Село Порга, его упадок и гибель

Перехожу к наиболее приятной теме моих воспоминаний — о Галиче.

В Галич я приехал осенью 1923 года в возрасте 11 лет и пробыл там пять лет.

Мне и сейчас видится прекрасная картина, словно видение града Китежа, когда мы спускались с Поклонной горы при въезде в город. Внизу раскинулся Галич с его огромной базарной площадью, знаменитыми торговыми рядами и улицами, а на заднем плане — великолепным озером. Но самое потрясающее — это 13 церквей, разбросанных по всему небольшому городку и блестевших куполами в лучах заходящего солнца. Я стоял как зачарованный. Все церкви, дома и домики были в хорошем состоянии, просто красивы — за шесть лет советской власти ещё не успели их испакостить. Это очарование я пронёс через всю жизнь, и при думах о Галиче мне вспоминается описанная мной картина. В центре Галича — огромная площадь, на которую выходили главные улицы — Свободы (бывшая Романовская), Ленинаж, Луначарского (бывшая Пробойная), покрытые булыжниками. Площадь окружали каменные торговые ряды с множеством самых разнообразных магазинов. Ряды построены в 1825 году, являются достопримечательностью города, они существуют и сейчас. По главным улицам, Свободы и Луначарского, много красивых зданий, бывших купеческих особняков. Галич был уездным городом Костромской губернии. И все главные уездные учреждения — уисполком, уком

(ВКП(б)), красноармейский дворец имени Троцкого и другие — были на улице Свободы. На этой же улице находился самый большой в городе трехэтажный дом Громова (внизу чайная, а на верхних этажах номера). На площадь выходило здание кинотеатра. Церкви были разбросаны по всему городу, все были в хорошем состоянии, очень разнообразны по архитектуре. И в субботы по вечерам, и в воскресенья по всему городу разливался мелодичный колокольный звон. Вот сейчас мы так ценим Суздаль, в котором кое-что осталось от прошлого. А ведь в Галиче старины было не меньше. Какой бы это был туристский центр! Ведь Галич, очень древний город, бывший центром Галичского княжества, спорил с Москвой — кому быть столицей. До сих пор сохранились остатки крепостных валов с прудами, окружавших древний Галич, спасавших жителей от набегов врагов.

Но самой большой достопримечательностью Галича является Балчуг — высокая гора, на которой в средние века и находился город, сильно укреплённый; «городище», надёжная зашита всех, кто там жил. Гора спускается к озеру. У подножия её женский монастырьз. Храм напоминает собой Исаакиевский собор в Ленинграде, только все размеры в четыре раза меньше.

Неповторимую прелесть придаёт городу озеро, размерами 35x7 километров. В озере ловилось много рыбы. За монастырём находился целый посёлок рыболовов — «Рыбная слобода», здесь ловили и изготовляли очень вкусную копчёную рыбу. Копчёная галичская рыба пользовалась широкой известностью, и пассажиры проходящих поездов спешили во время остановок купить её.

И ещё одна достопримечательность Галича — это, бесспорно, базар. Каждый четверг вся площадь была заставлена возами, а возле них раскладывался продаваемый товар. Возы располагались рядами. Был ряд «горшечников», торговавших изделиями из глины; «мясной ряд», где торговали мясом и виднелись свиные, телячьи, бараньи туши, тушки птицы; ряд, где торговали изделиями из дерева — кадками, лукошками, игрушками и т.д. Как торговцы, так и покупатели приезжали за десятки километров. Начинался НЭП, и в последующие годы торговля была очень широка.

Для меня всегда был праздник, если на базар приезжал дед Николай. Ходить с ним по базару было величайшее удовольствие. Сколько у него было знакомых! Да и с незнакомыми он умел быстро находить общий язык. И сколько интересных случаев, сколько сведений можно было узнать! Но высшей точкой этого праздника для меня было посещение с дедом чайной на улице Свободы, дом 2, где мы занимали отдельный столик. Официант («половой») быстро ставил большой чайник, на него маленький с заваркой и блюдце с кусочками сахара. Обычно чай пили с дед покупал полфунта колбасы. Галичская колбаса! Что за чудо! Никогда и нигде больше я не видал и не пробовал такой колбасы! Сваренная из первосортного мяса, заправленная лучком, чесноком, жирком из свинины, — она была необыкновенно ароматна и вкусна!

Но самое интересное — разговоры. Подвыпившие, раскрасневшиеся, возбуждённые посетители громко обсуждали новости как местные, так и государственного плана. Слушать эти беседы мне нравилось больше всего. И свободная, раскатистая, сильно окающая речь, густо пересыпанная острыми словечками и юмором, невольно привлекала. Всё это давало возможность познать национальные черты русского характера.

Зимой в Галиче ежегодно была ярмарка — широко известная и собирающая народ со многих городов. Это был разгул НЭПа. Помню Галичские магазины: полным-полно всего. Множество балаганов, в том числе и увеселительных. Здесь я впервые увидел карусели, прокатиться на них — была моя мечта. Денег у меня, естественно, не было, так что приходилось довольствоваться наблюдением. В каждый приезд дед давал мне по 10 копеек — не разгуляешься. А сколько было всего вкусного! Французские булочки по 4 копейки — мечта! Их пекли в булочной И.И. Соколова (ул. Луначарского). Он держал двух рабочих, а продавал сам. Я уже не говорю о халве и изюме, которые имели божественный вкус. Я не пойму — почему теперешние халва и изюм такие невкусные. Надо же суметь так испохабить их изготовление.

В городе было несколько красивых зданий, расположенных в центре. Одним из самых красивых и внушительных было здание бывшей мужской гимназии, впоследствии школы II ступени, где я учился, а затем здесь была Галичская 1-ая средняя школа.

Правда, домов для развлечения в городе было мало: один кинотеатр. Я, как и все ребята, очень любил кино. Кино в то время было немым. Наша учительница Мария Николаевна Завьялова (кстати, дочь богатого купца) сопровождала киносеансы игрой на пианино. Уж очень нравились американские боевики: «Знак Зеро», «Багдадский вор» — с участием Мэри Пикфорд и Дугласа Фербенкса.

Таков был Галич, в который я приехал учиться.

Я был принят в 5 класс 1-ой Галичской семилетней школы — то ли потому, что тогда ещё не было ограничений, или, может быть, сыграло роль то, что мать училась в одном классе в Кологривской гимназии с учительницей этой школы по французскому языку — Каликиной Капитолиной Михайловной. Кстати, и жена заведующего школой II ступени, Мария Сергеевна, также училась с мамой в Кологриве в одном классе.

В этой школе я учился 3 года (5, 6, 7 классы), и нужно сказать, что учителя были опытные, относились к делу ответственно и учился я хорошо. И совершенно самостоятельно — никто и никогда мне не помогал, да и некому было. Я активно участвовал в кружках — литературном, певческом. Мы выпускали свой литературный журнал, я был член редколлегии. В то время (1924 год) в Галиче появились первые пионерские отряды, в том числе и в нашей школе, с увлекательной символикой и атрибутикой. Но в пионеры я попасть не мог — опять-таки по происхождению. В те годы праздновалось множество революционных праздников: Парижской коммуны, Февральской революции, МОПРа и др. Ко всем праздникам выступал наш хор, а физкультурники показывали вольные упражнения, особенно модно было показывать так называемые пирамиды. Для меня было очень удивительно видеть девочку в шароварах. Было много добровольных обществ — «ячеек» МОПРа, ОДКа (общество «Долой неграмотность»), «Безбожника» и др. Было престижно состоять их членом.

В те годы стало внедряться самоуправление — уч-комы. Когда я учился в 7 классе, то был избран председателем учкома. Еженедельно устраивалось собрание учащихся школы, так называемый «коллектив», где я председательствовал. (Рядом со мной сидел заведующий школой.) В 1926 году в Галиче был созван съезд председателей учкомов школ всех окружающих городов и посёлков. В качестве делегата был и я. Не помню, о чём там говорили. Но, вероятно, о том, что учкомы должны «брать власть» в школах. И сейчас помню этот дом, где проходил съезд — угол улицы Ленина и Долматова, на 2-м этаже. Этот дом стоит и сейчас. В школе, кроме традиционных предметов, нас обучали ещё огородничеству и заставляли работать на школьном огороде, который начинался за школой и примыкал к озеру.

Кончилась семилетка. Вместо теперешних выпускных вечеров у нас был интересный пикник на острове. Плыли на лодках. Было очень хорошо.

Я, конечно, мечтал учиться дальше. Но увы! Несмотря на хорошие аттестат и характеристику меня в 8-ой класс школы II ступени, как классово чуждого, не приняли. Поездил по соседним школам, в том числе и в Буй, и везде отказ. Я очень переживал, и в течение нескольких недель ходил в школу, и стоял за закрытой дверью класса и слушал, так велико было желание учиться. И всё же, видимо, пожалели — приняли! Ура! Я — равноправный ученик!

Школа мне дала очень много. Это благодаря прекрасному составу учителей — большинство было с университетским образованием, преподаватели бывшей гимназии. Все учителя, за исключением Елены Васильевны, учительницы французского языка, были мужчины и обращались с нами на «вы».

Особенно выделялся Арсений Николаевич Капуст-кин. В высшей степени интеллигентный, широко образованный. Он страстно любил классическую литературу и нам прививал к ней вкус. С каким удовольствием мы ходили на вечерние чтения произведений Гоголя, Лермонтова, Тургенева. По программе мы должны были изучать и «современных» писателей-декадентов, и прочих. На одном из уроков Арсений Николаевич с пафосом воскликнул: «Вот до какого безобразия докатилась русская литература!» Столь же приятна и интеллигентна была его жена Елена Васильевна, учительница французского языка. Но она нам больше запомнилась как заведующая библиотекой.

Нельзя не остановиться на Борисе Семёновиче Ко-былине, учителе математики и астрономии. Великий знаток своего дела. Помню, многие годы, перед войной и после войны, в журнале «Математика в школе» в числе решивших трудные задачи неизменно стояло: Б.С. Кобылин (Галич). Высокий, серьёзный, бескомпромиссный, он не гнул спину перед «власть предержащими», был верен своим традициям, своему методу. Как-то он сказал (не помню, к чему): «Я дворянин, дворянином и останусь». Многие поколения галичан, сейчас уже разъехавшиеся по всей стране, — никогда его не забудут.

