И.А. Ревякина
О первом издании комедии «Свои люди — сочтемся!»: Завершающая правка или автоцензура?

Комедия «Свои люди — сочтемся!» появилась в 1850 г. в 6-м номере журнала «Москвитянин», а также вышла отдельным оттиском, напечатанным с того же набора в типографии Московского университета. Первым изданием комедии Островский чрезвычайно дорожил. Это и понятно. Произведение проходило цензуру при столь благоприятных обстоятельствах, что текст ни в чем существенном не пострадал. Однако при жизни драматурга пьеса больше ставилась и печаталась не в первой, а во второй редакции, изуродованной более поздней цензурой. Только в начале 1881 г. удалось, наконец, восстановить в правах первую редакцию «оригинальной комедии», как называл свою пьесу автор. По этому поводу 18 февраля 1881 г. В.А. Артемьев писал Островскому: «...пьеса ваша «Свои люди — сочтемся!» просмотрена и пропущена цензором и вручена Николаю Саввичу Абаза для вручения, вероятно, вам или вашему брату. Пропустили пьесу так, как вы желали, в переделанном виде, т. е. как она была первоначально написана» 1

.

В последующей практике издания пьесы «Свои люди...» прочно и вполне обоснованно установилась традиция воспроизведения первой редакции. Доверие исследователей к первопечатному тексту комедии подкрепляется и свидетельствами современников, которые оставили важные данные о цензурной истории пьесы 2 .

Источником, предшествующим печатному тексту 1850 г. является цензурная рукописная копия под названием «Банкрот, или Свои люди — сочтемся!», запрещенная, как начертано на ней, 23 ноября 1849 г. 3 Именно она приняла на себя удар первого запрещения в драматической цензуре. Копия для цензуры снималась, видимо, с белового автографа, сохранившегося в очень немногих фрагментах 4.

Был ли источник, промежуточный между этими двумя? Безусловно. Цензурная рукопись и журнальный текст не являются разными редакциями пьесы, но они содержат немало вариантов, возникших при авторской правке оригинала. «Громадное число помарок, переделок, вставок и переписок» — все это «доказывает, как добросовестно трудился автор», и «каждая вновь подмеченная черта, манера выражений, даже слово, проскользнувшее незаметно для обыкновенного человека, получали … значение и место у А.Н. Островского», — писал М.И. Семевский, которому драматург в 1855 г. подарил рукопись комедии 5.

Готовя комедию к печати, Островский еще раз правил ее. Прежде всего он работал над языком комедии, избавляясь, например, от натуралистической перенасыщенности речи персонажей разговорно-бытовыми и просторечными конструкциями. Драматург добивался характерно-психологической и художественной точности языка персонажей. Вот частичный перечень такого рода различий между цензурной рукописью и печатным текстом. Стало: «хоть платок» вместо «хошь платок» (т. 1, с. 32, строка 28-29) 6; «истинное происшествие» вместо «истинная происшествия» (с. 38, строка 19); «ездят» вместо «ездиют» (с. 41, строка 24); «сделал» вместо «изделал» (с. 43, строка 31); «с этим делом» вместо «с эстим делом» (с. 54, строка 3) и др.

Как позволяет судить сличение двух источников, писатель весьма энергично устранял излишки слов служебного значения, достигая лаконизма речи персонажей и, в конечном счете, изобразительной емкости, энергии языка произведения. Среди такого рода исправлений: «ходите-то» вместо «вы ходите-то» (с. 56, строка 32); «вам копоти» вместо «вам после копоти» (с. 57, строка 1-2); «попались» вместо «значит попались» (с. 59, строка 22); «денег-то» вместо «ему денег-то» (с. 59, строка 18); «Уж будьте» вместо «Это уж будьте» (с. 59, строка 32); «из живых» вместо «что из живых» (с. 60, строка 7). Позднейшие конструкции в приведенных примерах не вызывают сомнения с точки зрения идейно-художественной целесообразности, а следовательно, и авторского происхождения.

