Александр Дурилов

Игорь Александрович Дедков

Игорь Александрович Дедков был и остался для меня навсегда в самом точном смысле слова «лучом света в тёмном царстве». Как никто другой из тех людей, кого я встретил на своём жизненном пути, он оказал на меня огромное влияние, и оно проявилось исключительно благотворно. Не будь его, я, возможно, прожил свою жизнь легче, проще и благополучнее, но как человек был бы хуже. Об этом влиянии нельзя даже сказать, что оно было: оно есть и сейчас, когда я обращаюсь к его творческому наследию и с неизменной теплотой и благодарностью вспоминаю о личном общении с ним.

«Добрая молва дороже денег» — так говорят в народе. Правда, тот, кто не испытывает недостатка денег в наши дни, используя PR-технологии, без труда может создать себе и доброе имя. Однако то было другое время, когда о существовании таких технологий, по крайней мере, мы, ещё ничего не знали, а добрая молва действительно существовала и каким-то непостижимым образом воздействовала и на нас самих, и на ход событий в нашем мире. И в какой-то степени она, в конечном счёте, воздавала каждому по его заслугам уже здесь и сейчас, в этом «мире нужды и рассудка» (Гегель), не откладывая это деяние на возможный загробный мир.

Добрая молва об Игоре Александровиче нашла меня раньше того времени, как я познакомился с ним лично. Я был ещё школьником, писавшим стихи и эпизодически посещавшим литературный кружок. И руководитель нашего кружка однажды сказал, что если у нас будут получаться интересные стихи, то его хороший знакомый из редакции местной газеты может помочь в их публикации. Этим хорошим знакомым оказался Игорь Александрович Дедков, о котором шла молва как о талантливом журналисте, образованном, умном и доброжелательном человеке. Конечно, со стороны нашего руководителя литературного кружка это был плохой педагогический ход, рассчитанный на пробуждение в нас нездорового честолюбия. Но таков был дух времени начала 60-х годов ХХ века в СССР, когда выступления поэтов собирали толпы поклонников. И сам Игорь Александрович был активным деятелем того поколения творческой элиты Советского Союза, которое получило название «шестидесятников», хотя масштаб его личности выходил за пределы всякого коллективного движения. Он был всегда «сам по себе» и никогда, как он однажды выразился, «не подстраивался к хору».

Познакомился же я с ним осенью 1967 года, когда был студентом второго курса филологического факультета Костромского пединститута. Я подошёл к нему после занятий, которые он проводил у нас, и сказал, что пишу стихи. Он попросил прочитать что-нибудь и, когда я это сделал, сказал, что в моих стихах уже чувствуется навык. «Это хорошо», — сказал он. И тут же добавил: «И в то же самое время плохо». Мне в ту пору трудно было понять, какой смысл он вкладывал в эти слова. А теперь, спустя целую жизнь, я отчётливо вижу: «хорошо» было в том, что я уже имел какую-то грамотность и владел некоторыми навыками в сочинении стихов. «Плохо» же было то, что я уже был заражён стереотипами мышления и литературными штампами. И он предложил: «Заходи ко мне в редакцию. Там поговорим». И с тех пор я стал частым гостем в отделе культуры газеты «Северная правда». Трудно сказать почему, но этот человек вызывал у меня безусловное доверие. Может быть, потому, что я почти физически ощущал его интеллектуальное и нравственное превосходство, которое, впрочем, он никогда не позволял себе демонстрировать. По отношению к нему справедливы слова Уинстона Черчилля: «Ему есть отчего быть скромным». Он рекомендовал мне для чтения таких поэтов, как Николай Заболоцкий, Борис Пастернак, Анна Ахматова. Я читал, но далеко не всё понимал. Всю эту литературу я находил в научной библиотеке имени Н. К. Крупской. Сколько счастливых часов своей юности я провёл в читальном зале этой библиотеки! И какой внимательный, доброжелательный и квалифицированный приём получали мы, студенты той поры, от сотрудников этой библиотеки! Однажды, это было в 1969 году, когда я писал курсовую работу по поэтике ранних стихов А. Ахматовой, Дедков посоветовал мне обратиться в каталог дореволюционной литературы. Там можно было по первоисточникам изучать русскую литературу начала ХХ века. Особенно он советовал мне сборник стихов Владислава Ходасевича «Путём зерна». При этом он в раздумье прочитал строчки из этой книги: «Затем, что мудрость нам единая дана: / Всему живущему идти путём зерна». Я нашёл тогда эту книгу, и не только прочитал её, но и выписал многие стихи, которые запомнились мне навсегда, став неотчуждаемой частью моей личности. Но, благодаря Игорю Александровичу, я нашёл там и прочитал некоторые произведения Фридриха Ницше и Зигмунда Фрейда — авторов, запрещённых тогда в СССР.