Насколько требовательно и ответственно относился Борис Семёнович к своей работе, характеризует такой факт. У меня всегда были хорошие тетради. И вот тетрадь по математике я решил вести особенно хорошо. Помню, речь шла там о координатах, графиках функций, которые я представил красочно и, по-моему, красиво. И вот почему-то Борис Семёнович взял её проверить. И когда вернул — она была вся в замечаниях, подчёркиваниях. Исправлены были все грамматические ошибки и запятые. Я поразился, что на одного меня был затрачен такой труд. И мне было стыдно, что я погнался за внешним видом, формой и не обращал внимания на содержание.

В те годы в школу внедрялись так называемые «дальтон-план», «бригадный метод». Суть их заключалась в том, что ученики разбивались по бригадам и самостоятельно «добывали» знания. На практике это сводилось к тому, что работали 1-2 человека, а остальные просто списывали. Но в нашей школе этому следовало лишь несколько учителей, а большинство учило так, как учили в гимназиях. В школе существовал педагогический уклон. Были предметы: методики преподавания русского языка и арифметики, педагогика. Из педагогики запомнились многократно повторявшиеся слова: «Наша школа - школа классовая». И всё же, когда я стал учителем начальной школы, то чувствовал, что именно благодаря подготовке, которую дала галичская школа, я смог продуктивно работать учителем.

В школе работали разные учителя. Вот некоторых — запоминаешь на всю жизнь. А другие... Например, я сейчас совершенно не помню — кто у нас вёл химию и, вообще, что преподавалось на этих уроках.

Регулярно проводились «коллективы», вечера, стенгазеты. Очень ценилась общественная работа. Я, например, был старостой общественно-литературного кабинета — выдавал литературу для занятий на вечерней подготовке и ходил в соседнюю деревню проводить читки газет в избе-читальне. Была комсомольская ячейка, которая заметно поднимала голову в управлении делами школы. Но мне, конечно, нечего было и мечтать попасть туда.

Городская библиотека-читальня была в красивом здании на Поклонной горе. Я любил туда заглядывать, тем более что она была недалеко от моей квартиры на Нагорной улице. В читальне было много журналов, газет. Любимые мои журналы: «Прожектор», «Красная нива», «Огонёк», «Хочу всё знать». В газетах я интересовался вопросами партийной дискуссии. В «дискуссионном листке» открыто выступали Бухарин, Зиновьев, Рыков, Смилга, Преображенский и другие будущие оппозиционеры. Их портреты всюду висели. В читальне выписывалось издание «Готовься в ВУЗ», и я выполнял предлагаемые задания. Видимо, в мечтах ещё видел учебу в ВУЗе.

В те годы я завёл себе толстую тетрадь, в которую записывал «умные мысли» — те, что привлекали меня при чтении. Она пропала во время войны. Я и сейчас её представляю. Вот, например, там записано изречение Толстого: «Человек — это дробь, в которой числитель — это то, что есть на самом деле, а знаменатель — то, что он о себе думает. Чем больше знаменатель, тем меньше дробь. И если знаменатель равен бесконечности, то вся дробь равна нулю...» Мне кажется, что учащимся старших классов школ неплохо бы знать этот пример.

Важным было для меня общение с товарищами. Я не был вожаком в общепринятом понимании, но меня уважали за то, что хорошо учился. Наиболее близкими были: Д. Цветков, Боба Калинин — умный, способный, тихий парень из богатого купеческого рода, и Б. Тилин, обладающий разносторонними способностями. Он был хороший художник, поэт, артист. Своими рисунками он хорошо зарабатывал. И меня рекомендовал - делать диаграммы для потребсоюза. Платили по 1,5 руб. за лист! Обалдеть! Так у меня появились деньги, заработанные своим трудом. И ещё заработал сколько-то при разгрузке на станции. Так что французские четырёхкопеечные булочки мог покупать.

В старших классах у меня появилась большая дружба с А. Тихомировым, которую мы сохранили на всю жизнь, вплоть до настоящего времени. На первый взгляд, мы полные противоположности, даже по виду. Он маленький — я длинный. Он — пропускал занятия («манкировал»), учил только то, что ему нравится, мог совершать легкомысленные поступки. Я — аккуратный, прилежно учился, серьёзно ко всему относился. Но нас объединяло одинаковое отношение к литературе, искусству. И я чувствовал, что это человек глубоких внутренних стремлений, мне созвучных. Сколько мы всего переговорили!

В нашу дружбу в последнем классе вклинился В. Ба-занов. Он держался обособленно, к учению относился небрежно, но обладал большим честолюбием. Однажды в галичской газете «Серп и молот» поместили его маленькую информационную заметку. И он решил, что его судьба — литература. Правда, благодаря карьеризму и честолюбию, используя возможности предвоенного, военного и послевоенного периода, он из всех учеников нашего класса достиг наибольших вершин — стал членом—корреспондентом АН СССР, директором Пушкинского Дома АН. Мы с Александром у него бывали в Комарове.

В тот период произошло охлаждение в нашей с Александром дружбе, и даже полный разрыв. Произошло это так. В нашей школе было принято в перемены прогуливаться по коридору. И среди всех девочек очень выделялась тройка: Нешпанова, Благовещенская, а третью забыл, как звать. Удивительно приятные, они, естественно, привлекали наше ребячье внимание. И вот почему-то (сам не знаю) мне казалось, что одной из них я тоже нравлюсь. Рассказал Александру, он говорит — нет. Поспорили. Если проиграет он, то отдаёт готовальню. Это была моя мечта, такой у меня не только не бывало, но я и не видал. Я же ставил самое ценное — специально переплетённую тетрадь, все основное по всем предметам за два года. Это была огромная ценность. Но как узнать? Он спросил у неё и, конечно, получил ответ «нет» (я уже потом сообразил: и какая девочка вот так признается и скажет «да»?). Когда я шёл на спор, то имел намерение: если выиграю, то готовальню не возьму. А он взял. Это меня страшно обидело. Обидно было, что он так жестоко поступил, пренебрёг дружбой, и мы разошлись до выпускной весны. Тогда он мне сказал, что просто хотел пошутить. К выпускным дням мы снова подружились.

Хотелось написать несколько слов о Георгии Звереве. Он учился в одном классе со мной и был типичным представителем новой пролетарской молодежи, которая «завоюет весь мир». Комсомольский вожак. Учиться не любил и не старался, а больше хлопотал по общественным комсомольским делам, а дела, как нам казалось, были большие и важные. После окончания школы Гоша был в Галиче ярым комсомольским активистом. Он во главе бригады ездил на восстановление угольных шахт Донбасса и получил благодарность лично от Косарева. По возвращении стал секретарём райкома комсомола, а в 1937 году арестован, судим и сослан на Колыму. Ему приписали шпионаж в пользу Японии — обвинение не только нелепое, но и смехотворное: подготовку к взрыву железнодорожного моста. На Колыме он пробыл до 1954 года. Там женился, тоже на сосланной. Вернулся в Галич, получил реабилитацию. Сейчас живёт в собственном симпатичном домике, ходит на встречи с пионерами школы, в которой учился.

Мы с Александром сейчас с ним в очень хороших отношениях. Бывали у него и получали очень хороший приём и регулярно обмениваемся открытками. От старого Зверева ничего не осталось. Он яростно осуждает прошлое, свои ошибки, рассказывает о своих переживаниях. Зверев — очень характерная фигура. Это герой тогдашнего нашего времени — времени, в котором так бесцветно и расточительно прошла наша жизнь.

В июне 1928 года, 16 лет, я окончил Галичскую школу II ступени со специальностью учителя начальной школы. У нас тогда в школах не было оценок по баллам, а были только три: «усвоил» (по-новому 5 или 4), «усвоил в общих чертах» (3) и «не усвоил» (2). По всем предметам у меня было «усвоил», и я получил хорошую характеристику с отметкой об активной общественной работе, что было, как казалось, немаловажно. Прошёл выпускной вечер. До утра мы гуляли по крепостному валу с А. Тихомировым и Розой Каган. Все радовались тому, что кончилась школа, говорили о своих планах, но мне было грустно, не хотелось расставаться со школой и с Галичем. У меня впереди только Порга * и полная неизвестность...

В Галиче я бывал несколько раз, но уже после войны. Его не обошла участь опустошения и развала. В 37 -38 годах в Галиче прошли массовые аресты. Арестовали всю верхушку райкома, райисполкома, в том числе и Георгия Зверева. Были порушены все церкви, за исключением одной в Рыбной слободе и собора на улице Свободы, в котором устроили электростанцию. Старые дома обветшали, а нового строительства не было. Но, как во всяком «порядочном» городе, на площади выросло помпезное здание горкома с памятником Ленину перед ним. Жизнь и война разметали школьных товарищей по всем сторонам и странам.

Вот как выглядел мой последний приезд в 1984 году. Из окон подъезжающего поезда видна знакомая панорама: озеро, знаменитое озеро, недалеко возвышается здание нашей школы, виден Балчуг. Схожу с поезда. Быстро обегаю вокзал, он всё тот же, но, Боже, какой кажется маленький. Бегу по улице Свободы. Те же знакомые, все те же дома. Вот здесь, направо, была уездная больница, рядом красноармейский дворец имени Троцкого. В самых красивых домах располагалось уездное начальство. В конце улицы всё тот же трехэтажный дом Громова, там сейчас какой-то техникум. Пробегаю площадь. Базаров уже нет — торговать нечем. Так называемый рынок — несколько деревянных настилов — сместили в угол площади. Ряды стоят, подремонтированные. (Слава Богу, что их не уничтожили!) С трепетом вбегаю на улицу Луначарского. Всё те же дома. Вот дом И.И. Соколова, недалеко дом, где я жил, 1-я семилетка, в которой я учился, дом, где жил Б. Тилин. Взбираюсь на Балчуг и не узнаю: каким—то головотяпам пришло в голову распахать трактором. А вокруг местное привилегированное сословие устроило себе личные подсобные участки. Подумать только: какое издевательство — изуродовать саму историю. Кругом столько пустующих земель!

С горечью вспоминаю слова местного поэта:

Есть озеро, есть ширь, но нет ни рыбаков, ни монастыря.