Разумеется, при сличении двух текстов можно встретить и разночтения случайного характера, возникшие, например, в результате небрежности набора журнального текста. Вероятно, такого рода чтение в журнальном тексте — «А что, Сысой Псоич, с этим крючкотворством» — вместо бывшего в цензурованной рукописи — «А что, Сысой Псоич, чай, ты с этим крючкотворством» (с. 40, строка 30). Без слов «чай, ты» ощущается неполнота фразы, она становится неестественно скованной. Знаменательно, что эти слова остались в изданиях второй редакции комедии 7. Маловероятно, что драматург исключил их, а потом вновь восстановил. Они, очевиднее всего, пропали как ошибка набора.

Видимо, дефектом журнального текста является и отсутствие ремарки «вырывает из руки с сердцем» перед словами: «Что ж это вы в самом деле...» (д. IV, явл. 3). Та правка, которая была в конце предыдущего явления (вместо слов: «выносит платье — завернутое и кладет подле Устиньи Наумовны» появляется вариант: «выносит платье и отдает Устинье Наумовне»), никак не объясняет поведения свахи. Тогда как снятая яркая деталь была очень нужной, характеристичной. Без нее неясно: принимает ли Устинья Наумовна подарок-подачку от Липочки — или нет. В текст из-за пропажи ремарки — а это, по всей видимости, именно случайная пропажа — вкрадывается неясность.

Можно выделить и третий вид различий между двумя источниками: в журнальном тексте изъяты некоторые бранные и грубые выражения, которые были в цензурной рукописи (кстати, и в черновом автографе 8 ). Например, было: «С поросятами тебя, шлюху» (ср. печатный текст: с. 31, строка 21, где грубое слово уже отсутствует); то же и в других примерах: «у меня женихов-то, что кобелей борзых» (ср.: с. 55, строка 6); «знакомых-то по городу, что собак борзых» (ср.: с. 56, строка 18); «а такого похабства не видывала» (ср.: с. 73, строка 37; в печатном тексте: «а такой скверности не видывала»).

Чем вызваны эти изменения? Ведь в речи персонажей и после частичных сокращений осталось довольно много грубых выражений, вполне «гармонирующих» с их внутренним обликом — душевной грубостью, черствостью, невежеством (такова речь Аграфены Кондратьевны).

Можно предположить, что толчком к исправлениям явилось одно из прежних обвинений цензуры — в грубости языка пьесы. Обосновывая запрещение комедии в 1849 г., цензор М.А. Гедеонов писал: «Все действующие лица: купец, его дочь, стряпчий, приказчик и сваха — отъявленные мерзавцы. Разговоры грязны; вся пьеса — обида для русского купечества» (т. 1, с. 403). По правилам драматической цензуры, авторы не извещались о мотивах запрещения их произведений. Но, по-видимому, Островский все-таки знал суть отзыва, на основании которого его пьесу не допустили к сценическому представлению.

Многочисленные исправления в языке персонажей были необходимым звеном творческой работы драматурга. Законченная еще в 1849 г., комедия требовала окончательной отделки. Писатель добивался художественной точности в «первоэлементе» пьесы — в речи персонажей. Коснулась его рука и более «крупных деталей». Островский вводит новые ремарки, дает новые, стилистически более выразительные варианты реплик. Так, в рукописи было «по двадцати пяти копеек за рубль», а в печатном тексте стало: «что вот, мол, так и так, по двадцати пяти копеек за рубль» (с. 43, строки 5-6). И далее вместо слов «а кому» стало «а другому сердитому» (там же, строка 8).

