейные, были всегда желанными гостями в Новинках.

б) Старшее поколение со стороны матери

Перехожу к моим родным со стороны матери. Мой прадед с материнской стороны Константин Петрович Ротаст был управляющим Павловским дворцом и парком, бывшим в то время во владении великой княгини Елены Павловны. Женат он был на Антонине Семеновне, урожденной княжне Урусовой. Знаю их только по фотографии, да по кратким рассказам дяди Георгия Петровича, их внука.

Ротасты – австрийские дворяне, эмигрировавшие в Россию после побед Наполеона из Австрии (записаны в IVкнигу дворянских родов как дворяне, перешедшие из иностранного подданства)[30].

У прадеда моего было два сына: Петр Константинович,– мой дед, и его брат Михаил Константинович. Петр Константинович после окончания Училища правоведения был направлен на службу членом окружного суда в Кострому. В Костроме молодой, красивый, воспитанный правовед встретил на одном из губернских балов единственную дочку отставного полковника Сергея Васильевича Мичурина шестнадцатилетнюю Лидию Сергеевну. Мичурины – вологодские помещики, имели в Костроме несколько домов и старые фабричные корпуса, переделанные ими под воинские казармы, сначала сдаваемые в аренду, а после проданные городу. Эти казармы до сего времени именовались Мичуринскими. Кроме того, им принадлежали два имения в Костромском уезде – Семёнково и Лубенино. Последнее насчитывало около 1000 десятин, а первое – около 400 [десятин] леса.

Лидия Сергеевна (моя бабушка) была в те времена молоденькой девушкой – ей шел 16-й год – очень красивой собой и богатой невестой. Образование она получила домашнее, т.е. учителя местной женской гимназии приходили к Мичуриным на дом, и по окончании семиклассного курса она сдала экзамены в гимназии, получив свидетельство об ее окончании. Такая практика существовала и в позднейшее время, т[ак] к[ак] этим же путем получили свидетельства об окончании гимназии дочери Лидии Сергеевны – моя мама и ее сестра Елизавета Петровна Ротаст. В скором времени (1874–[18]75 гг.) Петр Константинович Ротаст и Лидия Сергеевна Мичурина обвенчались и стали жить в обширном деревянном мичуринском особняке в Троицком переулке на углу Еленинской улицы в Костроме. Особняк был одноэтажный с громадными зеркальными окнами, террасами, паркетными полами, окруженный садом с липовыми аллеями, который задней стороной примыкал к плацу Мичуринских казарм, занимаемых полком солдат, стоявшим в Костроме (раннее Зарайским, в мое время Пултуским пехотным). Лидия Сергеевна, единственная дочь пожилых родителей (прадед мой Сергей Васильевич женился, выйдя в отставку в чине полковника, на вдове Елизавете Николаевне, урожденной Манухиной, а по первому мужу Бьернсонг), была, по-видимому, кумиром в семье, избалованной до крайности. По-видимому, это наложило отпечаток на ее характер и повлекло в конечном итоге к разрыву с мужем. В семье молодых Ротастов родились трое детей.

Старшая дочь (моя мать), названная в честь бабушки (Урусовой) Антониной, родилась в 1876 году, через год родилась ее сестра, названная в честь другой бабушки (Манухиной) Елизаветой, а четыре года спустя – сын Георгий. Вскоре после рождения сына дед был переведен по службе в город Минск, семья осталась в Костроме. После этого начался окончательный распад семьи, правда, без официального развода. Петр Константинович был вызван в Петербург в одну из сенатских комиссий. Сошелся он с одной вдовой (если не ошибаюсь, священника в Минске) по имени Надежда Петровна (фамилии не помню), с которой и жил до смерти, снимая жилье в Петербурге и после, на пенсии, в приобретенном им небольшом имении в Боровичском уезде Новгородской губернии Щитово, вблизи от суворовского Кончанского. Там дедушка и скончался и похоронен в 1907 или 1908 году (не помню точно). На его похороны ездили дядя Георгий Петрович с моей мамой. На служебном поприще дедушка продвигался быстро, благодаря своим большим способностям и эрудиции, дослужившись до тайного советника и должности сенатора. Как я слышал от дяди, его ценил как юриста тогдашний министр юстиции Манасеин. По рассказам моей матери и дяди Георгия Петровича, дедушка был очень мягким, добрым и умным человеком, чего нельзя сказать о его жене, а моей бабушке и крестной матери.

