Л.В. Чернец
Явление квартального, или Наказанный порок

«А вот мы магазинчик открываем: милости просим! Малого ребенка пришлете — в луковице не обочтем»  1. Этим обращением Лазаря Подхалюзина к публике заканчивается комедия А.Н. Островского «Свои люди — сочтемся!» и в первой, журнальной публикации, осуществленной благодаря хлопотам опытного М.П. Погодина («Москвитянин». 1850. № 6), и в первом ее отдельном оттиске, тогда же вышедшем, и во всех изданиях начиная с 1885 г. Этот выразительный финал — на слуху у современных читателей и зрителей классической комедии.

Последнее в пьесе «пение Лазаря» воспринимается на фоне его прежних, больших и малых, посулов-обманов. В 4-м действии только одна «Алимпияда Самсоновна», купающаяся в роскоши, довольна Подхалюзиным. Выпущенный же из «ямы» Большов называет зятя «подлецом …бесчувственным». Сваха, расстроившая свадьбу Липочки с «благородным», сильно обижена при расчете: ей дают всего сотню целковых вместо обещанных двух тысяч да шубы «из живых соболей»! Стряпчий, сумевший «подсмолить механику» банкротства в пользу приказчика, тоже не получил договорных двух тысяч. Оба они грозятся пустить на Подхалюзина по всей Москве «мораль» («Про кого дурно говорят, это — мараль» — разъясняется в пьесе Островского «Свои собаки грызутся, чужая не приставай»  2).

О том, как будут продавать товар в новом «магазинчике», можно судить и по наставлениям, которые читает приказчик Подхалюзин сидельцам в лавках Большова: «Вы, говорю, ребята, не зевайте; видишь чуть дело подходящее, покупатель, что ли, тумак какой подвернулся, али цвет с узором какой барышне понравился, взял, говорю, да и накинул рубль али два на аршин … И мерять то, говорю, надо тоже поестественнеее: тяни да потягивай, только только чтоб, боже сохрани, как не лопнуло, ведь не нам, говорю, после носить. Ну, а зазеваются, так никто виноват, можно, говорю, и просто через руку лишний аршин шмыгануть» (д. I, явл. 11). Очевидно, у купца Подхалюзина торговля идет еще веселее. Трудно счесть платья, которые сшила («напроказила», «настряпала», «нагородила», по словам свахи) Липочка, выйдя замуж.

Что может быть удачнее, выразительнее реплики Подхалюзина, завершающей комедию, которую Е.П. Ростопчина назвала «нашим Русским “Тартюфом”», не уступающим «своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии»  3, а А.Ф. Писемский — «купеческими «Мертвыми душами»  4? Чтения «Банкрота» (так называл пьесу Островский до ее публикации) в московских гостиных возбуждали всеобщий восторг (автор обычно говорил за женщин, П.М. Садовский — за мужчин), а появление комедии в «Москвитянине» послужило началом возрождения хиревшего журнала М.П. Погодина. Господствующее мнение о пьесе емко выразил генерал А.П. Ермолов, живший в то время в Москве на покое: «Она не написана, она сама родилась!»  5.

Однако в первом собрании сочинений А.Н. Островского (изданном в 1859 г. в двух томах Г.А. Кушелевым-Безбородко) конец комедии изменен: в 4-м действии появляется еще одно, шестое явление, где участвует новый персонаж — квартальный (т. е. квартальный надзиратель). В текст внесены и другие исправления, но все же главное, сразу бросающееся в глаза — это явление квартального, пришедшего «по душу» грешника, преступника Подхалюзина.

Приводим текст полностью:

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Те же и квартальный.

Квартальный. Вы купец Подхалюзин?

Подхалюзин. Хоша бы и я-с.

Квартальный. По предписанию начальства, я должен вас представить к следственному приставу по делу о скрытии имущества несостоятельного купца Большова.

Подхалюзин. Покорнейше прошу садиться! Водочки не угодно ли?