Галич кончился. Передо мной во всей сложности и широте вставал вопрос: что делать дальше? Участь сельскохозяйственного рабочего меня не привлекала. Социальная обстановка была такова, что всё уже стягивалось кольцо преследований. И наряду с беспардонной демагогией нашей печати везде ставились преграды и ограничения. Когда я большую часть года (3/4) жил в Галиче, то ощущал это в меньшей степени. Усиленной умственной работой я старался заглушить думы о происходящем, о том, в каком положении находится семья. Галич мне дал много, ибо примером служили учителя с университетским образованием, которые до революции работали в гимназии. Помогало общение с товарищами, среди которых особое место занимал А. Тихомиров. В те годы, к счастью, не было телевизоров, так что не было бездумно проведенного времени в рассматривании телевизионного ящика. Но зато были неплохие библиотека и читальня.

Мне вспомнился такой случай. Через много лет, когда я был уже маститым московским педагогом, проходя по школьному коридору в конце учебного года, я обратил внимание на мальчика-десятиклассника, который задумчиво смотрел в окно. Я спросил, о чем он думает. Он ответил: «Думаю о том, чтобы скорее кончилось все это». Тут мне вспомнились мои желания того времени: «Все отдал бы, чтобы учиться ещё».

Но увы! Я знал, что меня никуда не возьмут учиться. Строго выполнялось: «классово чуждых не принимать». Я получил в школе профессию учителя начальной школы. Но и в учителя меня не примут. С такими невеселыми мыслями, с хорошими аттестатом и характеристикой я отправился домой, захватив, какие смог, учебники.

Образованный, но абсолютно бесперспективный товарищ! И это в то время, когда в нашей местности лица со средним образованием были редкостью, а с высшим единицы — видимо, только в Галиче.

Приехал, вернее пришёл, я с немудрёным своим багажом в середине чудесного летнего дня. Вижу — Порга та же. Тот же неповторимый аромат воздуха, те же ласковые луга и поля, речка и овраги. Дома всё так же. Встретили меня очень приветливо, о будущем ни слова. Сельскохозяйственные работы в самом разгаре, и после нескольких часов акклиматизации я стал включаться в повседневную жизнь - а это работа.

В этот год, который я прожил на Порге после окончания школы, я целиком испытал на себе нелёгкий крестьянский труд. Я был рослым парнем и выполнял все работы, но по выносливости мне было далеко до отца. Лето тянулось долго, ничего впереди не светило. Съездил в Галич — потянуло просто навестить, пройтись по знакомым улицам, посидеть около озера, забраться на Балчуг, зайти в школу. Там я встретил некоторых учителей — Смирниц-кого и Троцкого. Мне очень сочувствовали. Мне только исполнилось 16 лет. Ясно, что придётся сидеть дома.

Я поступил в геодезическую партию, которая занималась съёмкой плана (карты) окружающих лесов. Провешивали просеки, отмеряли делянки. Там я делал полезное дело, и, кажется, был на хорошем счету, и даже применял свои знания по тригонометрии. На этой работе я подзаработал и заказал в Палкине кожаные сапоги и впервые в жизни купил «суконные», то есть из грубой шерстяной материи, штаны.

Нас было в семье шесть человек детей. Всех нужно было одеть-обуть, накормить. И вот в такое трудное время отец обеспечил моё обучение в Галиче: содержание, оплата квартиры. Да и обуть-одеть нужно было так, чтобы было прилично появиться в школе. Я всегда буду ему благодарен за это.

В семье все работали, особенно доставалось матери. Самой старшей сестре Нине было 14 лет, она была хорошей помощницей матери. Все младшие: Галя, Валя и Володя — были под её присмотром. И именно Нине пришлось испытать в наибольшей степени социальные несправедливости: её не приняли в 5 класс в Галиче. И в Москве, куда она переехала в 1931 году и поступила на работу, ей не дали паспорта, и пришлось вернуться обратно на Поргу. Сёстры подрастали и стремились уехать из родного дома навстречу своей судьбе. Вслед за Ниной уехала Галя в Кострому, где поступила рабочей на текстильную фабрику. Валя уехала после окончания семилетки.

Но это было потом, а пока я доживал свой последний год на Порге.

После окончания осенних сельхозработ (озимой сев, молотьба) наступает длительный зимний период. Работы, в основном, сводятся к уходу за скотом и заготовке дров. Я уже вполне управлялся с лошадью. Помню, зимой сильно заболел отец воспалением легких, и я ночью, один, ездил за фельдшером в Палкино (10 вёрст) и отвёз его обратно. Сельские земские фельдшеры! И лекарств-то у них почти не было, и медицинской аппаратуры, кроме термометра, — никакой. Но как они благотворно действовали на больных — своим вниманием, добротой, применением различных домашних средств (мёд, малина, клюква, травы и т.п.).

В ту зиму 28 - 29 годов я усиленно занимался самообразованием. Повторял пройденное в школе. (Зачем? Всё равно меня не примут в ВУЗ!). Много читал. Использовал все местные источники, но главное — Палкин-скую районную библиотеку. Мне давали книги без ограничений. Там впервые познакомился с Джеком Лондоном и его всего прочитал. Очень понравилась мне его «Маленькая хозяйка большого дома». Читал я и серьёзные книги, например Каутского «Происхождение христианства», «Капитал» К. Маркса. Но вряд ли хорошо их понимал, и они мне казались скучными.

Решение об отъезде из дома созрело окончательно. Но куда? Мне весной исполнилось 17 лет, и я мог поступить на должность учителя. Я писал во многие, преимущественно далёкие города, но либо получал отказ, а чаще всего не получал ничего. Со многими беседовал, и все утверждали, что нужно уезжать. Узнал, что у одной тётушки из Бакланова какой-то родственник работал учителем в Сибири, в Алтайском крае. Я написал ему, просил совета, и тот ответил, что в Сибири учителя очень нужны. С тех пор у меня окончательно сформировалось убеждение о поездке в Сибирь. Хотя мать была против моего отъезда.

В начале весны произошло очень важное для меня событие. Я уже писал о моём школьном друге А. Тихомирове, который был наиболее близок мне по душе. Он вёл себя в школе довольно независимо и уверенно. Это объяснялось тем, что Александр получал поддержку, в том числе и материальную, от братьев, которые учились и работали в Ленинграде. Он был уверен в своём будущем — поедет учиться в кораблестроительный институт. Я очень завидовал своему другу. Зиму того года он также проводил на родине в селе Пищи Мантуровского района. Это от Антропова следующая станция по железной дороге на восток. И я неожиданно получил от него письмо, которое на меня подействовало подобно разорвавшейся бомбе. В письме сообщалось, что всё, что он говорил в Галиче о своих родителях и крестьянском происхождении, — неправда. На самом деле он сын лишенца и сам перспективный лишенец. Что отец у него имел лавку и являлся промышленником. Что его участь, как он писал, несравненно хуже моей. Он звал меня в гости, и я поехал.

От Мантурова до Пищей (20 вёрст) шёл пешком. В Пищах найти Тихомировых было нетрудно. Единственный двухэтажный дом с лавкой на первом этаже заметно выделялся среди других. Александр был младшим в многочисленной семье, но в то время в доме были только его родители. Некоторое время мы побыли в Пищах, но большею частью жили на хуторе (в 5-ти верстах от села), который был построен во время НЭПа. Его родители были очень трудолюбивы, на новом месте расчистили площадь для пашни. Хозяйство было среднее, но факт его существования вызывал лютую зависть окружающих. Зависть! Как она присуща тогдашним деревенским людям. Казалось бы, кто не велит: работай, строй хутор. Так нет, вот отобрать — да! Это по-советски! Сам Маркс этому учил.

Злоба и ненависть долго потом преследовали Александра и его братьев. Уже в Ленинграде, когда он поступал в кораблестроительный институт и успешно сдавал экзамены, — пришёл донос из деревни и его не приняли. И много лет спустя, когда он уже работал на ответственной должности, снова пришёл донос: «Как это так — сын бывшего лишенца работает в такой организации!»

Мне лично также приходилось сталкиваться с подобной дискриминацией. Правда, доносов я не замечал, но «клеймо» преследовало, не давало возможности учиться. И особенно проявилось в 1934 году: когда меня призывали в армию, то выдали документ «Лишён права защищать СССР с оружием в руках». Как мне было стыдно и больно! С какой радостью я пошёл бы на военную службу! И вот какая ирония судьбы: когда началась война, то приняли с удовольствием, не разбирая, что сын лишенца, и с оружием в руках позволили дойти до Берлина.

Мне очень близок по начальной судьбе маршал Василевский. То, что он рассказывает о своих молодых годах, — похоже на мои.

Возвращаюсь к Пищам. Сколько мы переговорили всего! И, конечно, все разговоры о судьбе. Александр намеревался поехать в Ленинград, а я изложил «свою программу» — уехать далеко от дома. На этом мы и расстались. И вряд ли мы тогда предполагали, что ещё многократно встретимся и в Москве, и в Ленинграде, что ужасная война пощадит нас, что и сейчас, на склоне жизни, мы так же преданны нашей дружбе, как и 60 лет назад.

Ехать! Ну, а как быть с документами? Конечно, взять удостоверение об окончании школы, характеристику. А удостоверение личности? Паспортов тогда не было. И я решился идти в сельсовет, который был в Черепенине. Я заранее написал удостоверение, которое просил председателя подписать. Оно и сейчас у меня хранится. Вот оно:

«Гр-н Воздвиженский Борис Васильевич происходит из с. Порги Нифановского Усовета Палкинского района Костромского округа и занимается сх-хозяйством. В хозяйстве 1 лошадь, 3 коровы, 3 овцы, 5 десятин земли. Что и удостоверяется. — Пред. Усовета Зайцев».

Председатель — молодой круглолицый, веснушчатый парень — посмотрел на бумагу, на меня и... прихлопнул печать. Моё состояние — не описать. Домой я летел как на крыльях. «Ну, — думал — теперь всё!» А что всё — не знал. Правда, эта бумажка сыграла роль при получении паспорта в Москве.

Сейчас это кажется смешно. Ведь всё же верно. Да! Всё верно и неверно! Ведь тут же не написано главное — семья лишенца!

