Л.Д. Громова-Опульская
Из опыта текстологии произведений А.П. Чехова

Кажется — проблемы не существует. Рукописей сохранилось мало, и к тому же бытует миф, что Чехов все писал набело, а в переизданиях правил немного, если не считать подготовку в конце короткой жизни собрания сочинений в издательстве А.Ф. Маркса (1899-1902).

Однако же многое, очень многое пришлось уточнять в процессе подготовки академического Полного собрания сочинений А.П. Чехова в 30-и томах (1974-1983). Главным редактором издания был Н.Ф. Бельчиков, в редколлегию с начала и до конца входил Александр Иванович Ревякин.

Открытия обнаружились уже при подготовке первого тома, начиная с первой достоверно установленной публикации — «Письмо к ученому соседу» (Стрекоза. СПб., 1880. 9 марта. № 10). Наши предшественники, конечно, знали, что Чехов включил «Письмо» в свой первый сборник, оставшийся неизданным. Обследовав архивы, нам удалось установить: точное название сборника; дату составления — 1882 г. (а не 1883); причину, по которой книга не вышла в свет — цензурное запрещение. Сам Чехов, договариваясь три года спустя с петербуржцем Н.А. Лейкиным об издании «Пестрых рассказов», напишет 1 апр. 1885 г.: «В Москве находятся издатели-типографы, но в Москве цензура книги не пустит, ибо все мои отборные рассказы, по московским понятиям, подрывают основы”…» (П., т. 1, с. 145).

Только при подготовке академического издания выяснилось, что в сохранившихся листах местами текст изменен в соответствии с цензурными условиями, ужесточенными после 1 марта 1881 г. Так, в 1892 г. по всему сборнику были устранены упоминания и намеки, связанные с духовенством и православием. Персонаж «местный максимус понтифекс отец Герасим» в «Письме к ученому соседу» заменен на «сосед мой Герасимов», и далее в сборнике вместо «о. Герасим» встречаем «Герасимов». В рассказе «Грешник из Толедо» опущены слова: «и хвалимся любовью ко Христу. Но может ли, не раз думала Мария, любить тот Христа, кто не любит человека?» В академическом собрании подлинные чеховские тексты восстановлены по первым публикациям.

В более поздних, классических сочинениях Чехова ошибки кочевали от издания к изданию, потому что никогда не предпринималась сверка всех прижизненных источников.

Повесть «Степь», например, напечатанная впервые в журнале «Северный вестник» (СПб., 1888, № 3), затем входила во все 13 изданий сборника «Рассказы» и, наконец, в издание А.Ф. Маркса. В нескольких местах только журнал дает подлинно авторское чтение. В IV главе есть такое описание степной июльской ночи: «А когда восходит луна, ночь становится бледной и томной. Мглы как не бывало. Воздух прозрачен, свеж и тепел, всюду хорошо видно и даже можно различить у дороги отдельные стебли бурьяна. На далекое пространство видны черепа и камни». Однако начиная с первого выхода сборника «Рассказы» печаталось бессмысленное в этом контексте: «тёмной». Далее тоже про ночь: «И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в глубоком небе, в лунном свете…» Но слово «глубоком» находим только в журнале, потом печаталось неверно: «голубом». Еще один случай. Во второй главе повести, в описании Дениски, избивающего слепней и мух, следовало: «Он аппетитно, издавая горлом какой-то особенный, ехидно-победный звук, хлопал по своим жертвам…». Так было напечатано в «Северном вестнике» и девяти изданиях сборника «Рассказы». В 10-м возникла опечатка: «аппетично», которая затем превратилась в «апатично». Только в академическом издании в этом месте (и в некоторых других случаях) удалось устранить ошибку, восстановить истинный авторский текст.

Когда рукописи были известны, то они, конечно, давали материал для «критики» печатного текста.

В декабре 1903 г. «Журнал для всех» (СПб.) опубликовал последний рассказ Чехова «Невеста» — единственный, к которому сохранились почти все рукописи и корректуры. Колоссальная авторская правка! Изучив все эти источники, находящиеся теперь в разных архивах, мы смогли внести несколько достоверных, необходимых изменений.