«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» (Еккл. 1: 9). «Потому что мудрого не будут ценить вечно, как и глупого; в грядущие дни всё будет забыто, и увы! мудрый умирает наравне с глупым» (Еккл. 2:16). Эти слова ветхозаветной мудрости наводят на мысль о том, что без разницы, как человек живёт свою жизнь: ведь смерть уравнивает всех и всё на земле подвержено забвению. Наш школьный учитель литературы, живший неподалёку от старого городского кладбища, говаривал нам на уроках: «Посмотрите, какие только памятники люди не устанавливают на надгробиях! Получается, что они больше всего боятся забвения. Забвения того, что они были на земле и не оставили на ней никакого следа!» Но ведь память о человеке живёт не столько в надгробиях на его могиле, сколько в его делах и поступках, в том, каким его помнят те, кто его знал при жизни.

«Хороший это обычай: в день, когда много лет назад умер этот человек, — писал Дедков, имея в виду именно это, — говорить о его продолжающемся, неизменном присутствии в мире живых» [1]. Что касается самого Игоря Александровича, то его присутствие в мире живых продолжается вот уже много лет спустя с того дня, как он ушёл из этой жизни. И это ещё раз подтверждает то, что жизнь человека не измеряется лишь хронологическими рамками его рождения и смерти. Гораздо важнее то, каким содержанием она была наполнена. А содержание это, условно говоря, можно разделить на частную жизнь и публичную деятельность. Последняя и остаётся в социальной памяти об общественном деятеле. Память эта, прежде всего, содержится в его творческом наследии, и по мере того, как будут обнаруживаться новые документы, она будет только увеличиваться. Но в основном она остаётся стабильной и неизменной. Кроме того, память о таком человеке живёт в исследованиях, посвящённых его творчеству. Эта память будет расти и становиться всё более совершенной, ясной и точной. Так уже сейчас происходит с творческим наследием, которое оставил Дедков, поскольку оно выходит за пределы того исторического времени, когда он жил. Наконец, есть живая память тех людей, которые знали его при его жизни. И этой живой памяти будет становиться всё меньше и меньше по мере ухода из жизни таких людей. Вот этой живой памятью я и хочу поделиться с читателем, поскольку для меня Игорь Александрович интересен сегодня прежде всего как живой человек, как личность, как пример. Живой, зримый пример успешного противостояния социальному окружению и творческой самореализации вопреки неблагоприятным жизненным обстоятельствам. Я попытаюсь переосмыслить те впечатления, переживания и размышления, которые были вызваны во мне многолетним общением с ним в различные периоды моей жизни, по мере возможности соотнося это с его жизнью и творчеством.

Общение это было в высшей степени свободным: оно никак не было связано ни со служебными, ни с какими бы то ни было другими обязательными отношениями, какие обычно устанавливаются между людьми. Нас разделяли существенные различия в возрасте, в образовании, в жизненном опыте и социальном статусе. Несмотря на это, при встречах, которые вроде бы носили случайный характер, у нас всегда находилась и общая тема для разговора, и какой-то то ли взаимный интерес друг к другу, то ли симпатия. Буквально с первой встречи с ним у меня возникло ощущение общения с незаурядным человеком. Он был неизменно скромен, вежлив, тактичен, деликатен, внимателен, прост, доступен, мягок в общении. Держался чрезвычайно естественно. Вместе с тем меня не покидало ощущение, что за всем этим скрывается внутренняя собранность, самодисциплина и незримая непреодолимая грань, разделявшая нас. И каким-то странным, непостижимым образом он всегда оказывал на меня магическое действие, которое неизменно очищало и облагораживало меня, словно я вдыхал свежий, чистый воздух среди духоты и зловония или получал глоток холодной ключевой воды в жаркий, душный и пыльный день.