Теперь уже всё стало серьезно. Уезжаю в августе. Но ко мне в поездку присоединился ещё один человек, Лида Козырева, — старшая из сестёр Козыревых. Она тоже кончила Галичскую школу, получила профессию учителя и так же, как и я, не могла устроиться учительницей. Собирались заблаговременно. Но что можно было взять с собой в одной сумке? Положила мне мама две пары белья, пару рубашек, мои «суконные» брюки и ещё кое-что, положила что-то вкусное из домашней выпечки, яичек, но не больше того, что я мог нести на себе.

Составили план: ехать по Восточно-Сибирской железной дороге до Омска, там попытаться устроиться, а если не удастся, то ехать обратно по направлению к дому и делать остановки в крупных городах с попыткой устроиться на работу.

Итак, 15 августа 1929 года почти по-горьковски «пошёл я в люди». До Антропова провожал нас Василий Козырев. Ехали мы в плацкартном вагоне. Проехали мимо Галича, с которым связаны 5 лет жизни и столько впечатлений и воспоминаний! С грустью смотрел я на удаляющийся город, на вокзал, на Балчуг, на озеро. Что-то ждёт нас впереди?

Питались мы в дороге в основном чаем и подъедали кой-какие домашние продукты. А ехать было не близко, кажется 4 суток. Вот и Омск. Приехали ночью. Подождали до утра. Пошли в окронои. И отказ. Учителя не нужны. Как и положено по плану — поехали обратно. Вышли ещё в каком-то городе, то же самое. И моя подруга Лида Козырева сказала, что поедет домой, и поехала. А я решил попытаться ещё и выходил в нескольких городах, в Барнауле, ещё где-то. И вот Тюмень. Решил выйти в последний раз. Если будет неудача, то также вернусь домой.

Приехал ночью. До утра пробыл на вокзале. Утром шёл по длинной красивой улице Свободы, состоящей из красивых небольших особняков — видимо, купеческих, дореволюционной постройки, — по направлению к окружному исполкому, где находилось окроно. Мог ли я думать тогда, что по этой улице в будущем мне придётся ходить много раз. Здание очень красиво. (В нём потом помещался сельскохозяйственный институт и во время войны находился саркофаг с телом Ленина, вывезенный из мавзолея). С трепетом пошёл к начальству. Так и есть: мест нет — отказ. И когда я, задумавшись, стоял у окна, ко мне подошёл молодой человек. Разговорились. Он сказал, что учителей не хватает, что надо ехать прямо в районы, лучше подальше, а чиновникам лень думать, легче ответить «нет». По карте Тюменского округа я нашёл два дальних района: к северу — Ярковский и ещё дальше — Тавдинский, под Тобольском. Железной дороги туда не было. Решил позвонить в Ярково. И председатель райисполкома сказал: «Нужны, приезжайте». Ярково стоит на реке Тобол (приток Оби). Имеется пароходное сообщение Тюмень — Тобольск. И вот на каком-то сверхпотопном пароходике через сутки (а расстояние 100 км) я был в Яркове.

Большое село, но нет никаких административных построек. РИК помещался в деревянном доме, собранном из нескольких отобранных у раскулаченных. Ещё одно свидание с властью. Решающее. Председатель РИКа Подшива-лов, молодой человек, посмотрел моё удостоверение об окончании школы и, представьте, ничего не спросив о происхождении, подписал документ, что я назначаюсь «зав. школой в д. Пиджаки». Найдя попутчиков, я поехал в уже родные мои Пиджаки, которые стоят также на реке Тобол, в 20 километрах от Яркова. Ехал по Тобольскому тракту, по тому самому, по которому ехал Меньшиков, ссыльные революционеры, царская семья в ссылку в Тобольск, а в мою бытность многие тысячи раскулаченных, которых гнали в места вечного поселения, а вернее, на верную смерть.

Короткая остановка в Иевлеве, в сельсовете для формального представления местной власти; ещё 4 километра — и я в Пиджаках.

Кончился мой последний поргинский год. Начался трёхлетний сибирский период.

Итак, я в Пиджаках. Направился прямо в школу. Помещение для школы сельсовет арендовал у жителя деревни М.Г. Чимагина. Впрочем, добрая половина деревни были Чимагины, а в деревне 70 дворов. Двухэтажный дом стоял на берегу реки Тобол. На первом этаже жили хозяева, на втором — классное помещение для школы и комнатка для учителя. Из окон была видна река Тобол, по которой изредка «шлёпали» пароходы. Тот самый Тобол, по которому плыли дружины Ермака к Тобольску, где он и погиб в битве с татарами. Из школьных окон видна широкая панорама лугов, полей и село Тиле-во. Пиджаки - деревня богатая. Это сразу было видно при въезде — крепкие, добротные дома и хозяйственные постройки. Вокруг деревни стояло около десятка ветряных мельниц. Я «встал на хлеба» к хозяевам, т.е. на полное довольствие. Это стоило около 20 рублей из месячной зарплаты 50 рублей. Питание было хорошее, по-сибирски щедрое. Вдоволь было мяса. Часто подавали знаменитые сибирские пельмени. Деньги особенно некуда было тратить, но нужно было одеться на зиму. Купил шапку и дублёнку — самый дешёвый вид зимней верхней одежды для тех мест. Да ещё учителей всегда подписывали на заём — на двухмесячный оклад.

Так обидно было платить по 10 рублей в месяц (20%) от зарплаты. Но считалось, что учителя — публика сознательная и должны подавать пример.

В школе, в которой я был и заведующим, и учителем, и завхозом, в 3-х классах было 25 человек. Нужно было учить три класса одновременно. Трудно было, но в Галиче научили.

В педагогическую работу я сразу втянулся и с удовольствием учил детей. Они были очень послушны, любознательны. Я не ограничивался школьной программой, а учил всему, что знал сам, что мне казалось им полезно. Так, не считаясь со временем, устраивал чтение книг после уроков, устраивал уроки пения. Дети с удовольствием пели и местные песни. Особенно хорошо пела Люда Чимагина. Вот и сейчас помню песенку, которую она хорошо пела: «Родные все меня бранят, безумной называют. Об милом плакать не велят, забыть всё заставляют...» Хотя это не из детского репертуара, но что делать! Хорошо помню толкового мальчика из 3 класса Леню Конышева. Когда я уезжал по делам, он меня заменял. (И вот удивительно: много лет спустя — через 40 лет — он нашёл меня и прислал прекрасное письмо, в котором назвал меня «лучшим из своих школьных учителей». Мы и сейчас с ним переписываемся. Он живёт в Тюмени и пишет, что Пиджаки постигла участь русских деревень.) В школе мы выпускали стенгазету «Красный школьник». Вечером занимался со взрослыми малограмотными и руководил драматическим кружком для молодёжи.

Население было экономически крепкое. Всё у них было целесообразно, ладилось. Агрономически они были подкованнее наших. Ко мне относились очень благожелательно и очень уважали. Ведь я был самым образованным среди них.

Но с конца 1929 года, с появлением планов коллективизации, всё переменилось и ладная, добротная, слаженная, доброжелательная жизнь рухнула. Слухи, разговоры, суждения о колхозах, раскулачивании, о дальнейшей судьбе — захватили всех. Зачастили комиссии с уполномоченными из района, ежедневные сходы по поводу коллективизации. Мужики обычно сидели прямо на полу и сосредоточенно думали. Уполномоченный делал доклад о выгоде колхозной жизни, о том, что будут общие столовые, в которых все будут питаться, и станет незачем тратить силы на домашнюю работу. Обычно первый, самый близкий ряд к столу активно задавал вопросы. Затем первый ряд незаметно сменялся вторым, и такое перемещение было вплоть до утра, когда всходило солнце и нужно было спешить на работу. Таков был нехитрый приём. И решения не принималось. Это продолжалось до тех пор, пока не стали раскулачивать самых крепких, работящих, умных крестьян. К тому времени была организована «бедняцкая группа», которая давала рекомендации по обложению «твёрдым заданием» и раскулачиванию. И сейчас смешно — кто в неё входил: Лари-он — мужичонка-пропойца с полуразвалившимся домом, Александра Ивановна — местная проститутка с выводком детей без отца, и подобные им люди. В Пиджаках, в конце концов, организовали колхоз, а в соседнем селе Кара-ульноярском — коммуну. Но они распались после выхода статьи Сталина «Головокружение от успехов». Закончилась коллективизация уже после моего отъезда в Ярково.

Получилось так, что зимой 1930 года ко мне приехал с проверкой работы инспектор облоно Чимагин Степан Евграфович. Он был у меня несколько дней. Ему очень понравилась моя работа, и весной я получил перевод на работу в Ярковский районный отдел народного образования инспектором.

Я уже писал, что Ярково того времени — большое село в две улицы, с закрытой под клуб церковью, домами РИКа и райкома. Сразу было видно, что здесь гораздо беднее, чем в Пиджаках. На квартиру меня поставили к очень приятному, доброжелательному крестьянину. Я прожил там два года очень хорошо.

Отдел народного образования занимал 2 комнаты. В одной - заведующий Юлдашев, из татар, очень порядочный человек, в другой — три инспектора. Я, Соколов Виктор, Александр Пономарев и секретарь. Работа моя, в основном, состояла в инспектировании школ и пунктов ликвидации неграмотности и составлении сводок, отчётов, которых требовалось очень много, а также в составлении методических разработок. Было много командировок по району, часто длительных. А район по территории очень большой. Но деревни, в основном, располагались по реке Тоболу. Деревни большие, одна деревня - целый сельсовет. В районе было много татар, причём они селились в отдельных деревнях, с мечетями, и жили своим укладом. От деревни до деревни вёз дежурный (поочередно каждый дом). Я проверял ход уроков, делая соответствующие замечания, и ехал дальше. Так по тракту в направлении Тобольска: Артамоново, Иевлево, Караульно-яр, Бочалино. В направлении к Тюмени: Усалка, Покров-ское. То самое Покровское, из которого происходил Григорий Распутин. Там стоял (и сейчас стоит) большой двухэтажный дом, резко выделяющийся на фоне остальных строений. В нём в моё время была ШКМ — школа крестьянской молодежи, единственная в районе. Я бывал там и, конечно, интересовался личностью Распутина. Мне говорили, что он был скандалист и драчун, занимался тёмными воровскими делами.