Квартальный. Нет, мне некогда. Извольте собираться, нас ждут.

Подхалюзин. Да ведь, я думаю, можно и подождать-с?

Квартальный. Нельзя-с.

Подхалюзин. А я думаю, что можно-с. Вы, должно быть, еще здесь внове, не все порядки знаете. А вы будьте довольно деликатны!

Квартальный. Я действую по приказанию на-чальства.

Подхалюзин. Мы обыватели хорошие, вы нами не брезгайте, мы свое дело помним, по силе возможности. Пожалуйте, ваше благородие, ко мне в кабинет на пару слов. (Манит рукой.)

Квартальный. Вы не извольте беспокоиться, это совсем лишнее.

Подхалюзин. А вы отрапортуйте, что в случае моей болезни…

Квартальный. В случае болезни есть больница при остроге!

Подхалюзин. При остроге-с? (Чешет затылок, потом подходит к Рисположенскому.) Ну, барин, выручай из беды — озолочу!

Рисположенский. Не надо мне ничего! Провались ты и с деньгами! Теперь отольются тебе мои слезы, прогуляешься в Сибирь.

Подхалюзин. Уж будто и в Сибирь?

Рисположенский. А ты думал как? Закон-то прямой. Поделом вору и мука.

Подхалюзин. (Стоит несколько времени задумавшись.) А в Сибирь, так в Сибирь! Что ж такое! И в Сибири люди живут. Да ведь и тебе не уйтить! (Берет шляпу.) Я готов-с  6.

Смысл новой развязки предельно ясен: Правосудие не дремлет, плут не уйдет от наказания. Как не ушли от него ни корыстолюбец, надевший маску святости, в комедии Моль-ера «Тартюф, или Обманщик» (в финале Офицер уводит Тартю-фа в тюрьму), ни жестокая помещица в «Недоросле» Фонвизи-на (имение Простаковых передается под опеку Правдину, и последняя реплика в пьесе — сентенция Стародума, указы-вающего на Простакову: «Вот злонравия достойные плоды!»), ни чиновники в «Ревизоре» Гоголя, погрязшие в «грешках» (здесь «последнее явление» — это явление Жандарма, чьи слова о прибытии в город настоящего ревизора «поражают, как громом, всех»).

Такие финалы напоминали знатокам о приеме «бога из машины» (лат.: deus ex machina) в античной драме, против злоупотребления которым предостерегал Гораций: «Бог не должен сходить для развязки узлов пустяковых…» 7. Однако в названных пьесах нравоучительные финалы отвечали идейным убеждениям авторов. Так, у Гоголя в пьесе-дискуссии «Театральный разъезд после представления новой комедии» (хотя автор подразумевал под «новой комедией» «всякую пиэсу, задирающую общественные злоупотребления» 8, в сознании читателей это был «Ревизор») нравоучительную развязку одобряют и Синий армяк: «Небось прыткие были воеводы, а все побледнели, когда пришла царская расправа!», и Второй любитель искусств (явный рупор мыслей автора): «…В груди нашей заключена какая-то тайная вера в правительство. Что ж? тут нет ничего дурного: дай Бог, чтобы правительство всегда и везде слышало призванье свое быть представителем провиденья на земле и чтобы мы веровали в него, как древние веровали в рок, настигающий преступленья». 9

По нормам классицизма (в театре они соблюдались дольше, чем в литературе для чтения) комедия считалась низким жанром, преследующим высокую цель — исправление нравов. Как наставлял последователей «искусного Мольера» А.П. Сумароков в «Эпистоле о стихотворстве», вольном переводе «Поэтического искусства» Н. Буало:

Только высокая, разумная цель, по мнению Буало и Сумарокова, оправдывает смех и веселье в зрительном зале. Но как судить о достижении этой цели или, по крайней мере, о стремлении автора ее достигнуть? Мольер был убежден, что осмеяние страшнее всего для человека. «Порицание люди сносят легко, но насмешки они не выносят. Быть дурными они согласны, но быть смешными они не хотят» 11, — писал он в Предисловии к «Тар-тюфу».