Конечно, инициатором общения всегда был я. Меня словно магнитом тянуло к нему: и сам он, и всё, что было связано с ним, представляло для меня жгучий интерес, будто я прикасался к какой-то большой человеческой тайне. Но о себе он почти никогда ничего не говорил, интересуясь больше тем, что рассказывал я, спрашивая, уточняя и комментируя сказанное, помогая добрым советом. Так, например, видя мою чрезмерную впечатлительность и ранимость, страдания по пустякам, он советовал: «Надо научиться слушать не слушая. Иначе в этих условиях жить невозможно. Не выживешь. Знаешь, как я работал в последнее время в редакции? (Имелась в виду редакция газеты "Северная правда".) Мне говорят — я слушаю, но не слышу. Научись, слушая, не слышать. Нарасти кожу». Это был хороший совет, но, к сожалению, невыполнимый ни мною, ни им самим. «Нарастить кожу», как свидетельствует об этом вся его собственная жизнь, он так и не сумел. В другой раз, видя мою жажду знаний и общения, стремление поделиться прочитанным, обменяться впечатлениями о событиях и вообще поговорить на разные темы, он говорил: «Ты просто выговариваешься, и тебе уже не до письма. Для того чтобы писать, надо быть скупее на разговоры. Надо просто сосредоточиться и не расплёскиваться». Помнится, в конце 60-х в кинотеатре «Дружба» в Костроме я случайно забрёл на фильм «Комедианты», поставленный по одноимённому роману Грэма Грина. Этот фильм произвёл на меня тогда неизгладимое впечатление, сходное с эмоциональным потрясением. Грубый произвол тиранической власти режима Дювалье на Гаити, опирающейся на кровавых садистов — убийц и насильников службы безопасности «тонтон-макутов», — вызвал у меня ассоциацию со злодеяниями эпохи «культа личности» Сталина. В тот же день я стремглав помчался к Дедкову в редакцию рассказать о своих переживаниях. Он спокойно выслушал меня и сказал, что в фильме нет вымысла и сгущения красок, а в жизни всё бывает ещё и похуже: «тонтон-макутов» всегда хватает с избытком. Как я понимаю теперь, он не только посмотрел фильм ещё до встречи со мной, но и прочитал роман.

Заходя к нему в отдел культуры редакции «Северной правды» поделиться впечатлениями, «поговорить за жизнь», я иногда приносил ему на суд свои стихи. В некоторых из этих стихов он находил нечто интересное и даже иногда говорил: «Это можно публиковать», но поскольку я на этом никогда не настаивал, публикации эти не состоялись. Но в целом он указывал на то, что стихи мои какие-то уж чисто рассудочные, абстрактные, скорее напоминают теоретические рассуждения, чем собственно поэзию. На моё замечание, что можно писать и по-другому, устроить инвентаризацию образов и метафор, придумать сюжет, он, покачав головой, ответил: «Себя не переделаешь».

В постсоветское время о советском человеке стали презрительно говорить «совок», или, выражаясь словами Александра Зиновьева, называть его «гомо советикус». Игорь Александрович Дедков и был советским человеком в его наилучших проявлениях и человеческих качествах. Честный и добросовестный на своей непосредственной службе, образцовый семьянин, скромный в потребностях и амбициях. И сверх всего этого он неустанно и целенаправленно следовал своему жизненному призванию — труду литературного критика. Там он мог публично выражать свои мысли, чувства, сопереживая в то же самое время писателям и их литературным героям, давать им оценку, предъявляя к ним свои этические и эстетические критерии, отстаивая свои, выстраданные жизнью, ценности и идеалы. Именно стремясь к тому, чтобы понять живую повседневность бытия, он обратился к осмыслению опыта художественной литературы. Причём именной той, современной ему литературы, которая в наибольшей степени была свободна от господствующей тоталитарной идеологии. Такой литературой тогда была проза писателей-фронтовиков с их окопной правдой и произведения писателей-деревенщиков — авторов, как тогда говорили, «деревенской прозы».