Лидия Сергеевна Ротаст была человеком минутного настроения, суеверным, обидчивым, злопамятным и капризно-упрямым. К своим детям ее отношение было неровным с переходами от ласкового к холодному и строгому обращению. К замужеству своей старшей дочери вначале она относилась хорошо, отец мой произвел на нее хорошее впечатление, но, чем ближе дело шло к свадьбе, все чаще появлялись у нее другие настроения. Венчание моих родителей, по ее желанию, пришлось совершить не дома в Костроме, а в Кронштадте у о[тца] Иоанна Кронштадтского. Первенца моих родителей, т.е. меня, она крестила, но вскоре произошел разрыв с моими родителями, и ни мать, ни отец, ни мы, дети, не бывали у нее до того, пока не похоронили моего отца. И все это произошло только потому, что дядя Георгий Петрович, состоя в то время студентом в Училище правоведения в Петербурге, посещая по праздникам тетю мою Евгению Львовну, жившую в Петербурге, увлекся ее племянницей, которую она воспитывала после трагической смерти ее родителей, Анастасией Александровной Пушкиной, и женился на ней вопреки желания Лидии Сергеевны. Бабушка почему-то решила, что ее сына уговорили жениться на племяннице моего отца мои родители, которые в это время (1901 год) переехали жить в Давыдково, а свадьба Георгия Петровича происходила в Петербурге, и, конечно, к ней ни папа, ни мама никакого отношения не имели. Но бабушка была упряма в своих убеждениях, и маме моей ничего не оставалось, как примириться с этим, хотя она и горько это переживала.

Сестра мамы Елизавета Петровна была любимицей бабушки и так и осталась девушкой, не желая покидать мать, которая дожила до Октябрьской революции и скончалась только в 1920 году. Елизавета Петровна кончила историческое отделение Высших женских курсов в Петербурге, но не работала до самой революции, после которой выселенная из своего дома в Троицком переулке города Костромы, где был организован детский сад, поступила на работу кастеляншей в городскую больницу в Костроме, после переехала в Москву и работала в той же должности в Боткинской б[ольни]це в Москве. Выйдя на пенсию, она престарелой старушкой переехала жить к моей младшей сестре Тане в Ленинград, где и скончалась в 1968 году и похоронена на Б[ольше]-Охтенском кладбище.

Единственный брат мамы, дядя мой Георгий Петрович Ротаст, женившийся в 1901 году на моей двоюродной сестре Анастасии Александровне Пушкиной, воспитывавшейся у своей тетушки в Петербурге, родился в 1881 году и, окончив Костромскую мужскую гимназию, поступил в Училище правоведения в Петербурге. Но, женившись на II курсе, он вследствие этого должен был покинуть училище (т[ак] к[ак] это было закрытое учебное заведение) и перешел на юридический факультет С[анкт-]П[етер]б[ургского] университета, который и окончил. По окончании университета, по совету моего отца и разделяя его взгляды, дядя пошел в земские начальники, где и прослужил до 1906 года (в Нерехтском уезде Костромской губернии). В годы 1906–1909 дядя был председателем Костромской губернской землеустроительной комиссии по нарезке хуторов и отрубов в крестьянских хозяйствах. После баллотировался и был избран членом Костромской губернской управы. Работая в Нерехтском уезде, он познакомился с разведенной женой местного фабриканта Кормилицына и стал частенько с ней встречаться, что послужило поводом распада его собственной семьи. Анастасия Александровна с тремя его детьми уехала от него к воспитавшей ее тетушке Евгении Львовне в Новинки, а после последовал и официальный развод ее с мужем, который вскоре женился на Ольге Константиновне Кормилицыной (урожденной Скорыниной). Ольга Михайловна была дочь крупного иваново-вознесенского фабриканта-миллионера Скорынина. Она любила с гордостью рассказывать, как во время ее детства отец был простой подрядчик-строитель, и ее, новорожденную, мать купала в большой эмалированной чашке, в которой кормили за обедом артель рабочих ее отца. Гордиться, по правде говоря, было бы вроде нечем, но она это любила рассказывать с гордостию. Отец ее, по-видимому, умел выколачивать из своей артели деньги, т[ак] к[ак] постепенно построил и свою фабрику, и уже к ее свадьбе с дядей состоял в «миллионщиках», но, судя по семейным фотографиям, ходил в чуйке[31] и с бородой-лопатой. Состояние свое он оставил сыну, дав дочерям небольшие денежные вклады.

Таким образом, у дяди образовалось две семьи. В Новинках жили его дети: дочь Настя (1902 г[ода] рожд[ения]), сын Никита (1905 г[ода] рожд[ения]) и дочь Алла (1910 г[ода] рожд[ения]) с матерью Анастасией Александровной. А в Костроме – две дочери от второй жены: Ольга (1911 г[ода] рожд[ения]) и Злата (1916 г[ода] рожд[ения]). О детях дяди я скажу ниже.