В каждом действии встречаются и вычерки целых реплик. Например, во 2-м явлении I-го действия в речи Аграфены Кондратьевны сокращена фраза «Откуда вселилась в тебя блажь-то этакая!», которая следовала после слов: «Так что же, я дура, по-твоему, что ли!» (ср.: с. 31, строки 13-14). В данном случае многословность причитаний матери Липочки автор, видимо, счел чрезмерной. Сокращение диктовалось и повторением сходной конструкции, использованной ранее: «Ведь ишь ты, блажь-то какая в тебе…» (с. 30, строка 22). Нет в журнальном тексте и реплики Липочки: «Ой! Ой! Умру!» после ремарки: «Липочка плачет громче и потом рыдает» (ср.: с. 31, строка 39). Притворность восклицаний Липочки здесь слишком очевидна, что и лишает их убедительности. Так художественное чувство меры подсказывало необходимость сокращения.

Видимо, драматург почувствовал какой-то ложный штрих и в снятом в журнальном тексте обращении Большова к Подхалюзину: «Полно, полно, Лазарь! Ты и меня-то смутил»; это высказывание находилось перед словами: «Что ж делать-то, братец, уж, знать, такая воля божья, против нее не пойдешь» (ср.: с. 63, строка 17). Возможно, писатель счел несколько преждевременной нерасчетливую в данном случае откровенность Большова, что станет уместным позднее, когда тот сделается почти игрушкой в руках Лазаря, слепо поверив в его любовь и преданность, разыгранные с большим искусством.

В III-м действии, как и в I-м, драматург также уменьшит число реплик Аграфены Кондратьевны, выверяя эстетически необходимые детали поведения персонажа. В 3-м явлении после слов Липочки «А мадамы-то на что?» (с. 70, строка 10) снята ее реплика: «Как же это, быдто побиты, беда-то какая». Нет в журнальном тексте (4-е явл.) и реплики, обращенной к Липочке: «Не перечь ему», которая была после ремарки: «Встают и уходят все...» (ср.: с. 74, строка 7). Эта реплика мало связана с поведением Аграфены Кондратьевны на протяжении сцены.

Приведенные примеры дают довольно ясное представление о том, как тщательно Островский готовил свое первое крупное произведение к печати. Но за пределами сказанного остаются еще некоторые существенные различия цензурованной рукописи и журнального текста. Однако их никак нельзя объяснить задачами завершающей правки, возводящей произведение на новую степень художественного качества. Исключения и замены в этом ряду таковы, что вызывают предположения о цензуре или об автоцензуре, которая должна была облегчить продвижение пьесы в печать.

* * *

Прежде всего следует сказать об особенностях журнального текста, в которых признано цензурное вмешательство. В журнале читаем: «Известное дело, жемчужная, нельзя ж, хоть худенькие, да голубенькие» (выделено. — И.Р.). В цензурной рукописи (и в черновом автографе) после слов «нельзя ж» следовало: «комиссару без штанов» (д. IV, явл. 2). Конечно же, исключение этих слов продиктовано цензурными требованиями. Но без них смысл фразы затемняется: о чем идет речь, о каких «худеньких да голубеньких» — не понятно. Ведь Липочка как раз будет хвастаться обилием нарядов, отнюдь не «худеньких»! Здесь налицо очень частый результат вмешательства красного карандаша цензора — зияющая пустота, бессмыслица. И как поблекла от этого насильственного сокращения реплика Устиньи Наумовны, потеряв свойственную ее речи народную остроту, ироничность! Вычерк был обусловлен постоянно действующим пунктом цензурного устава, который предписывал оберегать престиж должностного лица (в данном случае — в голубом жандармском мундире).

Очевидно, из-за того же пункта в журнальный текст не вошли и слова Подхалюзина с упоминанием о квартальном: «а то мы и за квартальным пошлем», — которые были продолжением реплики «Да вы, тетенька, легонько!» (ср.: с. 85, 18-19 строки). Их нет уже в цензурной рукописи. Писатель, очевидно, предвидел возможность придирки и пошел на сокращение, к счастью, мало заметное. О цензурном отлучении указанных мест писали, ссылаясь на самого автора, современники Островского. О первом — Н.В. Берг, о втором — М.И. Семевский 9.