Обращение к осмыслению опыта художественной литературы есть не что иное, как интеллектуальная практика. Такая практика является традиционной для России. Ведь именно в нашей стране на протяжении почти всей её истории, за исключением, может быть, каких-то кратких периодов смуты, безраздельно господствовала деспотическая власть бюрократического государства, которая обосновывалась и оправдывалась одним из видов тоталитарной идеологии. В таких условиях художественная литература и сопутствующая ей литературная критика неизбежно становятся единственной легальной формой выражения мысли, которая хотя бы относительно независима от господствующей идеологии. Так появляется возможность публичного выражения, хотя и в косвенной форме, своей мысли о повседневной жизни и о том, что происходит с человеком и с его жизнью там, где отсутствует свобода мысли, свобода слова, свобода частного волеизъявления, где «Мы» подавляет «Я».

Это был в высшей степени идейный человек, для которого идеи были не просто словами, а способом бытия, образом жизни. Однако идеи никогда не закрывали для него всю сложность и многообразие жизни, её противоречивость и, самое главное, живого человека. Для него, выражаясь словами А. А. Любищева, «люди были лучше убеждений». При этом он не был рабом идей, всегда оставаясь свободным человеком, который смог отстоять и осуществить себя в условиях тотальной несвободы. Говоря словами философа Г. С. Померанца: «Он имел мужество сохранить свои убеждения (советский человек меняет их вместе с газетами). Но чтобы жить на советской воле, собственное мнение надо было хорошенько спрятать, завести внутреннего стукача и внутреннего тюремщика, постоянно надзиравших за движениями сердца. Я никогда этому не мог выучиться» [2].

Но иногда мне доводилось видеть его в состоянии растерянности, смятения, и возмущения. Однажды в конце 60-х я зашёл в редакцию газеты «Молодой ленинец», находившуюся на первом этаже того же здания на улице Симановского, что и редакция «Северной правды», которая была этажом выше. Я беседовал с каким-то бородатым молодым журналистом, который на стену над своим рабочим креслом повесил портрет культового в ту пору у полубогемной интеллигенции американского писателя Эрнеста Хэмингуэя. Вдруг в комнату буквально влетел Игорь Александрович со словами: «Ух, хотя бы дух перевести от этих заседаний!» И добавил: «Ну, ничего живого нет! Ни одного живого слова!» Когда у нас зашла речь о телевидении, то он сказал: «И там тоже ничего живого нет. Все эти репортажи в "живом эфире" заранее записаны и отредактированы. Но какой всё-таки молодец эта Мариэтта Шагинян. Как она им врезала, этим репортёрам, которые мешали ей сказать то, что она хотела!» В ту пору на весь мир гремел непобедимый советский хоккей, и я, несколько стесняясь этого не очень интеллектуального увлечения, сказал о том, что весь народ буквально помешался на трансляциях хоккейных матчей. «Ну, это ты зря, — решительно возразил Дедков, — хоккей — это настоящее, там живая игра и никаких планов никакого начальства там нет: исход игры непредсказуем. Это, пожалуй, единственное, что там показывают вживую». Надо сказать, что в тот период своей жизни, когда он ещё не перешёл на положение свободного от службы профессионального писателя, его иногда можно было видеть неуверенным в себе, несколько депрессивным. В связи с этим мне нередко приходили на ум слова любимого им А. И. Герцена, которые я бессознательно примерял и на себя: «Но для такого углубления в самого себя надобно было иметь не только страшную глубь души, в которой привольно нырять, но и страшную силу независимости и самобытности. Жить своею жизнию в среде неприязненной и пошлой, гнетущей и безвыходной могут очень немногие. Иной раз дух не вынесет, иной раз тело сломится» [3].