Первая мировая война застала дядю в Костроме членом губернской управы, деятельно занимавшимся вместе с губернским агрономом А. К. Ковальковским заготовками улучшенных семян хлебных злаков и кормовых трав через земские склады для населения деревни. Для этой цели они зимой ездили в Западную Сибирь, закупая для земства семена. В конце войны дядя был назначен управляющим ведомством учреждений императрицы Марии (сиротскими приютами, учебными заведениями, больницами, домами престарелых и т.п.) в Москву. Эта должность считалась министерской, и поэтому, когда случилась революция, дядя, приехав в Кострому, был сразу же посажен в тюрьму Губчека в качестве заложника вместе с бывшими сослуживцами-костромичами. Шла гражданская война, и при могущих произойти неудачах на фронтах заложникам угрожали репрессии вплоть до расстрела. Хлопоты наши в Костроме наталкивались на каменную стену и ни к чему не приводили; с трудом можно было добиться разрешения на передачу заключенным съедобного. Был голод и со съедобным было вообще туго. Деньги – «совзнаки» – ничего не стоили, коробка спичек на рынке стоила 800 тыс[яч] рублей. Все мы начали терять надежду увидеть дядю живым на свободе, как тетушке Елизавете Петровне кто-то сказал по строжайшему секрету, что на начальника костромского Губчека латыша Кульпе имеет большое влияние одна из дочерей костромского жителя Кривошеина. На Лавровской улице была каретная мастерская Кривошеина. Сам он состоял церковным старостой в Златоустовской церкви. Я помню его за прилавком в церкви с рыжей бородой веером. Дали тетушке ее адрес в Москве, куда тетя и отправилась с приличными приношениями (что-то из золотых вещей и корзину с вымененными маслом и яйцами). Результаты поездки тети оказались удачными. К ее возвращению из Москвы дядя получил освобождение и тотчас же стал собираться в Москву. Это было осенью 1918-го года.

По настоянию А. К. Ковальковского, снабженный его письмами к профессорам Петровской академии Н. М. Кулагину и Г. И. Гурину, я собрался поступать в академию и поехал вместе с дядей в Москву. Остановились мы на квартире доктора Смирнова, родственника Алексея Васильевича Собенникова, приятеля дяди, который был уже там. Собенниковы были крупные землевладельцы и лесопромышленники в Солигаличском и Чухломском уездах Костромской губернии. С племянником А[лексея] В[асильевича] Борей Собенниковым я учился в одном классе и закончил вместе с ним гимназию в Костроме. Квартира доктора Смирнова была в Сокольниках, вблизи б[ывшей] Бахрушинской больницы, на улице Матросская тишина.

На другое утро дядя повез меня в Петровскую академию, куда и зачислили меня по аттестату зрелости без вступительных экзаменов. От Бутырской заставы ходил в академию узкоколейный паровозик с тремя вагончиками. В скором времени дядя с А. В. Собенниковым устроились работать в одном подмосковном совхозе, где дядя и проработал до конца гражданской войны. Во время НЭПа дядя служил уполномоченным Сахаротреста по трем губерниям: Ярославской, Костромской и Иваново-Вознесенской. Живя в Москве, он выписал к себе свою старшую дочь от первого брака Настю и в скором времени выдал ее замуж за очень милого, умного инженера-химика Михаила Михайловича Якшина. По докладу инженера Якшина в Центральном совете народного хозяйства был организован в 1926 году в Москве трест «Русская смола», и началась впервые в стране промышленная добыча живицы путем подсачивания[32] сосновых насаждений, подлежащих рубке в ближайшей пятилетке. Главным инженером треста был назначен М. М. Якшин. Дядя перешел на работу в этот трест обследователем лесов, пригодных для подсачивания. Новая отрасль лесной промышленности стала бурно развиваться. Наряду с «Русской смолой» добычей живицы стал заниматься Всероссийский совет лесной кооперации «Всеколес», куда перекочевал и дядя Георгий Петрович, уговоривший поступить на это новое и перспективное дело и меня. Из «Всеколеса» дядя перешел на работу в Наркомлес и довольно продолжительное время работал там сотрудником научно-исследовательского сектора. В этот период появился ряд его статей в специальных журналах, своих и переводных. Он легко и грамотно переводил с французского языка технические статьи и даже брошюры. В …[33] году дядя заболел туберкулезом легких и скончался на …[34] году своей жизни.

Я прекрасно помню этого моего дядю. Он меня очень любил, многому научил и от многого отучил. Научил он меня вдумчиво читать и знать историю, не только русскую, но и всемирную. Отучил выступать с уверенностью в вопросах, которые не изучил досконально, а главное, всегда приучал быть аккуратным во всех делах и во всех поступках. Он сам был разносторонне начитанный и образованный человек, прекрасный юрист, привыкший делать обоснованные заключения. У него с большими познаниями в истории народов была и глубокая вера в молодость нашего народа, которая должна вывести Родину на широкую дорогу.

