ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В УСАДЬБЕ
По приезде в Александровское наступила пора ожидания, вернее, — выжидания. Все: и взрослые, и мы, подростки, — были уверены в скором прекращении всех революционных смут и в том, что скоро-скоро воцарится снова порядок и все вернется в прежнее состояние. В нашем крае издавна не существовало антагонизма между крестьянами и землевладельцами-дворянами. Термин «помещик» после отмены крепостного права вообще вышел из обихода и заменялся словом «землевладелец». И только после 1917 года определение «помещик» снова прочно и надолго вошло в употребление. В нашей же семье, известной с давних пор своим демократизмом, отношения с окрестными крестьянами (деревень Данильцева, Малинок, Шегар, Звернихи, Чепурихи и др.) были очень хорошими, и никто не покушался на нашу собственность — ни на землю, ни на скот или какой-нибудь инвентарь, не говоря уже о домашних вещах.
Проходила зима 1917—1918 годов, и ожидаемых перемен не было видно. Однако надо было обрабатывать поля, сеять хлеб, садить огород и цветы в саду... И все это производилось беспрепятственно, не было никаких попыток как-то прижать или что-то отобрать и со стороны местных властей, волостного совета крестьянских депутатов. И все весенние работы были сделаны: засеяны поля, посажена картошка, засажен огород и сад.
Кроме оставшейся в усадьбе дворни, у нас были еще присланные в 1915 году земской управой военнопленные австро-венгерской армии — два словака и два трансильванских румына. Они также очень доброжелательно относились ко всем нам.
Наступила пора сенокоса, и он был завершен в должное время, создан запас сена. Мы с братом работали наравне со всеми пленными и оставшейся дворней. Молочное стадо наше сильно сократилось, вследствие прошедших в 1916 году реквизиций скота «на нужды армии». А мы все еще пребывали в ожидании, когда все «опять переменится». Но шли дни, и постепенно надежды наши на скорое изменение обстановки таяли. Вот промелькнуло восстание чехословацкого корпуса, за ним — ярославское восстание полковника Перхурова; одновременно прокатилась волна крестьянских восстаний в ряде волостей и уездов Костромской губернии.
Между тем, надо было убирать озимые. Словаки, узнав о восстании своих земляков и о том, что восставшие пробираются на восток и оттуда рассчитывают вернуться на родину, решили присоединиться к ним. Один из румын направился на Украину с целью пробиться как-нибудь в свою Трансильванию, а другой, Иван Буня, женился на работавшей у нас скотнице Анне Шатулиной и решил остаться в России, поступив рабочим на соседнюю Александровскую бумажную фабрику. Неожиданно в уборке озимого хлеба нам помогли крестьяне деревни Малинки, бывшие крепостные «господ Григоровых». Они сжали все озимое поле, перевезли сжатый хлеб на свои гумна, обмолотили и собранное зерно предоставили нам. И сделано это было без всякой оплаты.
Между тем, во исполнение постановления центральной власти о национализации имений и выселении из них владельцев, пришлось и нашему волостному совету выполнять это решение. К тому же местный Кинешемский совет решил в Александровском, на базе молочного хозяйства, создавать совхоз. И вот в июле 1918 года нам было объявлено о национализации усадьбы, всех построек со всем в них содержащимся — мебелью, книгами, посудой и т.д., всего посевного хлеба, скота, сельхозинвентаря. Нам оставили только одежду и немного личных вещей и предложили покинуть дом. Было сделано также предложение приписаться к любому крестьянскому деревенскому обществу, и в этом случае нам оставлялась одна лошадь и одна корова. От этого предложения мы отказались и решили уехать куда-нибудь на юг, где и пережить, как мы продолжали верить, эти эксперименты новой власти с национализацией усадеб, организацией совхозов, коммун, тем более что на северные губернии надвигалась угроза голода. Крестьяне, имевшие свои хозяйства, не опасались надвигавшейся беды, но в городах уже чувствовался голод. Торговля давно сошла на нет, осталась лишь спекуляция. Исчезли мука, сахар, другие продукты. На юге же, по слухам, был избыток продуктов питания. Кто-то посоветовал нам уехать в Воронежскую губернию, в слободу Алексеевка, где особенно богато было с хлебом, и даже один знакомый дал рекомендацию туда с просьбой помочь в жилье и прочем. И мы решили двинуться на юг. Собранный крестьянами хлеб был продан рабочим соседней Александровской бумажной фабрики, которые, не имея своей земли и посевов, были тогда на грани голода. За проданный хлеб было выручено довольно много денег «николаевскими», которые тогда ценились выше «керенок», «думских» и только что вошедших в обращение «советских» денег, правда, отпечатанных еще при Керенском. На них была эмблема — двуглавый орел, но уже без скипетра, державы и короны. А текст был отпечатан еще по старой орфографии — с буквой «ять» и с твердым знаком.
И вот вся наша многочисленная семья: мать и нас четверо детей (я и мои два брата и сестра), тетушка-калека Людмила Митрофановна, двое женщин из числа нашей прислуги: бывшая горничная нашей бабушки, умершей 1 марта 1917 года, — Аннушка и старшая скотница Евфросинья Петровна, много лет прожившая у нас и отказавшаяся остаться на службе, несмотря на предложение администрации совхоза, — двинулись на юг. Евфросинья Петровна заявила, что с захватчиками чужого она не может иметь ничего общего и последует за своими «господами» туда, куда их судьба занесет. Дядя же, Алексей Митрофанович, еще ранее уехал в Москву и там ожидал нашего приезда, чтобы следовать далее вместе. Он совершенно справедливо опасался за свою безопасность, ибо уже начиналась полоса террора, а он, пользовавшийся среди крестьян большим уважением и авторитетом, казался опасным кинешемским властям.
Вскоре после нашего отъезда в Александровском был организован совхоз, которым управлял некто С.С. Ланской, женатый на М.А. Евреиновой. И вот как-то к управляющему совхоза приехал его тесть, А. Евреинов. Узнав о том, что на втором этаже нашего дома хранится большая библиотека, он решил с нею ознакомиться. Как я узнал позднее, Евреинов сидел и занимался в библиотеке до 3-х часов ночи, а в 4 часа утра в комнатах библиотеки начался пожар, охвативший вскоре весь дом. Это случилось 8 ноября 1919 года...
Вскоре после пожара совхоз прекратил свое существование; оставшиеся постройки: скотный двор, конюшня, оранжереи, амбары и сараи — постепенно ветшали, растаскивались, и со временем от них не осталось и следа.