Вообще личность и судьба Игоря Александровича у меня почему-то всегда, особенно ещё в бытность его в Костроме, ассоциировались с личностью и судьбой А. И. Герцена. Эта ассоциация становилась всё более ясной и отчётливой особенно тогда, когда я в очередной раз перечитывал «Былое и думы». Так, это было где-то в конце 70-х годов прошлого века, когда я поделился своими размышлениями на эту тему с костромским художником Николаем Сергеевичем Пшизовым, он воскликнул: «Саша, какой может быть Герцен в Костроме! Ты только посмотри на эти глухие заборы!» И он повёл руками вокруг, указывая на сплошную застройку частного сектора по улице Боевой, более напоминавшую деревню, чем город. (Но русская деревня была лучше, потому что обходилась без заборов и замков.) А мысль о схожести личности и судьбы И. А. Дедкова и А. И. Герцена продолжала жить во мне и окончательно оформилась при недавнем очередном пере-прочтении статьи И. А. Дедкова «Былое и настоящее» в его книге «Обновлённое зрение». Эта статья как раз о том, вечном и непреходящем в жизни и деятельности Герцена, что всегда актуально и показательно для жизни в России, особенно в наши дни. Эта тема обострилась в журнальной периодике 80-х, когда Дедков писал эту статью. Она объединяет общим пафосом этих русских мыслителей, сходством понимания смысла своей жизни, созвучием образа мысли. «Но что такое "образ мысли"? — задаётся вопросом Дедков. — Как подшить к делу жизнь молодого ума, его метания и увлечения? Тогда заодно — и выражение глаз, и волнение в голосе, и жест руки… И горячий, азартный ток крови…» [4]. В чём же состоит этот смысл, этот пафос, этот образ мысли, который определяет содержание жизни и заключает в себе и текущее, временное, преходящее настоящее, и неизменно вечное, непреходящее этой судьбы, этой жизни? «Когда Герцен уехал из России, — пишет Дедков, — четыре слова вместили для него всё, что он выбрал и чему намеревался служить: "человеческое достоинство" и "свободная речь"» [5]. Не погрешу против правды, если скажу, что этому служил и Дедков: защите достоинства человека, которое неотделимо от его права на свободную речь. Правда, та эмиграция, которую мог себе позволить Герцен, сегодня, в эпоху глобального противостояния империй, стала практически невозможной: выступая с критикой своей страны, ты волей-неволей льёшь воду на мельницу её врагов. Так, к сожалению, случилось с деятельностью многих противников тоталитарного советского строя, что предельно ясно выразил Александр Зиновьев: «Целили в коммунизм, а попали в Россию». Но зато была возможна внутренняя эмиграция, которую практиковал тот же Герцен в периоды своих ссылок во Владимир и Пермь. Впоследствии он так вспоминал об этом: «Чиновники знают только гражданские и уголовные дела, купец считает делом одну торговлю, военные называют делом шагать по-журавлиному и вооружаться с ног до головы в мирное время. По-моему, служить связью, центром целого круга людей — огромное дело, особенно в обществе разобщённом и скованном. Меня никто не упрекал в праздности, кое-что из сделанного мною нравилось многим; а знают ли, сколько во всём сделанном мною отразились наши беседы, наши споры, ночи, которые мы праздно бродили по улицам или полям или ещё более праздно проводили за бокалом вина?» [6]. Игорь Александрович играл роль такого уникального человека, который представлял собой некий центр, осуществлявший связь между самыми разными, на первый взгляд, непохожими друг на друга людьми. Вместе с тем было нечто общее, что объединяло всех этих людей. Это были живые люди, которые мыслили, страдали, искали свой путь в творчестве и в жизни, которые свою жизнь, может быть и неосознанно, ощущали как творчество. К их числу принадлежал и я. Уже много лет спустя после описываемых событий (29 сентября 1996 года), в зале периодики библиотеки имени Н. К. Крупской, я прочитал дневниковую запись Игоря Александровича от 20 апреля 1969 года, опубликованную в журнале «Новый мир» № 5 за 1996 год: «Этот юноша или провокатор, или действительно думающий и мучащийся оттого человек, в чём-то напоминающий мне меня самого образца 53—56 годов. Это знакомство для меня опасно, т. к. становится странным, почему они (все такие) тянутся ко мне. Но что поделаешь. Отталкивать таких ребят мне не позволяет совесть, или как угодно это называй. Но я говорю им — двум за последнее время, — надо учиться, заниматься, работать и Боже упаси от объединений, сходок, сообществ и прочего. Этак в духе пушкинской речи Достоевского. Боже, как он атаковал меня вопросами! Слишком активно, как неофит» [7]. Скорее всего, это было сказано обо мне. Потому что из двух юношей-студентов, буквально «сидевших» тогда на Дедкове, только я страстно искал мировоззренческого самоопределения и страдал от страшного несоответствия теоретических постулатов марксизма с реальной жизнью. Второй юноша был Анатолий Копёнкин, студент физико-математического факультета, талантливый поэт, стихи которого Игорь Александрович публиковал в «Северной правде». Толя говорил мне тогда, что Дедков помог ему открыть для себя Ф. М. Достоевского. Я действительно атаковал его вопросами, но они большей частью оставались без ответов. Он умело и тонко обходил острые углы и отвечал уклончиво, ограничиваясь советом что-либо почитать. А что касается собраний, сходок, то я действительно высказывал такое намерение, но ни о каком политическом содержании этой мысли и речи быть не могло. Я имел в виду лишь кружок или объединение поэтов — почитателей русской поэзии конца ХIХ — начала ХХ века, периода, который сейчас называют Серебряным веком русской культуры — я и мои друзья-студенты, увлечённые поэзией, упивались стихотворениями Игоря Северянина. Дедков категорически негативно высказался о самой идее какого-либо объединения. Кроме того, он не поленился познакомиться со стихами Северянина и кратко охарактеризовал этого поэта, сказав: «Это пижон». Я не разделял тогда этого его убеждения. Для нас, воспитанных на комсомольских стихах, Северянин был в то время живым воплощением творческой свободы и поэтического вдохновения.