Однако смех коварен, летуч и загадочен. «Чему смее-тесь? — Над собою смеетесь!..» — выходит из роли Городни-чий в «Ревизоре». К тому же критикам, выражающим офици-альную точку зрения, обычно не до смеха. И в особенности не до смеха критикам-цензорам. Бремя ответственности при-тупляет чувство юмора; цензор — «угрюмый сторож муз» (А.С. Пушкин. «Послание к цензору»). В пушкинском перифразе слово «угрюмый» — постоянный эпитет.

Теряясь перед стихией смеха, многие критики и тем паче цензоры искали в комедиях прежде всего недвусмыслен-ных знаков борьбы автора с пороками: «говорящих фамилий», обличительных речей резонеров, противопоставления отрица-тельным лицам положительных и прочая. Этот знаковый ряд завершала традиционная сюжетная развязка, где торжество-вала добродетель и наказывался порок, а последняя реплика (т. е. «сильная» позиция текс- та!) своим дидактизмом соперничала с басенной моралью. Таковы, например, заключительные сентенции в двух извест-ных русских комедиях, принадлежащие служанкам:

К началу деятельности Островского русская комедия уже распрощалась с «чистотой» канонического жанра, со многими его условностями — знаками классицизма. А.С. Грибоедов в «Горе от ума» проигнорировал «прием «равновесия», т. е. точного соответствия отрицательных персонажей положительным (по числу)» 14. По словам Автора пьесы в «Театральном разъезде…», в «новой комедии» (т. е. в «Ревизоре») действует «одно честное, благородное лицо», которое «никто не заметил», — смех. 15

Отсутствие живой добродетели на сцене роднит «Своих людей…» с «Ревизором», как и некоторые другие особенно-сти, вызывавшие недовольство наиболее консервативной или очень наивной части публики. Критиков комедии Островского предвосхищают комичные претензии к «новой комедии», обсуждаемой в «Театральном разъезде…»: «Шутки самые плоские; просто даже сально!»; «…отвратительная пьеса! грязная, грязная пьеса! Нет ни одного лица истинного, все карикатуры!»; «…ведь чрез это теряется уваженье к чиновникам и должностям»; «Послушайте, посоветуйте ав-тору, чтобы он вывел в комедии благородного и честного человека»; «А все бы, право, ну что бы хоть одного чест-ного человека выставить! Все плуты да плуты». 16 Цензор М.А. Гедеонов, не пропустивший в ноябре 1849 г. комедию Островского на сцену, приводил очень похожие резоны: «…Все действующие лица: купец, его дочь, стряпчий, приказчик и сваха отъявленные мерзавцы. Разговоры грязны: вся пьеса обидна для русского купечест-ва» 17.

В глазах таких критиков комедия Островского, сравнительно с гоголевской, «еще хуже» из-за своей развязки, где порок в лице Подхалюзина (а именно он главный герой пьесы) явно процветает: новый хозяин вместе с «Алимпиядой Самсоновной», модно одетые, «миндальничают» (по выражению свахи) в «богато меблированной гостиной», а в ближайшей перспективе их ожидают поездка в парк, на за-висть окружающим («Ведь коляска-то тысячу целковых стоит, да и лошади-то тысячу целковых и сбруя накладного сереб-ра, — так пущай их смотрят!» — говорит Подхалюзин), танцы в Купеческом собрании, открытие «нового магазинчика»…

Что же тут хорошего, с точки зрения цензора? Ведь, согласно руководствам по теории словесности (подспорьям в его работе), поэт не историк, не фактограф, он волен изо-бретать. И при этом помнить о том, что в любом жанре — и в комедии, и в трагедии — «не всякая правда хороша для театра», что сюжет должен отвечать «законам благопристой-ности». Так наставляли еще в 1637 г. французские академи-ки Пьера Корнеля. Автору «Сида» предлагали многое изменить в пьесе и в особенности развязку, несмотря на ее соответствие историческому преданию: «…Пусть бы в конце пьесы обнаружилось, что Граф — не родной отец Химены; или что он, вопреки всеобщему убеждению, не умер от раны…» 18. Ведь, по мнению высоких экспертов, нравственность ни в коем случае страдать не должна!