Изменение названия пьесы, по всей видимости, того же происхождения. Во всяком случае на это указывал Берг. В цензуру Островский отправил комедию, вероятно, с названием «Банкрот». Именно так она называлась и в письмах Погодина в тот момент, когда велись хлопоты о разрешении в печать журнального набора. Современники спорили о причине изменения названия: одни полагали, что писатель руководствовался художественными соображениями, другие считали главным — давление цензуры. Каждое мнение имеет свои основания, но более реалистичными представляются доводы о внешнем поводе изменения названия. Другое дело, что драматург, несмотря на это, нашел новый, художественно яркий и целесообразный эквивалент. Однако момент принудительности как исходный, по-видимому, является неоспоримым. (Не об этом ли говорит и та беспощадная настойчивость, с которой цензура «вытравляла» из второй редакции комедии тему банкротства? Сама тема была необычайно злободневной, на что цензурные предписания обращали самое пристальное внимание.)

Сведений о каких-либо других цензурных изъятиях в журнальном тексте нет. Более того, и Берг, и Семевский единодушны в категорическом утверждении, что иного вмешательства в текст со стороны цензуры не было.

Однако среди разночтений цензурной рукописи и журнального текста отчетливо выделяется ещё один ряд различий. Особенности первоначальных вариантов здесь таковы, что могли стать поводом для вмешательства цензуры. В журнальном тексте они, как правило, подвергнуты сокращениям. Такие различия двух источников есть в 9-м и 10-м явлениях I-го действия, а также в 8-м явлении II-го и в 5-м явлении III-го действия.

* * *

В журнальном тексте cловам «А ты спроси-ко, как у него из суда дело пропало» (с. 39) в цензурной рукописи первоначально соответствовали другие: «А ты спроси-ко, как он из суда дело украл». Было бы ошибкой не увидеть связи этого изменения с исключением, сделанным в 10-м явлении первого действия в речи Рисположенского. После слов: «Да такие ли я дела делал…» (с. 41) — ими заканчивалась реплика в журнальном тексте — в черновом автографе цензурной рукописи следовало: «да с рук сходило. Другого-то за такие штуки уж услали бы давно, куда Макар телят не гонял» (ср.: с. 41, строки 40-42). Это продолжение реплики впервые восстановлено в посмертном собрании сочинений драматурга, подготовленном М.И. Писаревым — другом, а потом издателем Островского 10. Видимо, Писарев подозревал здесь цензурное вмешательство. Но непосредственных документальных данных об этом нет. Ранние варианты 9-го и 10-го явлений сходны в одном: они могли стать прецедентом для цензуры. Соответствующие же им журнальные варианты намного безопаснее; они, по всей вероятности, и являются результатом автоцензуры.

К чему же привели изменения в 9-м и 10-м явлениях первого действия? В журнальном тексте, во-первых, не стало грубо, но не без оснований брошенного Рисположенскому обвинения в безнаказанности его мошенничества. Во-вторых, не стало и циничного признания Рисположенского в своих незаконных проделках. Разве эти измерения не привели к новым акцентам в облике стряпчего? И какого свойства эти акценты? Конечно, после внесенных поправок стряпчий не перестал быть отъявленным мошенником. Но частичная его «реабилитация» произошла, а главное — на первый план был выдвинут другой акцент: бедственное положение стряпчего, вызывающее к нему сочувствие. Такая правка, конечно, могла помочь Островскому в известной степени отвести от своей пьесы обвинение в неблаговидном изображении деятельности чиновников.