В районе были чисто национальные (татарские) сельские советы, и в этих сельсоветах учителя занимали видное положение, как говорится, были там «и царь, и бог» на фоне почти сплошной неграмотности.

Когда я жил в Яркове, была карточная система. Но я продукты не брал, а питался в столовой. Уже тогда в этой столовой для «шишек» было особое меню. Кое-что привозили и в промтоварный магазин. Так я купил гитару, пару брюк, рубашки. Костюма у меня тогда ещё не было.

У нас была, как говорят, «компания» — небольшая, но очень положительная. В ней были я, Петя Чурнов, Валя Смирнов, Сима Яркова. Мы собирались в разных местах, вели разнообразные интересные разговоры, пели под гитару. Петя был мастер подбирать аккомпанемент под любые песни. В так называемом клубе, бывшей церкви, никакой работы не велось, лишь изредка показывали кино.

И всё-таки главное мое занятие тогда — было самообразование. Во-первых, я много читал. Правда, выбор книг был небольшой, но всё же кое-что доставал. Далее: самостоятельно и довольно успешно стал изучать по отличному самоучителю немецкий язык. Этот самоучитель я привёз из Ленинграда. И, наконец, я поступил на за- очное отделение Пермского индустриально-педагогического института на отделение физики. Так что я не бездельничал, а набирал «запас» для жизни. Я всегда имел в виду, что должен получить высшее образование. Правда, в то время, мне кажется, меня больше завораживало само название, чем смысл, который следует из его получения. В первый же год меня отправили на месячные курсы переподготовки учителей в Тюмень. Вот почему мне приходилось часто ходить по улице Свободы, о чём я писал раньше.

Будучи в Яркове, я совершил две большие поездки: в Ленинград — после первого года, и на Кавказ — после второго года. В Ленинграде я провёл более двух недель в гостях у А. Тихомирова. Что за счастливое время было! Как много переговорили, как много я узнал, поведал и как очаровал меня Ленинград. По моим меркам, Александр устроился отлично. Он предлагал мне остаться, но я чувствовал, что время ещё не подошло. А почему — не понимал. Думаю, что мне просто стыдно было бросить Ярково, где меня хорошо приняли и ценили. И я поехал обратно. По дороге заехал на Поргу. Но об этом дальше.

После второго года я с начальником почты Пухна-ревичем поехал в интереснейшую экскурсию: Владикавказ — Военно-Грузинская дорога — Тифлис — Батум — Сухум, далее пароходом «Грузия» до Севастополя и обратно. Это была великолепная, ни с чем не сравнимая экскурсия, оставившая неизгладимое впечатление.

... Я чувствовал, что из Сибири пора уезжать. Но как? О своей мечте я ни с кем не говорил. Ясно, что по-доброму меня никогда бы не отпустили, ибо я был на хорошем счету.

И я воспользовался опять-таки случаем. Летом 1932 года меня вызвали на сессию заочников в Пермский институт. Меня не могли не отпустить. Самое главное — запастись справкой. Опять-таки я её заготовил заранее, а председатель РИКа подписал. Справка такая: «Предъявитель сего Воздвиженский Б.В. с 1.IX. 1929 г. работал зав. Пиджаковской школой I ступени, и с I. IX. 1930 г. и по настоящее время работает инспектором Ярковского РайОНО. Пред. РИКа Демин». Эта справка мне очень пригодилась в дальнейшем. Именно по ней мне зачли стаж в 3 года при оформлении на пенсию.

Я не афишировал свой отъезд. Некоторые вещи умышленно оставил: гитару, одеяло, валенки и ещё кое-что. И летним утром в июле 1932 года на том же пароходе, который меня привез в Ярково три года назад, я уезжал обратно, навсегда.

Я намеревался после зачётной сессии поехать в Москву, где жила сестра Нина, и попытаться там устроиться; если же не получится — махнуть в Ленинград. Может быть, там что-нибудь и выйдет.

А ярковский период был хорошей закалкой, своего рода трамплином.

И самое приятное — хорошие письма, которые я получал из тех мест. Видимо, не зря там был. Видимо, оставил след на сибирской земле.

В предвоенные годы я несколько раз бывал на Порге, был связан с ней и внимательно следил за её жизнью. Первый раз я посетил Поргу в 1930 году, ещё работая в Яркове, когда ездил в Ленинград. Обстановка там была напряжённой. В соседних деревнях организовали колхозы. Никто не знал, что из этого получится. Но, видимо, привлекала идущая издревле склонность нашего народа отбирать, захватывать, распределять. И на месте отобранного и раскулаченного имущества возникали колхозы, которые первоначально были маленькие, но с обилием всякого начальства — председатель, счетовод, звеньевые, учётчики и много других.

И всё же на первых порах люди работали: тяга к работе, уважение к земле были заложены в крестьянине. По звонку собирались и расходились по заданиям; но никто не представлял, как будут делить доходы и, вообще, будут ли они. Это уже потом были введены трудодни, по существу, никак не оплачиваемые. Колхозники быстро раскусили бюрократическую колхозную организацию, уже не так ретиво шли на работу. На звонок собирались с трудом, с опозданием, старались задержаться дома, или вовсе увильнуть от колхозной работы, или запастись справкой. Верно, на первых порах в колхозах было весело. Народ любит массовые работы и охотно в них участвует, особенно, если они сопровождаются песнями. Это было и в бытность индивидуальных хозяйств в деревне. Поэтому-то самой любимой сельскохозяйственной работой был сенокос.

Так, под барабанный бой газетных лозунгов, демагогию всякого рода руководителей, развивалось колхозное движение. Самых богатых, самых работящих крестьян в колхозах не оказалось — они куда-то исчезли. Происходило укрупнение колхозов. И быстро всплыл на поверхность новый класс руководителей — бюрократов, болтунов, заботящихся в первую очередь о своём благополучии.

Наши жили напряжённо. Земля была отобрана колхозами в Кочергине и Бакланове. Происходило раскулачивание. Наших также это коснулось. Официально за неуплату налога (а его определили произвольно, явно имея в виду, что выплатить невозможно) была произведена опись имущества и распродажа. Скот пошёл в колхозы. Кое-какое домашнее имущество раскупили кое-кто из деревенских. Но вот что удивительно и характерно. Почти все, кто купил на торгах те или иные бытовые вещи, на другой день вернули их обратно. За исключением местного учителя Н.Я. Старкина, который на торгах за бесценок купил медный умывальник и, конечно, его не вернул. Особенно наши переживали то, что отобрали скот. И здесь есть весьма любопытная деталь: корова, которая была отобрана в Канинский колхоз, и наша любимая лошадка Голубка неоднократно прибегали обратно. Так животные ответили на раскулачивание. Дома занимались огородом и приусадебным участком. Скота значительно убавилось, появились козы. И ещё одна неприятность. Появилась угроза закрытия церкви, о чём особенно старался Н.Я. Старкин («религия - опиум для народа»). Но столь же настойчивы были старания группы верующих сохранить церковь.

Мать прилагала неимоверные усилия, чтобы обеспечить и сохранить семью с малолетними детьми. В 1930 году родилась самая младшая моя сестра Зоя. Нужно отдать должное моей старшей сестре Нине (ей было 16 лет), которая оказывала огромную помощь родителям. Своим большим трудолюбием, беззаветной преданностью она помогла семье выжить в те тяжелые годы.

... Я приехал в Москву в августе 1932 года. Приехал, как приезжали герои Бальзака в Париж найти своё место под солнцем. Не меньше! Без ничего! Остановился у Тягиных. (Улица Красная Пресня, дом 36, квартира 87, в подвале. Этот дом и сейчас стоит.)

Москва меня очаровала. С утра до вечера я смотрел Москву. И нужно сказать, что я тогда столько посетил и увидел, как никогда в другой период жизни. Особенно поразили меня Воробьёвы горы (теперь Ленинские)й, прекрасный вид на Москву. Долго я стоял и много продумал на том месте, где Герцен и Огарёв давали клятву. Я видел старую Москву: Тверскую улицу, Охотный ряд, Сухареву башню, Китай-город, Зарядье, старые Арбатские переулки и многое другое.

Одновременно я стал пытаться устроиться на работу. Брали — везде, но как с жильём? Паспортов в то время ещё не было. Пришёл в Краснопресненский РОНО. Посмотрели мои документы (основной — окончил 2 курса института заочно) и дали направление в 23 школу ФЗУ, в Хорошове, в 10 километрах от Москвы, куда ходил автобус: от Краснопресненской заставы минут 20. Директором школы была 3. Сапожкова — молодая женщина, малограмотная (выдвиженка — уборщица с фабрики; конечно, член партии), но приветливая. Она приняла меня учителем физики в 5 - 7 классах. О жилье ни слова ни я, ни она. Но когда в сентябре должны были приехать Тягины, я сказал в школе, что должен уехать, так как негде жить. В школе не захотели со мной расстаться — видимо, я понравился — выделили комнатушку, в которой я и жил первое время.

Вспоминая те годы, я не представлю, как мог так жить — полная неустроенность. Я не знаю — что, где и когда ел. Вот пример. Ко мне «в гости» приехал Шура из Ленинграда. Мы до сих пор помним то весёлое, прекрасное время. Нас не смущало, что спали мы на столе в учительской, зато день был наш и вся Москва, как нам казалось, была у наших ног. Прекрасная иллюзия!

У меня постепенно сложились взгляды на то, чего я должен добиваться в Москве, и мои ближайшие планы. Прежде всего — использовать Москву в области культуры. Я усиленно посещал лекции, выставки, музеи. В университете были прекрасные циклы лекций, которые читали виднейшие учёные. Так я прослушал цикл лекций по темам: «Столицы мира», «Русская классическая литература», «Античность», «Архитектура» и другие. Я был потрясён Большим театром. Особенно понравилась опера «Риголетто» с Козловским. В те годы у меня навсегда оформилась любовь к художественному театру. Там я посмотрел весь репертуар. На «Анну Каренину» за билетами стоял всю ночь. И повидал исполнение самых выдающихся артистов: Станиславского, Качалова, Москвина, Тарасовой, Хмелёва, Леонидова и других. Не менее мне нравился Малый театр. Мне посчастливилось посмотреть «Отелло», где играл слепой Остужев. Это был самый богатый на впечатления отрезок моей жизни.