В 1850 г. в России почти так же учили начинающего драматурга А.Н. Островского. Вторая редакция пьесы, завершающаяся приходом квартального, вымучивалась писателем в соответствии с предписаниями коллег этого квартального — литературной полиции, т. е. цензуры. По свидетельству артиста М.И. Писарева, писатель впоследствии признавался: «Чувство, которое я испытал, перекраивая «Своих людей» по указанной мерке, можно сравнить разве только с тем, если бы мне велели самому себе отрубить руку или ногу» 19.

Сохранился любопытный документ — заключение о коме-дии «Свои люди — сочтемся!» (уже опубликованной в «Моск- витянине»), принятое в 1850 г. на заседании «Комитета 2-го апреля 1848 г.». Этот Комитет был негласным, но могу-щественным учреждением, осуществлявшим в 1848-1856 гг. «высший надзор в нравственном и политическом отношениях за духом и направлением книгопечатания» 20. В «Журнале заседания 20 марта 1850 г.» есть пространный от-зыв о «Своих людях…», за подписями генерал-адъютанта Н.Н. Анненкова и барона М.А. Корфа (заве- ренными «правителем дел» камер-юнкером Ростовским). На основании этого отзыва пьеса, в настоящем ее виде, не рекомендуется ни к переизданию, ни к представлению на сцене, хотя она и не содержит в себе «ничего против цензурных правил» 21 (следовательно, чиновники из предварительной цензуры, разрешившие ее печатать, могли спать спокойно). Вот выдержки из этого замечательного в своем роде памятника эстетической и одновременно административной мысли:

«…Ни цензор за пропуск комедии г. Островского, ни издатель журнала за помещение оной, не могут быть привлечены к ответственности. Но в тех высших видах, в которых вверен Комитету надзор за нашим книгопечатанием, в той нравственной, так сказать, цензуре, которая на него возложена, ему нельзя было не обратить внимания на эту пьесу. Она, несомненно, имеет свою хорошую сторону, ибо в ней, с примечательным талантом, выставляется на позор и подвергается заслуженному наказанию нелепая страсть нашего купечества давать детям модное воспитание и вместе карается язва нынешнего времени — злостное или умышленное банкротство. Но кто действующие лица, которыми все это обставлено. Богатый купец, который, с громкими фразами чести и добросовестности на устах, обманывает своих заимодавцев; жена его, глупая баба, трепещущая и перед мужем и перед дочерью; дочь — изверг, для которой нет ничего святого и заветного; приказчик, который, быв призрен и вскормлен в доме своего хозяина, обирает его донага и отдает на жертву кредиторам.

«Подлец бесчувственный», как зовет его сам хозяин; даже лица второстепенные — стряпчий, сваха, ключница и мальчик совершенно соответствуют главным. Ни одного ха-рактера, призывающего на себя уважение, ни одной черты или порыва, на которых можно бы было с отрадою остано-виться посреди картины этой моральной низости. Изображая нам среднее купечество и клеймя заслуженным образом его странности и пороки, неужели автор не мог найти в среде его и вставить в свою раму, для противоположности, ни од-ного из тех почтенных наших купцов, в которых богобояз-ненность, праводушие и прямота ума составляют типическую и неотъемлемую принадлежность? Неужели также условия эф-фекта необходимо требовали возвести до такой противуесте-ственной бесчувственности гнусное неприличие обращения дочери с родителями и нельзя было выставить горькие плоды французского полувоспитания в том же безумном и смешном, но менее преступном виде? Наконец, заключение комедии — торжество черной неблагодарности в двух лицах, дочери и приказчика — оставляют самое печальное впечатление…» (М.П.: с. XXVI-XXVII).