Следует упомянуть, что во вторую редакцию пьесы драматург по требованию цензуры внес очень существенные изменения. Подробный, но не во всем правдоподобный рассказ Рисположенского о пропаже дела, а вернее — о краже, начиная со слов: «А вот за что, матушка Аграфена Кондратьвна…» (с. 39) был заменен всего лишь одной фразой: «Пьяный, было дело, потерял — вот и все». Слов: «Да такие ли я дела делал, да с рук сходило» (с. 41) — вообще нет во второй редакции комедии. Вынужденно продолжая «реабилитацию» персонажа, Островский усиливает во второй редакции и сентиментальный мотив в облике стряпчего. Обращаясь к Подхалюзину, Рисположенский так рекламировал свою добродетельность: «А я к семейству очень чувствительный человек» (введено после слов: «Тот говорит — тятенька, дай, другой говорит — тятенька, дай»; ср. с первой редакцией: с. 52, строки 15-16).

Много лет спустя после создания комедии «Свои люди...» Островский в заметке о драматической цензуре писал, что считает «самым вредным, самым гибельным» ее следствием «страх запрещения пьесы». «Автор, — по словам драматурга, — в особенности начинающий, у которого запрещены одна или две пьесы без объяснения ему причин, поневоле должен всего бояться, чтобы не потерять и вперед своего труда. Пришла ему широкая мысль — он ее укорачивает; удался сильный характер — он его ослабляет; пришли в голову бойкие и веские фразы — он их сглаживает, потому что во всем этом он видит причины к запрещению, по незнанию действительной причины. Такое постоянное укорачивание, урезывание себя вредно действует на производительные способности, долго потом отзывается во всей деятельности, я говорю это по собственному опыту» (т. 12, с. 15-16).

Видимо, «гибельные» следствия «страха запрещения пьесы» Островский испытал, отправляя в 1850 г. свою пьесу в цензуру. Судя по изменениям в 9-м и 10-м явлениях первого действия, необходимость укоротить одну из «широких мыслей» комедии, сгладить некоторые «бойкие и веские фразы» была им трезво осознана.

Думается, что автоцензурный характер имеют и две другие принципиальные поправки журнального текста.

* * *

Сценическое пространство, принадлежащее в комедии образу мальчика-слуги Тишки, не столь уж значительно. И тем не менее оно очень емко; образ отличается яркостью, отчетливой рельефностью. В его раскрытии особенно значительны сцены, где герой произносит монологи (д. II, явл. 1 и 8). Были ли в них изменения на последнем этапе работы? В журнальном тексте первого монолога Тишки нет принципиальных отличий от цензурованной рукописи, но 8-е явление затронуто поправкой. Вместо ремарки: «Считает про себя» — в цензурованной рукописи была реплика: «Если в воскресенье купить в Охотном пары три козырных...». Равнозначна ли замена реплики Тишки ремаркой? Думается, что нет. По какой же причине писатель отказался от заключительного и очень важного «звена» тишкиного саморазоблачения?

Современники восхищались подлинным драматургическим мастерством первой крупной пьесы Островского. Отмечалось умение ввести в комедию драматический элемент. Одним из первых об этом заговорил И.А. Гончаров. Его отзыв передается в письме брата драматурга М.Н. Островского к Александру Николаевичу: «Ты интересовался узнать, что говорил Гончаров о твоей комедии; правда, он и мне говорил более в общих выражениях, но между тем указывал на знание русского языка и сердца русского человека и на искусное введение в комедию драматического элемента» 11. Восторгала современников и блестящая по исполнению интрига комедии, умение Островского, казалось бы, без всяких усилий соединить воедино эпизоды действия и организовать его, ни на миг не замедляя в своем течении.