После смерти папы (1910 г.), зимой, меня готовили к поступлению в гимназию. Готовил меня студент-медик Московского университета Павел Михайлович Вишневский, живший эту зиму у нас в Давыдкове. В конце зимы у мамы (т[ак] к[ак] во время болезни папы она была «в положении») должен был появиться ребенок, и дядя настоял, чтобы это событие проводить у него в Костроме. И вот, 20 марта 1911 года появился на свет мой младший брат, так и не видавший своего отца и названный в его честь Львом. Дядя, привезший маму с малышом в Давыдково, сообщил Павлу Михайловичу, что он договорился с дирекцией Костромской II-й мужской гимназии о приеме меня в I класс в конце учебного года с тем, чтобы в случае, если я сдам экзамен в объеме первого класса, то и буду зачислен в I класс в конце учебного года. Я, по прошествии 2–3 недель ученья перед летними каникулами, буду переведен вместе с одноклассниками во II класс. А жить эту неделю буду у дяди и ездить на его лошади вместе с его пасынком Мишей Кормилицыном в гимназию.

Так и получилось. В мае 1911 года я сдал экзамены и был зачислен в I класс Костромской II-й общественной гимназии, а проучившись 3 недели в I-м классе, был переведен без экзаменов во II-й класс. Жил я в это время, а также осень 1911 года у дяди до переезда нашей семьи из Давыдкова в Кострому, который задержался до ноября (1911 г.) из-за ремонта квартиры в костромском доме. Но в те времена я был 11-летним мальчиком, и поэтому и дядя относился тогда ко мне как к мальчику, стараясь привить мне культурные навыки и в учебных занятиях, и в поведении. Дядя в то время служил в губернской земской управе и нанимал у доктора Груздева каменный двухэтажный дом на углу Русиной (ныне Советской) улицы и Гимназического переулка.

Помню, как по вечерам приходил я в дядину комнату пожелать перед сном ему спокойной ночи, то часто видел его читающим один из томиков «Курса русской истории» Ключевского. Это всю жизнь было его любимое чтение «на сон грядущий», как он любил говорить. И в те сравнительно нечастые минуты спокойного с ним собеседования (т[ак] к[ак] дядя бывал часто занятой) он любил говорить со мной на какие-либо исторические темы, всегда интересовался, что я прочел из исторических повестей и рассказов, всячески развивая во мне любовь к пониманию причин исторических событий, о которых я читал. И, отчасти под его влиянием, я с юных годов пристрастился к чтению исторических повестей и романов, начиная от повестей Полевого, Льва Жданова и Красницкого, романов Загоскина, и кончая романами Всеволода Соловьева и других.

Шли годы, наступил 1914 год – год Первой мировой войны; мне шел 14-й год, я был уже в V классе гимназии рослым и развитым подростком. Начитавшись газет и журналов и наслушавшись различных толков, мнений и прогнозов о разразившейся войне, я старался по возможности узнать от дяди его мнения по этим животрепещущим в то время вопросам.

Дядя начал с напоминания, что со смерти Петра Великого на русском престоле, а следовательно, и во главе России сидят не русские императоры, а наполовину, а часто и больше, немецкого происхождения. Следствием этого было, прежде всего, внедрение в русский государственный аппарат все больше и больше немцев, как чистых, так и обрусевших – прибалтийцев. Это обстоятельство может в большой степени осложнить нашу войну против Германии и ее союзников всеми видами современных методов шпионажа, саботажа и скрытой измены во всех ее видах. Кроме того, по мнению дяди, мы, русские, очень слабо подготовлены к войне. А война должна быть и тяжелой, так как противная сторона к ней готовилась давно и систематически, и, наверное, затяжной. А это может повести к очень тяжелым последствиям, вплоть до революционных взрывов. «Во всяком случае, – говорил дядя, – надо прилагать все силы к всевозможным накоплениям ресурсов. А вам, молодежи-старшеклассникам, следует подумать, как сорганизовать на летних каникулах артели для помощи солдатским семьям в деревнях в их сельскохозяйственных работах – сенокосе, жниве, молотьбе». С лета 1915 года из моих товарищей по VI классу была сорганизована артель косцов на бесплатную помощь солдатским семьям по косьбе покосов и уборке сена. Мне тоже удалось принять в этом деле небольшое участие.

По изданию: Пушкин С.Л. Мои воспоминания (публикация А.С. Соколова; предисловие и комментарии О.Н. Наумова) // Летопись Историко-Родословного Общества в Москве. – Вып. 16 (60). – 2020. – С. 66–137.

Опубликовано: 15.03.2021