Я не забыл, о чём мечтал ещё в Галиче, — получить высшее образование. Так как надеяться мне было не на кого и поступление в дневной ВУЗ исключалось, для меня оставались только вечерние или заочные ВУЗы. Как раз тогда открылись вечерние педвузы, но нужна была командировка. Пошел в РОНО. Зав. кадрами (Михайли-ченко) думала что-то, наконец спросила: «Кто ваш отец?» Сказал. «Он сейчас работает?» — «Да». А у самого глаза полные слёз, больше ничего не могу сказать. И она взяла и подписала. Это было второе доброе чудо в жизни. Первое — помните ? — председатель Нифановского сельского совета.

Так я стал студентом, меня приняли на II курс. Учился я с большим желанием. Готовился в читальне ВЦСПС, которая была в Доме Союзов, на 3-м этаже. Обстановка для занятий прекрасная. Бывало, приеду в читальню усталый, после работы, глаза слипаются, клонит в сон. Облокочусь на руки, вздремну минут 10, и вся усталость как рукой снималась. Сколько там я перечитал книг, в том числе Гюго, Драйзера, Дюма и других. Окончил физический факультет в 1936 году, уже работая в школе как опытный преподаватель. Меня ценили, и с ребятами у меня ладилось. В 1939, 40 и 41 годах я уже преподавал в выпускных 10-х классах. Довоенные выпуски мне особенно дороги, и мы сохранили сердечные отношения до сих пор.

В 1937 году, возвращаясь из поездки в Крым, я снова навестил Поргу и был там относительно долго: три недели.

Да, изменилась Порга. Колхозы укрупнялись. Появились новые представители власти: Рогозин в Бакланове, Простушкина в Кочергине. Та самая Простушки-на, о которой я писал в начале, что хотел бы посмотреть ей в глаза и спросить о людях, раскулаченных благодаря её активности. Любопытно рассказывала о ней А.И. Торопова, когда я заходил к ней в Палкине. У Простушкиной случился пожар (говорят, её подожгли). Так она не разрешила зайти в кладовку, чтобы не раскрыть того, что там было (наворовано при раскулачивании). Так всё и сгорело.

Но всё же к этому году стало чуть легче дышать, вернее, так казалось. Была принята конституция. Не стало лишенцев. Мать с великим удовольствием ходила голосовать в Вязовик. Сталин произнёс знаменитые слова: «Сын за отца не отвечает». Можно было подавать заявление в любой институт. Но мне уже было 25 лет, и формально высшее образование я уже получил. Изменились и наши.

Дом стал как-то меньше, изгородь кое-где упала, за цветником уже ухода не было. Всё чаще ставился вопрос о закрытии церкви, замучили налоги. Мать и отец, казавшиеся раньше такими высокими, как-то сникли, постарели. Девчонки подрастали. Очень печально было слышать о том, что умер мой единственный братишка Володя. Он упал с лошади, повредил печень, а медпомощи не было. Зое было 6 лет. Это была на редкость приятная, ласковая, умненькая девочка. Встал вопрос о сестре Вале, которой исполнилось 15 лет. Она окончила семилетку. Что дальше? В тех условиях она могла только остаться дома, работать по хозяйству, а достигнув 17 - 16 лет, поступить на самую низшую ступень рабочей лестницы. Мне очень было жаль её, да и родителям хотелось помочь. И я предложил взять её с собой в Москву и попытаться помочь поступить в какой-либо техникум с общежитием. Поехала она с удовольствием, но подготовка была неважная, и её приняли в педагогический техникум. И через три года она стала учительницей, а жила со мной в моей довоенной маленькой комнатушке.

Из Порги приходили в эти годы очень тяжёлые вести. Уже несколько раз закрывали и открывали церковь. Отца перебрасывали в другие приходы, но мать никак не соглашалась куда-либо переехать. У неё была какая-то исключительная привязанность к Порге. Она её боготворила и считала, что жить должна здесь и только здесь, где «дедовские гробы». В хозяйстве уже давно не было коров, а держала она пару коз, которые обеспечивали семью молоком.

И вот новое несчастье. К тому времени объявилась политика сноса неперспективных деревень. Конечно, Поргу, с её оставшимися тремя домами, причислили к ним в первую очередь. И вот нашим предложили перенести дом (который все ещё не отобрали) в Бакланово. Я и сейчас не представляю, как это можно было перевезти большой дом через горы и овраги, не имея никаких средств перевозки. Скорей всего, дело кончилось бы тем, что дом разломали и бросили. Что-что, а ломать наши руководители умели.

Наши переселились в Кочергино, где сняли небольшой домик. Но тут началась война и вопрос о перевозке поргинского дома в Бакланово был отставлен.

Всех мужчин забрали в армию, технику и лошадей тоже. Великая трагедия для народа. Но как это ни парадоксально, а семьям, подобным нашей, она принесла облегчение в правовом отношении. Отстали от переноса дома. Никаких препятствий в исполнении церковных служб. Отец, которому было 59 лет, работал на оборонных сооружениях. В годы войны он был пчеловодом в баклановском колхозе. Мать работала на колхозных работах. В нашей семье было 2 человека на войне (я и моя сестра Галя). Поэтому семья имела право на льготы. И когда мать сообщила мне, что Палкинский РИК задерживает переселение в собственный дом на Порге, я, как военнослужащий, написал письмо председателю РИКа. В результате наши переселились на Поргу в дом Козыревых, а свой продали исполкому под школу, и там несколько лет была школа.

Но вернёмся в Москву.

Последние годы перед войной я продолжал линию на самосовершенствование. Институт окончил, и времени было больше. Я стал активно посещать Московский Дом учителя. Работал в кружках по изучению немецкого языка, фото, танцевальном. В последний предвоенный год я поступил в вечернюю аспирантуру и уже начал заниматься. Летом 1940 года я совершил альпинистское восхождение на гору Белуху в горном Алтае, на границе с Китаем и Монголией, и получил значок «Альпинист СССР». В школе у меня шло всё хорошо. 20 июня был выпускной вечер десятиклассников, среди которых была моя будущая жена Валя. Сколько мечтаний и планов о будущем было у выпускников. Это был мой третий выпуск.

А назавтра... Я проснулся поздно. По радио передают: «Слушайте важное правительственное сообщение». Выступил Молотов. Война. Последующие дни прошли как в угаре. Всё, что было в магазинах, раскупили мгновенно и сразу ввели карточки на продукты. Сестра Валя уехала на родину. Я попал в народное ополчение. Где-то в октябре 1941 года нас оформили в 158-ую стрелковую дивизию. И все четыре года я воевал в составе этой дивизии и прошёл боевой путь от Москвы до Берлина, длинный, ужасный путь войны. Сколько раз был на волосок от смерти. Сколько смертей было вокруг, скольких потерял товарищей. Но, как видите, уцелел. Мама говорила, что постоянно молилась за меня. Каждый год ветераны 158-ой дивизии 9 мая встречаются в парке Сокольники. И мне приятно, что каждый раз могу встретиться, поговорить и повспоминать с однополчанином Бочатовым Николаем Васильевичем, с которым два года были в одном подразделении, и с другими фронтовыми друзьями.

Но о военных годах нужно рассказывать отдельно — это слишком большая и серьёзная тема.

Я вернулся в Москву после демобилизации в октябре 1945 года. Конечно, я был несказанно рад возвращению. Но приходилось задумываться, что ждёт дома. В Германии, несмотря на разрушенность, в провинциальном городке Клеце (близ Гамбурга), где мы проходили послевоенную службу, нетрудно было заметить, как основательно, домовито, интересно жили немцы. В небольшом городке, где в основном жили крестьяне, было много ремесленников, различных обслуживающих мастерских, культурных учреждений. Нельзя было не видеть высокую культуру. Сельскохозяйственные работы механизированы. Немцы были дисциплинированы и исполнительны. В домах было много заготовок из овощей и фруктов. Мы невольно сравнивали с положением у нас на родине...

Как-то у нас, останутся ли колхозы? — Главный вопрос для многих наших солдат. Вообще, слово «колхозы» было своего рода пугалом. Когда мы были в Литве осенью 1944 года, то на чаепитии в нашу честь литовские интеллигенты настороженно спрашивали: будут ли колхозы? И мы (правда, не совсем уверенно) отвечали: «Это ваше дело, как пожелаете». Видимо, и наши правители понимали, что идеей колхозов местное население не привлечёшь. Помню, когда мы были в Калининской области в 1942 году, то в одно прекрасное утро было сброшено множество листовок примерно такого содержания: «Немцы ликвидируют колхозы, возвращают земли, разбазаривают колхозное добро, насаждают религию — этот опиум для народа. Смерть немецким оккупантам!». Я сразу понял, что это листовки немецкие. В нашем штабе все были уверены, что это наши листовки. И только через несколько часов опомнились и дали команду к их сбору и уничтожению. Наши солдаты и офицеры также мечтали о коренном улучшении жизни и, главное, о том, что наконец-то будет «легче дышать»; что они, перенёсшие всё немыслимое напряжение, жертвы, потери, заслуживают лучшей доли. Во всяком случае, все были уверены, что как победители будут жить лучше побеждённых.

Увы! Иллюзии быстро рассеялись.

... И вот я в Москве, в своей комнатушке, куда уже из эвакуации вернулась сестра Валя.

Поразила напряжённость всех сфер жизни. Всё было жестко регламентировано. Фронтовиков сразу же взяли в железные клещи. Невиданно и невообразимо расцвели бюрократизм, взяточничество, социальное расслоение. Резко выделялся слой начальства над простыми людьми. Я не сразу разобрался в обилии различных видов льгот, продкарточек — служащая, иждивенческая, рабочая, литер А, литер Б — и многого другого. Все ключевые места были заняты по протекции, уже существовала система номенклатуры, проникнуть в которую было невозможно. Родился новый класс избранных. Огромное число военнослужащих, которые были в плену, окружении, оккупации, было направлено в лагеря. Анкеты, проверки; самой популярной и зловещей организацией были «органы», которые возвышались над всеми, даже над всесильным партаппаратом.