В рамках этой статьи уместнее остановиться на драматургии Чехова, поскольку ответственным редактором 12-го и 13-го томов стал А.И. Ревякин, а тексты готовили ученица Александра Ивановича Н.С. Гродская и блестящий текстолог И.Ю. Твердохлебов.

Начну с «Чайки».

После публикации в журнале «Русская мысль» (1896, № 12) комедия входила в оба издания сборника «Пьесы» (1897; 1902) и, конечно, в собрание сочинений, выпущенное А.Ф. Марксом. Чехов внимательно читал корректуры, правил их. Постановка на сцене требовала прохождения через театральную цензуру, всегда придирчиво строгую. «Чайка» не стала исключением. Известно, что хлопотами, связанными с цензурой, занимался, по просьбе Чехова, И.Н. Потапенко, вносивший «необходимые» изменения (сохранилась их переписка на этот счет). В частности, дело касалось связи Аркадиной с Тригориным и реакции ее сына на эти отношения. В журнале Чехов напечатал подлинный текст, но уже в сборнике «Пьесы» (1897) он не мог это сделать, поскольку полагалась помета: «Все означенные здесь пьесы безусловно дозволены цензурою к представлению». И затем 80 лет «Чайка» печаталась и ставилась с изменениями в угоду цензурным понятиям о дозволенном на сцене.

Не скрою, мы сомневались, и сомневался Александр Иванович. Театральный человек, он наизусть знал текст пьесы и привык к нему. Поправки, пусть и восстанавливающие подлинно авторское чтение, казались ему неуместными «новациями». И все же приверженность к истине победила.

Речь шла о двух сценах — в первом и третьем действиях.

Слова Треплева о матери (в разговоре с дядей Сориным) печатались так: «Она уже и против меня, и против спектакля, и против моей пьесы, потому что не она играет, а Заречная».

В 13-ом томе академического издания восстановлено то, что было у Чехова: «Она уже и против меня, и против спектакля, и против моей пьесы, потому что ее беллетристу может понравиться Заречная».

В пьесе, где обдумывалось каждое слово и, конечно, невозможны прямые повторы, поправка Потапенко создала повтор — ведь чуть дальше Треплев произносит: «Ей уже досадно, что вот на этой маленькой сцене будет иметь успех Заречная, а не она».

Проводилось и прямое смягчение, обезличение оценок в пьесе. Например, вместо чеховского: «но она курит, пьет, открыто живет с этим беллетристом» — стало: «но она ведет бестолковую жизнь, вечно носится с этим беллетристом». Из характеристики Тригорина исчезло: «Теперь он пьет только пиво и может любить только немолодых».

Цензурные поправки в третьем действии относились к той же теме: они касались сцены, где драматическое объяснение сына с матерью переходит в их ссору с грубыми оскорблениями и завершается плачем обоих. Треплев обращается к матери с горячим упреком: «Только зачем, зачем между мной и тобой стал этот человек?» Подцензурный вариант иной: «Только зачем, зачем ты поддаешься влиянию этого человека?» К тому же от двух просторных реплик на важнейшую для Чехова тему — о свободе личного поведения:

«Аркадина. Какой вздор! Я сама увожу его отсюда. Наша близость, конечно, не может тебе нравиться, но ты умен и интеллигентен, я имею право требовать от тебя, чтобы ты уважал мою свободу.

Треплев. Я уважаю твою свободу, но и ты позволь мне быть свободным и относиться к этому человеку как я хочу» — осталась только одна, короткая:

«Аркадина. Какой вздор! Я сама прошу его уехать отсюда».

И затем вместо: «Я сейчас увезу его» — возникло: «Он сейчас уедет» (д.III).

Нравственный накал конфликта этими цензурными поправками, конечно, ослаблен; но цель не была достигнута — из оставшегося все же характер отношений Аркадиной и Тригорина был ясен.

А.И. Ревякин, как ответственный редактор тома, принял поправки, восстанавливающие чеховский текст, и тщательно смотрел страницы комментария на эту тему.