А далее предлагалась мера, призванная, по-видимому, подчеркнуть неформальное и заботливое отношение просве-щенных администраторов к молодому дарованию:

«…Комитет считал бы…полезным, при явном отпечатке таланта, лежащем на всем этом произведении, предоставить через Министра Народного Просвещения Попечителю Москов-ского Учебного Округа призвать перед себя г. Островского и, передав ему вышеизложенное, вразумить его, что благородная и полезная цель таланта должна состоять не только в живом изображении смешного и дурного, но и в справедливом его порицании; не только в карикатуре, но и в распространении высшего нравственного чувства; следственно в противупоставлении пороку добродетели, а картинам смешного и преступного — таких помыслов и дея-ний, которые возвышают душу; наконец в утверждении того, столь важного для жизни общественной и частной верования, что злодеяние находит достойную кару еще и на земле» ( М.П.: с. XXVII).

Заключение Комитета было передано «на благоусмотре-ние» Николаю I, который собственноручно наложил на него резолюцию: «Совершенно справедливо напрасно напечатано, играть же запретить, во всяком случае, уведомя об том Кн. Волконского» (М.П.: с. XXIX). (П.М. Волконский был министром Императорского Двора.) Знаки препинания Импера-тор не проставил, и в толковании возникали некоторые проблемы 22.

В Москве же, где жил Островский, был разыгран «спектакль» в целях надлежащего «вразумления» начинающего драматурга. Попечитель Московского учебного округа генерал-адъютант В.И. Назимов, выполняя поручение своего начальника, министра народного просвещения П.А. Ширинского-Шихматова, не обвинял, а, напротив, стремился ободрить Островского. Комедия Назимову очень нравилась; более того, будучи главой Московского цензур-ного комитета, он содействовал ее журнальной публикации. Но формально предписание начальства было выполнено, цель была достигнута: Островский написал адресованное Назимову официальное письмо (от 26 апр. 1850 г.), в котором учтиво благодарил за советы и обещал «принять их в соображение при…будущих произведениях», если продолжится его «литературное поприще». Заканчивалось письмо так: «Смею уверить Ваше превосходительство, что недостатки моей комедии, как первого произведения, могли произойти единственно от неопытности; основною мыслью было желание, чтоб порок был смешон и гадок и чтоб торжествовали: добро, правда и закон» 23.

Кто знает, что передумал, пережил Островский, сочиняя это почтительное послание, и как отразилась цензурная история «Своих людей…» на дальнейших его пьесах, в особенности на их развязках? Сличение рукопи-сей, черновиков драматурга показывает, сколько труда он вкладывал в написание, отделку своих пьес, как кропотливо работал над текстом «Своих людей…», высвечивая суть кон-фликта и укрупняя характеры, безжалостно зачеркивая фра-зы, казавшиеся не вполне точными или лишними по мере про-яснения творческой концепции. Увы, наряду с творческой правкой Островский, в самом начале своего пути драматурга столкнувшийся с цензурными препонами,нередко вынужден был редактировать свой текст, как если бы он сам держал в ру-ке красный карандаш цензора. 24

Заключение высокого Комитета оказалось миной замед-ленного действия: им никак нельзя было пренебречь при подготовке первого первого собрания сочинений (1859 г.). Тогда и появилась пресловутая вторая редакция комедии с новой развязкой, «соавтором» которой с полным основанием можно считать «угрюмого сторожа муз». Посылая текст, «до-работанный» по замечаниям членов Комитета, в цензуру, ав-тор дал пьесе новое название: «За чем пойдешь, то и най-дешь» 25. Это «изуродованное, но все-таки дорогое сердцу детище» 26 писателя благополучно прошло че-рез все цензурные инстанции, хотя «слишком грязные» места были все-таки вымараны цензором, например: «Ах, господи! а сама-то я нынче вся, как веник, растрепана» (д. I, явл. 6; слова Липочки); таких мест набралось немало.