Монолог Тишки в 8-м явлении II-го действия в этом отношении не является исключением. В нем всего несколько строк, но напряжение нарастает с каждым словом, а в конце монолога происходит настоящий кульминационный взрыв. Монолог начинается фразой: «Полтина серебром — это нынче Лазарь дал», — намечающей как будто главную линию поведения Тишки. Начало следующей фразы продолжает этот мотив: накопитель счастлив. Но уже с середины фразы выявляется оборотная, мошенническая сторона накопительской деятельности Тишки. С каждой фразой происходит насыщение монолога новыми драматическими элементами. После сообщения об украденном с хозяйского прилавка целковом драматург вводит маленькую паузу: «Эвось, что денег-то!» Здесь Тишка — на вершине довольства. Мотив, намеченный в начале монолога, казалось бы, полностью исчерпан. Но на таком спаде драматической волны писатель не завершает тишкин монолог. Пауза лишь подготавливает следующую фразу — исчезнувшую затем из текста. Но именно этой фразой («Если в воскресенье купить в Охотном пары три козырных…») действие стремительным броском поднимается к своей высшей точке. Оказывается, Тишка не просто удовлетворенно подсчитывает приобретения, но строит планы роста своего «капитала». Настоящая, скрытая до времени драматургическая пружина монолога — в последней фразе. Без нее драматические краски моментально обесцвечиваются.

К какому результату ведет изъятие кульминационной реплики? Появившаяся на ее месте ремарка: «Считает про себя» (деньги) — лишь дублирует сказанное Тишкой. Развитие действия по существу останавливается, его тормозит повторение.

Мог ли писатель, занятый шлифовкой текста, отделкой его деталей, сознательно и добровольно пойти на такую замену? Думается, что нет. Правка, видимо, имела какие-то особые основания. Не проясняются ли они, если вспомнить доводы цензурного запрещения комедии в 1849 г., о которых Островский, вероятно, знал? Тогда писателю вменялось в вину изображение чуть ли не всех персонажей подряд «отъявленными мерзавцами». Драматург испытал на себе однажды гнет требований нравственной цензуры, неукоснительно строгой, но по сути ханжеской. Не почувствовал ли он и здесь опасности указующего перста цензуры? Ведь одним упоминанием об азартной игре существенно усиливаются мошеннические наклонности Тишки! Они как бы «возводятся в степень», оставаясь безнаказанными. Возможно, поэтому «бойкую и вескую» фразу, пришедшую на ум, писатель решает сгладить.

* * *

Самое большое сокращение, отличающее журнальный текст комедии от ее цензурной рукописи, находится в 5-м явлении III-го действия. После слов: «... почудили на своем веку, теперь нам пора!» (с. 77, строка 22) — в черновом автографе и цензурной рукописи следовали две реплики:

«Липочка. Да вы такие робкие, Лазарь Елизарыч, вы не посмеете тятеньке ничего сказать, а с благородным-то они немного наговорили бы.

Подхалюзин. Оттого-то и робкий-с, что было дело подначальное, — нельзя-с. Прекословить не смею. А как заживем своим домом, так никто нам не указ. А вот вы все про благородных говорите. Да будет ли вас так любить благородный, как я буду любить? Благородные-то поутру на службе, а вечером по клубам шатаются, а жена должна одна дома без всякого удовольствия сидеть. А смею ли я так поступать? Я всю жизнь должен стараться, как вам всякое удовольствие доставить» 12.

Диктуется ли проведенное сокращение художественной необходимостью?

Отрывок является частью большой сцены, в которой Подхалюзин «завоевывает сердце» Липочки. Что предшествует в тексте сокращенному отрывку? Подхалюзин успешно отражает аргументы Липочки в пользу благородного жениха, однако убеждает ее доводами только «экономического» порядка. У него, оказывается, немало денег, и он отважно обещает Липочке и лошадей орловских, и салопы, и шляпки, и дом в Каретном ряду. Липочку смущает, что Подхалюзин не знает по-французски, но Лазарь — на то он и Подхалюзин, и тут не теряется, смело парирует и этот аргумент. Липочка почти согласна, но все-таки она еще колеблется и согласиться «совсем не думамши», как ей предлагает Подхалюзин, еще не может. Полхалюзин торопится позвать «тятеньку» с «маменькой», но Липочке чего-то не хватает. Чего же? Какие гарантии счастливого замужества ей нужны еще? Конечно же, чтобы Подхалюзин проявил себя «учтивым кавалером», как Липочка потом отрекомендует его маменьке. И вот самое обязательное в этом смысле Подхалюзин-жених произносит именно в отрывке, потом отмененном: «Да будет ли вас так любить благородный, как я буду любить...» и т. д.