От всяких прямых оценок текущей жизни он в ту пору уходил. (Улыбчивая женщина, которая почти всегда находилась рядом с ним в отделе культуры «Северной правды», вполне могла быть осведомителем.) Судя по дневниковым записям, он однозначно резко и негативно отнёсся к действиям СССР в Чехословакии. Это подтверждал впоследствии и его близкий друг, мой учитель в философии, профессор Ф. В. Цанн-кай-си. Однако я хорошо помню осеннее утро того дня 1968 года, когда появилось сообщение о высадке советского десанта в Праге. Я как раз зашёл к нему в редакцию. Он сказал только тогда: «Сейчас там всё решается». И больше ничего. Помню и празднично возбуждённого по поводу этих событий поэта А. М. Часовникова, который радостно сообщил нам о том, что снимается фильм о Сталине. «Да не о Сталине, — уточнил Дедков, — а о войне, и называется фильм "Освобождение"». «Да не всё ли равно, как называется, — горячо возразил Часовников, — а фильм — о Сталине». И прибавил гордо: «В мае 1945 года я видел его в Берлине так же близко, как вижу сейчас вас». Когда он вышел из кабинета, Дедков спросил меня, знаю ли я, кто это был. Я ответил утвердительно, потому что этот человек выступал перед студентами в качестве местного поэта.