Я стал присматриваться — куда пойти? У нас на фронте учителя, с которыми я встречался, говорили, что ни за что не пойдут в школу. Поступил учителем физики в спецшколу ВВС. Я уже оценил ответ на вопрос анкеты: «В плену и окружении не был». Это теперь было уже важнее происхождения.

Уже было очевидно, что наши фронтовые мечты о хорошей послевоенной жизни не оправдались. В городе поражало большое количество инвалидов, спекулянтов, особенно на Тишинском рынке. Толкучки возникали повсюду.

Деньги вконец обесценились. Буханка хлеба и бутылка водки были разменными монетами. А в газетах и плакатах — лозунги, прославляющие партию и правительство.

В январе 1946 года я поехал на Поргу. Это было мое первое послевоенное посещение.

Как я ждал его, как мечтал о нём в долгие военные годы. Впервые я вошел в наш вновь приобретённый дом (бывший дом Козыревых); а дом, в котором я родился и жил, как я уже писал ранее, был продан под школу.

Излишне говорить, какая это была встреча! Сколько разговоров, маминых слёз. Я увидел зимнюю Поргу, какую не видел более 15 лет. Всё занесено снегом. В селе, кроме наших, жила А.Д. Старкина, одна. Дети все разъехалась, а сыновья не вернулись с фронта. Козыревых и Виноградовых также никого не было. Всех развеяла по стране война. Зашёл в школу. Симпатичная учительница держалась виновато и стеснительно. Конечно, ей было очень трудно. Прошелся по деревням. Как-то необычно тихо, никого не видно. Мне рассказали, что мужики, которые были взяты на войну, почти все погибли. Появились заколоченные дома. Лошадей почти не было, тракторов тем более. Как-то пройдёт предстоящая посевная кампания?

Оживление внесла Зоя, которая вечером пришла из Палкина с группой учителей Палкинской средней школы, единственной в районе, где и училась Зоя. Помню, очень весело в разговорах и воспоминаниях, обсуждениях дальнейшего жизненного пути Зои прошёл вечер. Во время войны у нас с Зоей была интересная переписка.

С войны вернулась сестра Галя, которая вышла замуж и поехала жить на Украину. Сестра Нина работала в Палкине на почте и также вышла замуж. Так расставила война по своим местам членов нашей семьи.

Во время войны нашим жилось, как и всем, конечно, трудно. Но практическая мама могла взять максимум из огорода, домашнего хозяйства — кур, коз. Кроме того, выручали ягоды, грибы. Грибы сушёные наши сдавали на приёмный пункт и тем самым зарабатывали. Чинить одежду мама могла хорошо. Как-то раз я увидел, как чинил свой пиджак отец, и очень удивился, когда узнал, что он обслуживает себя сам.

Так в беседах быстро пролетело время. Маму, конечно, тревожила моя судьба: имею больше тридцати лет и не женат. А может, и к лучшему. Кто знает, как могла повернуться судьба. И вот после краткого пребывания на родине я вернулся в Москву к исполнению моей новой работы — учителя физики в школе военно-воздушных сил (ВВС).

Кроме служебных дел, у меня было много личных и, в первую очередь, создание семьи. И опять вечный вопрос — где жить? И тут мне повезло. Уезжала в Каунас к племяннице одна старушка. Я у неё купил комнату, а старую оставил сестре Вале, которая вскоре вышла замуж. У меня невеста также была готова — симпатичная Валя, которую я полюбил за преданность, трудолюбие, самопожертвование. Она к тому времени кончила институт. У нас родилась дочь Таня, удивительно милая девочка, доставлявшая нам много радостей.

Я очень много работал, в двух школах, и подрабатывал кроме этого. Требовалось много, ведь жизнь начинали с нуля. Когда Тане было около одного года, я заболел скарлатиной и был помещён в больницу, где были, в основном, дети. Как сейчас помню мою милую Валю, которая носила мне передачи. Но что она могла принести в те годы? Помню — приносила морковку. Таня не заболела.

В 1947 году мы всей семьёй отправились на Поргу. Таня уже ходила и говорила — она развивалась быстро. От Палкина ехали на лошади. В дороге было неприятное происшествие: мы потеряли кусок мяса, который посылала Нина по поручению мамы. Было несказанно жалко.

Жизнь на Порге стала ещё трудней. В деревнях жили впроголодь. В питание шло всё, что более или менее напоминало съедобное. Наших выручал огород, в котором, благодаря нечеловеческим трудам мамы, всё росло отлично. В это же время приехали на Поргу и сестра Валя с мужем Васей. Так что Порга проснулась от многолетней спячки.

Представляется картина: все сидят за столом и во главе патриарх-отец, который говорил тихо, внушительно. К его словам все прислушивались.

Однажды случилось такое: у отца пропала трубка, которую он курил. Обыскались — нигде нет. И случайно обнаружили в трубе самовара, куда её бросила Таня. Вот было смеха!

В то время произошло ещё одно событие: крестины Тани. Её крестил мой отец в той старой Поргинской церкви, где крестили меня и сестрёнок. Восприемниками (крёстным и крёстной) были Зоя с Василием Алексеевичем (мужем Вали).

Жили мы на Порге около месяца. Время прошло интересно, все мы отдохнули, поздоровели и отправились в Москву.

На обратном пути заехали в Галич, уж очень меня тянуло посмотреть на него и окунуться в юность после почти двадцатилетнего перерыва. А где остановиться? Но молодости всё нипочём. Я оставил Валю с Таней на горе около вокзала, а сам пошёл в знакомый дом на улице Свободы, где когда-то жила Катя Виноградова и где я часто бывал. Там жили совсем другие люди, но они приютили нас и даже дали возможность сварить Тане кашу. Прошёлся по знакомым и родным местам. Сходил в школу, на квартиру, где жил, навестил учителя по истории Касторского. Всё вроде то же, но и всё изменилось. Никого из школьных товарищей не обнаружил. Зверев ещё находился в ГУЛАГе.

В следующий приезд на Поргу встал вопрос о Зое. Она хорошо закончила 10 класс. Что делать с ней дальше? Она стала высокой, умной, красивой, приятной девочкой. Мне очень хотелось помочь ей, чтобы она не испытала тех мучений, которые выпали на нашу долю. Мы решили попытаться поступить в технологический институт легкой промышленности. Но по баллам экзаменов её принимали на механический факультет. Она не согласилась и пошла в министерство просвещения, и её с теми же отметками приняли в Ярославский педагогический институт, правда, на отделение физики. Мне пришлось дать такую телеграмму в Ярославский педагогический институт: «Прошу удовлетворить просьбу студентки I курса Воздвиженской об оставлении её на математическом факультете. Воздвиженский». Подействовало. Видимо, начальство действовало по принципу: «Пришло указание из Москвы. Как бы чего не вышло».

Зимой 1949 года в нашей семье произошло большое горе. Умер отец. После очередного закрытия церкви его назначили в село Пищи Мантуровского района, где родился А. Тихомиров и где я был у него в гостях в 1929 году. Бывает же такое!

Отец простудился и умер от воспаления легких в возрасте 67 лет. Телеграмма, которую я получил, была составлена нечётко, и я не сразу сообразил, куда нужно ехать. Заехал за Зоей в Ярославль. Встретил её на лестнице в институте. Конечно, это известие её поразило страшно. Мы приехали в Мантурово, а там ещё 20 километров пешком до Пищей, где уже ждали мама и Нина. Приехал священник из Костромы и совершил траурный обряд. Печальные, трогательные слова проникали в самую душу. На своих плечах я вынес гроб с телом, и похоронили отца в правом углу в ограде Пищевской церкви. Помню, были какие-то затруднения с похоронами в связи с тем, что в этот день праздновалось семидесятилетие Сталина. Я не пойму, какая связь? Видимо, столь великое торжество не могло быть ничем омрачено, даже похоронами. С тех пор я не был в Пищах, и меня все время угнетает мысль, что я не выбрался на могилку отца. Но я ещё не оставляю эту мысль. Незадолго до кончины папа рассказал маме, что видел странный сон, как какой-то инвалид стоял в дверях церкви и бросал во всех камнями, не пуская в храм. Папа решил, что это знамение о скорой кончине.

Оглядывая мысленно всю его жизнь, делаю вывод, что человек это был замечательный. Умный и мудрый, справедливый и порядочный, он пользовался большим уважением всех людей, в том числе и советских и партийных работников. Я отлично помню: когда он шёл — встречные мужчины снимали головные уборы. Может быть, этим и объясняется, что он не был репрессирован. Много лет спустя бывший секретарь сельского совета Молчанов рассказывал, что приезжающие уполномоченные несколько раз предлагали его арестовать, но сельсоветчики его защитили. Он был награждён всеми церковными наградами и званиями, в течение тридцати лет был благочинным (руководителем большой группы церквей). Был начитан, всегда реально оценивал окружающую обстановку, многие ходили к нему за советом.

Вечная ему память!

Со смертью папы стало тяжело, в первую очередь, Зое, которой нужно было ещё два года учиться. Я старался, как мог, ей помогать. Но на учительскую зарплату много не развернёшься даже при том, что я работал в двух школах и вёл около 40 часов в неделю. Но Зоя всё перенесла, окончила пединститут и была назначена учительницей математики в Палкинскую школу, которую сама кончила. Это было очень важно: находилась недалеко от мамы (10 километров).

С тех пор, как мама осталась одна, я несколько раз бывал на Порге. Я был свидетелем разорения и умирания моей родной земли. Началось с того, что все молодые работоспособные люди устремились в города, демобилизованные из армии домой не возвращались. В магазинах, кроме водки и хлеба (и то не всегда), не было ничего. Вскоре и хлеба не стало. По деревням был голод, ели мякину, гнилой картофель. Служащим ещё выдавали кое-какие пайки, а в колхозах — ничего, хотя весь выращенный урожай отбирали. Сев в колхозах ещё можно было провести с помощью техники, а убирать было уже некому. Палкинская школа на целый месяц (минимум) закрывалась, а ученики и учителя работали на уборке урожая. А вообще-то, в районе значительная часть урожая не убиралась и попадала под снег, то есть гибла. И так из года в год. Здравый смысл говорил: «Не можете собрать, значит, нужно меньше сеять, хотя бы не портить семена». Так нет, из года в год и в течение многих лет одно и то же. Всем было ясно, что это верх головотяпства, но что делать: «Так велела партия, она знает, куда ведёт».