Именно поэтому отсутствие двух реплик, завершающих объяснение героев, ведет к художественной потере. Изобразительная яркость сцены меркнет, так как объяснение героев оказывается в результате скомканным. Согласие Липочки в урезанном варианте текста выглядит слишком скорым и торопливым, да и наступательная изобретательность Подхалюзина, убедительность его доводов в свою пользу демонстрируется далеко не в полную силу.

Современников Островского восхищала игра П. Садовского в роли Подхалюзина, сумевшего открыть в сценическом исполнении многогранность созданного драматургом характера «сознательного, умного мошенника», как назвал Подхалюзина Добролюбов 13. Не помогало ли ему знание полного, ни в чем не урезанного текста?

Сокращение сцены ведет к снижению активности поведения Подхалюзина. Ведь он остается фактически безмолвным перед новой «атакой» Липочки («Вот кабы я вышла за благородного...»), да еще в такой критической ситуации. В его ли это характере?! Но, может быть, сокращением двух реплик писатель достигал лаконизма? На первый взгляд кажется, что так могло быть. В изъятом отрывке разговор как бы вновь возвращается к теме преимуществ благородного жениха, с чего начинается вся сцена. Не исчерпала ли себя эта тема, не излишне ли повторение ее? Для раскрытия образа Липочки эта тема столь важна, что новый поворот ее (а сокращенный отрывок замечателен именно этим) становится очень существенным, кульминационным моментом развития действия всей сцены. Ради достижения лаконизма писатель, вероятно, должен был пойти на переработку текста, но не на его механическое отсечение.

В чем же тогда истинная причина утраты художественно яркого и необходимого в развитии действия отрывка? Стоит вспомнить о цензурных предписаниях. Ведь внимание цензуры могли привлечь, например, слова «Благородные-то… вечером по клубам шляются», в которых содержится «обидное» для дворянского сословия. Но в контексте диалога персонажей эти слова очень значительны. Без них обе реплики во многом теряли свой смысл. Изъятие фразы повлекло за собой и сокращение двух реплик.

Вероятно и другое объяснение. В сцене с Липочкой безродный Лазарь не один раз с успехом доказывает свои преимущества перед благородным женихом. Исключенные реплики представляли своего рода вершинное развитие этого мотива. Не посчитал ли писатель, что в нарисованной сцене резкие светотени создают в некотором смысле нежелательный эффект? Цензура могла и здесь усмотреть нечто «обидное» для дворянского сословия.

Других исправлений, которые можно было бы объяснить «страхом запрещения», в пьесе нет.

Нельзя не отметить нечто общее между поправками, сделанными в 1850 г. в качестве «искупительной жертвы» цензуре, и всем направлением вынужденной правки для издания 1859 г. (второй редакции пьесы). Уже в 1850 г. Островский осознал «необходимость» правки 9-го и 10-го явлений в I-м действии — они не были пропущены цензурой в 1859 г. Многие исправления во второй редакции пьесы были сделаны по требованию нравственной цензуры. Но первые шаги и в этом отношении Островский сделал сам еще в 1850 г.

В заключение следует напомнить, что тогда угроза цензурного запрета оставалась для комедии вполне реальной. Ведь прошло лишь несколько месяцев, как автор пережил запрещение пьесы для сцены. Опасность новой неудачи, конечно, подсказывала молодому писателю необходимость каких-то «оградительных» мер. Именно поэтому от некоторых штрихов и деталей, обладавших остротой и емкостью социально-критических обобщений, драматург решил отказаться.