Но по части нравственности все было теперь в поряд-ке. Член Главного управления цензуры, действительный статский советник А.Г. Троицкий писал: «Нет сомнения, что ни один из читателей или зрителей пьесы не будет возбужден ею к подражанию гнусным поступкам Большова, дочери его и Подхалюзина». А вот заглавие он предложил оставить прежнее, поскольку «перемена могла бы вызвать какие-нибудь превратные толки о стеснениях цензурных там, где их нет на самом деле» (М.П.: с. XXXVI).

И в самом деле: кому приятно терпеть напраслину?

1 Текст комедии «Свои люди — сочтемся!» приводится по изданию: Островский А.Н. Полное собрание сочинений: В 12 т. М., 1973. Т. 1.

2 «Мораль — то, что позорит и оскорбляет, нечто предосудительное (осмысление иностранного слова “мораль” под влиянием русского глагола “марать” — позорить, бесчестить)» // Ашукин Н.С., Ожегов С.И., Филиппов В.А. Словарь к пьесам А.Н. Островского: Справочник для актеров, режиссеров, переводчиков / Репринтное изд. М., 1993. С. 110.

3 См.: Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1897. Т. 11. С. 69.

4 Неизданные письма к А.Н. Островскому. М.; Л., 1932. С. 336.

5 См.: Бурдин Ф.А. Из воспоминаний об А.Н. Островском // Вестник Европы. СПб., 1886. № 12. С. 668.

6 Островский А.Н. Указ. собр. соч. Т. 1. С. 445.

7 Квинт Гораций Флакк. Наука поэзии (К Пизонам) / Пер. Гаспарова М.Л. // Он же. Оды. Эпо-ды. Сатиры. Послания. М., 1970. С. 388.

8 Гоголь Н.В. Письмо к Н.Я. Прокоповичу от 27 июля 1842 г. // Переписка Н.В.Гоголя: В 2 т. М., 1988. Т. 1. С. 102.

9 Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 6 т. М., 1959. Т. 4. С. 245, 243.

10 Сумароков А.П. Стихотворения. Л., 1953. С. 141.

11 Мольер Ж.-Б. Собрание сочинений: В 2 т. М., 1957. Т. I. С. 565.

12 Княжнин Я.Б. Избранное. М., 1991. С. 278.

13 Цит. по: Земли родной минувшая судьба. Липецк, 1962. С. 60.

14 Москвичева Г.В. Русский классицизм. М., 1986. С. 137.

15 Гоголь Н.В. Указ. соч. С. 268.

16 Там же. С. 238-239, 249, 257, 268.

17 См.: Дризен Н.В. Драматическая цензура двух эпох: 1825-1881. Пг., 1917. С. 94.

18 Шаплен Ж. Мнение Французской Академии по поводу трагикомедии «Сид» // Литературные ма-нифесты западноевропейских классицистов. М., 1980. С. 280.

19 М.П. К материалам для биографии А.Н. Островского (Историко-литературная справка) // Островский А.Н. Полн. собр. соч.: В 10 т. СПб., [1909]. Т. 10. С. XXXIV.

20 Скабичевский А.М. Очерки истории русской цензуры (1700–1863). СПб., 1892. С. 344.

21 М.П. К материалам для биографии А.Н. Островского... С. XXVII. Далее в тексте статьи: М.П. с указанием страниц в скобках.

22 См.: Лакшин В.Я. Александр Николаевич Островский. М., 1976. С. 122.

23 Островский А.Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. I. С. 17.

24 О работе Островского над текстом комедии «Свои люди — сочтемся!» см.: Кашин Н.П. Этюды об А.Н. Островском: К истории текста произведений А.Н. Островского: В 2 т. М., 1912. Т. 2. С. 13-48; Ревякина И. А. О первом издании комедии «Свои люди — сочтемся!»: Завер-шающая правка или автоцензура? (см. настоящее издание).

25 См. письмо Островского в Петербургский цензурный комитет от 27 июля 1858 г. // Островский А.Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. Т. 11. С. 111.

26 Там же. С. 110.