В пьесе «Три сестры» изучение источников позволило внести как будто несущественные уточнения, но в классическом искусстве всякое чуть-чуть важно. И не безразлично, например, что Кулыгин, поздравляя Ирину с днем ангела, говорит: «Дорогая сестра, позволь мне поздравить тебя… И позволь поднести…», а не «И потом поднести…» (д. I).

Порою были устранены грубейшие ошибки. Так, в диалоге с Машей во втором действии Вершинин говорит: «Но мне кажется, все равно, что штатский, что военный, одинаково неинтересно, по крайней мере, в этом городе». До нашего издания печаталось: «одинаково интересно». Чуть дальше Тузенбах обращается к Ирине: «Когда вы приходите с должности, то кажетесь такой маленькой, несчастненькой…». «Маленькой», а не «молоденькой»! Закон стиля подсказал Чехову и такую реплику Федотика: «Какая жалость! Я рассчитывал провести вечерок, но если болен ребеночек, конечно… Я завтра принесу ему игрушечку…». Эту «игрушечку» (вместо неверного «игрушек») И.Ю. Твердохлебов нашел в беловом автографе переработанной редакции пьесы, сохранившейся в Музее Московского Художественного театра.

По этой же рукописи, а также машинописи (цензурный экземпляр) в последнем, четвертом действии в прощальной сцене Ирины и Тузенбаха восстановлено после «Скажи мне что-нибудь»:

Текстологи знают, как обычны эти ошибки: пропуск при копировании или наборе между повторяющимися фразами. В полной мере эту поправку должны оценить актеры: жест Ирины (кладет голову ему на грудь) — важная авторская ремарка, позволяющая верно сыграть сцену.

И, наконец, лебединая песня Чехова, несравненный его шедевр — «Вишневый сад». Пьеса обдумывалась долго, писалась медленно, шлифовалась. Печаталась тоже с большой тщательностью.

А.И. Ревякин занимался «Вишневым садом» давно и пристально. В частности — текстологией, различиями между печатной и театральной редакциями (см.: Ревякин А.И. «Вишневый сад» А.П. Чехова. М., 1960. С. 43-87). Помню, что этот комментарий в академическом издании он читал особенно внимательно и как-то ревниво. Был утвержден текст, принятый еще в 11-ом томе гослитовского 20-томника (подготовлен А.П. Скафтымовым; вышел в 1948 г.).

Теперь, спустя много лет, это решение не представляется мне столь бесспорным.

Во втором действии «Вишневого сада» цензор драматических сочинений С.А. Верещагин просто вычеркнул в двух местах несколько строк. Никаких замен в сохранившемся документе нет. Чехов, печатая пьесу, дал свои новые варианты. Один из текстологических парадоксов состоит в том, что порою мастер, принуждаемый к поправке, создает вариант, который лучше, тоньше предыдущего.

Судите сами.

Обличая интеллигенцию, Трофимов произносил: «все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате…» (д. II). В тексте, отданном Чеховым в печать, по-иному: «…между тем громадное большинство из нас, девяносто девять из ста, живут как дикари, чуть что — сейчас зуботычина, брань, едят отвратительно, спят в грязи, в духоте…» Здесь более отчетливо проступает излюбленная чеховская мысль: в несовершенствах жизни виноваты «все мы».

Другое место еще более поразительно. Оно относится к монологу Трофимова, начинающемуся словами: «Вся Россия наш сад». Цензор зачеркнул: «Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней…» (д.II). В печати вместо этой публицистики народнического толка появились такие сроки: «О! это ужасно, сад ваш страшен, и когда вечером или ночью проходишь по саду, то старая кора на деревьях отсвечивает тускло и, кажется, вишневые деревья видят во сне то, что было сто, двести лет назад, и тяжелые сны томят их. Что говорить!». Чехов напечатал так дважды: в 1904 г. — в сборнике товарищества «Знание» за 1903 г. (кн. 2) и в отдельном издании пьесы. В автографе после слов: «и тяжелые сны томят их» — ремарка: «Пауза».

Думается мне теперь, что в этих горьких словах о саде — этом «вишнёвом саде» — один из ключей к разгадке вопроса, почему Чехов назвал свою последнюю пьесу комедией и так настойчиво спорил с тогдашними выдающимися руководителями Художественного театра, прочитавшими ее как драму, даже трагедию.