Вообще, понятие «местный поэт» содержит в себе несколько пренебрежительный, снисходительный смысловой оттенок, и Дедков, как я теперь это осознаю с благодарностью, сделал всё возможное, чтобы я не стал «местным поэтом». Зимой 1978 года Дедков выступал с лекцией о современной советской литературе перед учителями Костромского района. Теперь уже он был в статусе профессионального писателя, известного литературного критика. Речь его приобрела более уверенный и содержательный характер, чем в ту пору, когда он был просто одним из местных журналистов, рассказывавшим на занятиях студентам, которые его не слушали, не вполне понятно, что и зачем. (Преподаватель он был никакой, и мне как слушателю казалось, что пишет он гораздо лучше, чем говорит.) Теперь же, в конце 70-х, он держался в целом более уверенно. После лекции мы шли с ним по проспекту Мира в направлении к центру города. И я как-то невзначай выразил свою заветную мечту стать «свободным художником», таким, как он. Неожиданно для себя я получил возмущённый (что с ним редко бывало) вопрос: «А что ты сделал в литературе? Для начала хотя бы прислал к нам в Союз писателей свои творения. Ты вроде бы давно собирался это сделать. Пришли прямо на моё имя». Я так и поступил, а 21 марта того же года получил отзыв с разгромной, не оставляющей камня на камне от всех моих творческих потуг, рецензией писателя В. Бочарникова. Но был приглашён в качестве гостя на областной семинар молодых писателей и поэтов. Секцией поэзии руководили Дедков и Бочарников. В кулуарах этого совещания Дедков мне сказал, что большинство его участников живёт в иллюзорном мире, надеясь на успех и признание.

Сегодня имя Игоря Дедкова в Костроме известно немногим и мало что кому говорит: литературный критик конца прошлого века, представитель так называемого поколения «шестидесятников». И никому в голову не приходит называть его философом. Впрочем, и сам Дедков ни по своему образованию, ни по роду своих основных занятий не был философом и никогда не претендовал на это звание. Он очень уважительно относился к мысли и к тем, кто профессионально работает в ней, считая, что для этого необходимо иметь и специальное образование, и особое призвание. Но я беру на себя смелость утверждать, что по своему жизненному призванию он был философом. Во-первых, свою собственную жизнь он стремился выстроить максимально осмысленно, а, следовательно, свободно и ответственно, опираясь, прежде всего, на усилия собственного разума. С таким критерием он подходил и к жизни в целом, и к людям. Во-вторых, к каждому человеку и жизненному явлению, к бытию в целом он проявлял внимательное и бережное отношение. Ему был свойствен неподдельный живой интерес к жизни, к судьбе человека, его житейским делам и проблемам, к познанию жизни во всех её проявлениях. В-третьих, он всегда стремился содействовать тому, чтобы вся жизнь человека и общества была устроена по-человечески, то есть разумно, гуманно и справедливо. В четвёртых, он любил и ценил мысль как таковую и жил мыслью больше, чем реальной жизнью. Для него мысленное бытие было важнее физического существования. Всё это характеризует философский образ жизни. В центре его внимания постоянно присутствовали философские, так называемые вечные проблемы, а его осведомлённость в новейшей философской литературе нетрудно обнаружить в текстах, которые он писал. Ещё больше эта осведомлённость проявлялась в личном общении с ним. Так, в конце шестидесятых он говорил мне, что по новейшим учениям, мы не умираем полностью, а все наши мысли собираются в некоторой космической точке и живут вечно. Я в ту пору, будучи студентом, все философские познания которого ограничивались диалектическим и историческим материализмом, не мог, конечно, знать, что это из взято из книги философствующего антрополога и католического монаха Пьера Тейяра де Шардена «Феномен человека», первое издание которой на русском языке вышло именно тогда. Эта философия имеет некоторые общие моменты с учением академика В. И. Вернадского о ноосфере и новом мышлении, к которому должно прийти человечество, чтобы выжить перед лицом глобальных проблем. Так что «новое мышление», в необходимость и осуществимость которого верил и Дедков, придумал не Михаил Горбачёв — оно выросло из недр философского и научного мышления. Это я напоминаю тем не в меру ретивым и недостаточно грамотным современным критикам взглядов Игоря Александровича, которые называют «новое мышление» горбачёвской перестройки ублюдочным порождением советского либерализма, к которому причисляют и Дедкова [8]. Позже, в конце семидесятых, он спросил меня, читал ли я книгу Эриха Фромма «Быть или иметь». Тем самым он придал направление моему собственному поиску на тему подлинности бытия и мнимости существования, в том числе и в литературном творчестве. В начале восьмидесятых, когда я учился в аспирантуре у одного из самых серьёзных исследователей творчества К. Маркса профессора Ф. В. Цанн-кай-си, Дедков при встрече интересовался тем, как Фёдор Васильевич относится к неортодоксальному марксисту Георгу Лукачу. Так что уж если Дедков и был марксистом-ленинцем, как это утверждают некоторые малоосведомлённые люди, то уж, во всяком случае, не советского поверхностного идеологического толка, а глубоким знатоком теории и её различных версий. Сам Фёдор Васильевич, будучи близким другом Дедкова, рассказывал мне, что во время поездки в США в составе делегации во главе с М. С. Горбачёвым Дедков закупил серию книг по русской религиозной философии конца ХIХ — первой половины ХХ века. И вообще, его лучшие статьи говорят о том, что он любил неспешное размышление, мечту, уединение, воспоминание, природу, литературу и естественное течение жизни в её повседневных хлопотах и заботах, общение с самыми разными людьми, из чего вырастала его собственная мысль. И это выражалось не только в словах и публикациях, но и во всём его способе бытия. В том, как он относился к людям, к обществу, к природе; наконец — в отношении, если угодно, к Богу, хотя я ни разу не слышал от него имени Бога.

Здесь будет уместным уточнить, в каком смысле я употребляю здесь слово «философ». Философия есть осознанная жизнь, а просто жизнь есть неосознанная философия. В каком-то смысле каждый человек является философом, ибо он так или иначе мыслит. Весь вопрос в том, что является предметом его мысли и как он этот предмет себе мыслит. Так кто же является философом по своей сути, несмотря на то, что не прошёл профессиональной философской подготовки и по роду своей основной деятельности не связан с философией? Советский философ Генрих Степанович Батищев так, например, ставил вопрос о философии: «Философия как деятельность исследования и философия как духовное искание?» И отвечал: «В том случае, когда работа в философии является для философа исканием, она есть не только работа с проблемами, индуцированными предметным полем исследования, но есть одновременно — и даже прежде всего — работа философа над самим собой, над своим душевно-духовным миром, решение проблем, связанных с собственным мировоззрением, самоопределением и духовным самообретением» [9]. Именно в этом смысле неустанного духовного искания Дедкова по праву можно назвать философом. И не просто философом, а именно русским философом целостного духа, философом сердца, которое, по его удачному выражению, представляет собой «непостижимую столицу человека» и которое по-настоящему болит, любит, бунтует. И поэтому те, кто знал его, ценили в нём, прежде всего то, что называют словом «человечность», которая, по словам Конфуция, заключается в том, чтобы «превозмогать себя и возвращаться к должному в себе — вот что такое истинная человечность. Быть человеком или не быть — это зависит только от нас самих». В этом отношении он не менялся никогда, независимо от своего перемещения по социальной лестнице. Когда Дедков стал заместителем главного редактора «Северной правды» — должность по тем временам почти равная секретарю областного комитета КПСС, — я при встрече с одним нашим общим знакомым выразил предположение, что к нему теперь и не подступишься, то в ответ услышал удивлённое: «Саня, да ты что? Ведь это же Игорь!» И добавил: «Человек».

Примечания

[1] Дедков И. А. Пейзаж с домом и окрестностями // Дедков И. А. Во все концы дорога далека: Литературно-критические очерки и статьи. — Ярославль, 1981. — С. 8.

[2] Померанц Г. С. Записки гадкого утёнка // URL: http://levi.ru/guests/guests.php?id_catalog=28&id_position=663 (дата обращения: 17.10.2013).

[3] Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Соч. в 4 т. Т. 1. — М., 1988. — С. 309.

[4] Дедков И. А. Былое и настоящее // Дедков И. А. Обновлённое зрение: Из шестидесятых — в восьмидесятые. — М., 1988. — С.  223.

[5] Там же. — С. 226.

[6] Герцен А. И. Былое и думы // Герцен А. И. Соч. в 4 т. Т. 2. — М., 1988. — С. 7. Подчёркнуто мной. — А. Д.

[7] Новый мир. — 1996. — № 5. — С. 145.

[8] URL: http://zavtra.ru/denlit/123/51.html (дата обращения: 17.10.2013).

[9] Хамидов А. А. Необычное произведение Г. С. Батищева // Вопросы философии. — 2011. — № 8. — С. 144.