В деревнях всё больше было заколоченных домов. Дома уже ничего не стоили и шли на дрова, так же, как и сараи, овины и другие хозяйственные постройки. Это было какое-то умопомрачение.

Уже распались колхозы во многих деревнях, а оставшиеся объединили в один совхоз на огромной площади. Управлять таким совхозом было крайне сложно при отсутствии приличных дорог и телефонов. В Сухотине была животноводческая ферма, где работали несколько пожилых женщин. Палкинский район настолько поредел, что его влили в Антроповский.

Грустная картина — дорога со станции на Поргу. Отвратительная дорога. От деревень осталось по несколько домов, а многие вообще исчезли. И что особенно бросается в глаза — это отсутствие церквей. Их уничтожили. Бывало, вёрст через пять стоят церкви. Красавицы. Хочется остановиться, посидеть, полюбоваться, подумать, как я и делал, когда ходил на станцию в годы моего учения в Галиче. Сейчас их нет, они либо разобраны на кирпичи, либо просто разрушены и брошены, а в тех, стены которых целы, находятся либо клубы, либо склады и т.п. — по существу, это равносильно уничтожению. Никогда история не простит этого варварства. Никто из завоевателей — ни татары, ни Наполеон, ни немцы — не сделали в плане разрушения религии того, что сделали наши собственные варвары, выполняя идеи партии. Вот и пришли к современной нравственности. Отольются слезы вдохновителям и проводникам подобных деяний!

... Мама жила на Порге одна и прожила там после папы 15 лет. Жила, конечно, тяжело, на пенсию, которую получала за папу. Время проходило в работе с утра до позднего вечера. Нужно была подоить коз, отправить их на пастбище в Бакланово, покормить кур, истопить печь. И вечная забота с огородом, а садила она и заготовляла всего столько, сколько было при папе. Конечно, не съедала всего, даже с учётом того, что отправляла в Палкино (Нине, Зое). Плюс к этому - забота о дровах, об изгородях, о крыше, которая протекала, и масса других забот. Так что к вечеру «валилась как убитая» (её слова).

Тем временем снова вставал вопрос о Зое и её семье. Дело в том, что им осточертело Палкино и они мечтали о том, чтобы уехать. Долгие разговоры были у нас на эту тему, когда я бывал на Порге, и мы решили, что следует устроиться под Москвой, ибо в Москве невозможно. Они стали энергично действовать в этом направлении. И вот, благодаря их большим стараниям, они устроились на работу в среднюю школу под Загорскомк, где и работают сейчас.

А маму пришлось забрать, уж очень ей стало трудно, и сделала это Зоя. Приехала и решительно заявила: «Собирайся, я тебя забираю». Можно представить себе, как трудно маме было расставаться с любимой Поргой, как трудно было оставлять её немудрёные вещи, служившие ей всю жизнь. Мне лично очень жаль иконы и книги, которых у папы было много, особенно на славянском языке. Все они пропали. Сейчас это было бы бесценное сокровище.

Мама прожила у Зои до самой своей кончины в 1975 году. Прожила у младшей дочери в общем спокойно, в контакте с остальными детьми, и мы очень благодарны Зое за то, что она приютила маму в последние годы жизни.

Мы похоронили её на кладбище в селе Воздвиженском (снова удивительное совпадение), недалеко от места жительства Зои. На похороны приехали мы с Валей, Нина с дочкой Леной, Галя, Валя. Там нашла упокоение наша беспокойная мама, беззаветно и самоотверженно трудившаяся во благо семьи, не щадя себя. Её умение входить в контакты с лицами любого ранга, вызывать к себе расположение помогали благополучию членов нашей семьи. Она была довольно образована (окончила Кологривскую гимназию), легко сходилась с людьми и в любых самых трудных и сложных обстоятельствах не теряла присутствия духа. Вечная ей память!

После кончины матери я бывал на Порге несколько раз с сыном Виктором и видел умирающую Поргу. Наконец дождались того, что от Антропова до Палкина проложили дорогу, по которой ходили автобусы. А от Палкина до Порги и дальше — картина ужасная. Представьте дорожную полосу шириной местами до 100 метров, всю изъезженную; видны следы дороги, которая смещалась из года в год, по которой мог пройти только трактор. Да и тот не всегда. В тот наш последний приезд трактор застрял в трёх километрах от Палкина и нам пришлось добираться пешком, босыми, так как любая обувь не предохраняла от воды и грязи. А вдоль дороги, где когда-то весело возвышались деревни — Ивакино, Матвей-ково, Деревягино, Огоньково, Черепенино, Вязовик, Ни-фаново, Бакланово, — одни пустыри. Только в Вязовике уцелело несколько домов, среди них — убогий магазинчик, в котором шофера «заправлялись» водкой.

Мы попадали на Поргу со стороны Бакланова. Конечно, ни дорог, ни тропинок. Шли по направлению, по которому когда-то бегал бессчётное число раз. Виднелся единственный полусохранившийся дом Старкиных, с открытыми окнами и дверьми, в котором «лишь ветер гулял» (а в последний приезд и его не стало). На месте Порги зрелище ужасное. Посредине груды кирпичей от разрушенной церкви, дома перевезли в соседние деревни на отопление, и там, где они стояли, остались обломки досок, различного хозяйственного оборудования. На месте нашего дома только по сохранившимся деревьям — липам, берёзам, тополям, когда-то молодым, а теперь раскидистым и могучим, — можно было мысленно воссоздать картину прошлого. Вот трёхствольная липа, которая росла у крыльца террасы, вот ряд тополей и остатки сирени, которые росли вдоль стен дома. Вот берёза, которая росла за каретным сараем. Какая она стала большая, а в годы моего детства она только поднималась. Вот заросли из диких вишен на месте вишнёвого сада. А за ними заросли из березника и ольхи. Ведь этого не было! Вспоминаю — здесь была наша пасека. Дальше поле, за которым так ухаживали. А сейчас всё поросло дикой порослью. Так иду я по следам прошлого и воссоздаю картины моего детства, словно криминалист, распутывающий преступление.

На месте нашего дома мы пытались найти что-либо памятное, но попадались только обычные хозяйственные вещи — старые, заржавленные, полусгнившие. Я взял на память обломок церковной ограды и горсть земли с того места, где был наш дом.

Единственно, что продолжало ещё жить, — это кладбище, на склоне горы, к реке, на котором хоронили со всех окружающих деревень. Правда, большинство крестов на могилах пришли в ветхость, но изредка попадались и недавние, совсем новые. Какой парадокс! Всё вокруг умерло, а живёт лишь кладбище!

Попробовал спуститься к реке, куда я в детстве бегал бессчётное количество раз. Но нет тропинок и не так-то просто добраться до реки.

Как всё заросло! Заросли горы, по которым спускались к реке, заросли поля, с которых получали хлеб, заросли огороды, которые давали столько овощей, высохли и заросли пруды, сохранявшие воду. И нет на Поргу ни дорог, ни тропинок — нечего там делать. И следующие поколения не будут знать, какой здесь был красивейший, приятный уголок. Так исчезла, умерла Порга.

Вот я и закончил эти записки. Зачем я их писал? Оказывается, очень приятно вспоминать прошлое. Ведь это все моё, моя жизнь, с её радостями и трудностями, взлётами и ошибками, моя память, мои корни. Откровенно говоря, ещё я писал эти записки для своих внуков — Лёни, Бори, Андрюши. Пусть они окунутся в то сложное время, узнают о своих прабабушке и прадедушке и других родственниках, составляющих род Воздвиженских. Это были замечательные люди, настоящие россияне, большие труженики, мученики своего времени. Я бы хотел, чтобы они полюбили мою Поргу и, когда вырастут, если представится возможность, посетили те края. Названия деревень могут служить ориентиром в поездке. Мой сын Виктор был на Порге три раза. Я чувствую, что она его притягивает, что подсознательно он считает её своей родиной.

Почему я назвал эти записки «Поргинская история»л. Ведь они значительно шире жизни на Порге, охватывают жизнь в Галиче, в Сибири, в Москве. Да потому, что стержнем, объединяющим всех членов нашей семьи, где бы они ни находились, была Порга и наша жизнь развивалась на фоне расцвета, упадка и гибели Порги. И туда стремились наши мысли и мечты. Короче говоря — Порга является главным действующим лицом этих записок.

Мне уже кончается седьмой десятокм. Это очень много. Достаточно посмотреть вокруг и увидеть, что очень мало людей старше меня. А мои домашние, да и я сам как бы этого не замечаем. Очень быстро пролетело время. Я привык быть самым молодым в школе, институте, самым молодым учителем, методистом. И вдруг (конечно, не вдруг) — старше всех! Так или иначе, прожита большая жизнь.

На моих глазах были такие события, как революция, Гражданская война, НЭП, коллективизация и раскулачивание, Вторая мировая война, разрушение деревни и нравственности. Это очень большой отрезок истории, насыщенный величайшими событиями.

Оглядываюсь и думаю: Боже мой, какой трагический путь прошла наша страна и как она на моих глазах превратилась из государства, в котором была полная обеспеченность, которое кормило хлебом всю Европу, где процветали наука, искусство, превратилась в нищую, полуразрушенную страну, которая, несмотря на несметные природные богатства, не может прокормить своих людей.

Люди разучились трудиться. Живут по правилу: работать поменьше, получать побольше. Точно сработала идейная основополагающая установка: «Весь мир до основания мы разрушим...» И разрушили. И построили мир, в котором все ничейное, с ориентацией на распределение, а не созидание. Всю жизнь я помню о карточках, талонах, пропусках закрытых и спецраспределителях. А очереди - всегда, везде, на протяжении всей жизни, в них невозвратимо пропали лучшие часы жизни. Самое главное — исковерканы, растоптаны души людей. Потеряны совесть, стыд, нравственность. Слова «грех» нет и в помине. Попробуйте сказать это кому-нибудь. В ответ получите усмешку. Загублена религия — основа и костяк развития русской нации.

Господи, как всё это больно видеть! Увидят ли мои внуки Россию процветающей страной?

Народился отвратительный самодовольный класс руководителей-бюрократов, которые оценивались не по интеллектуальным и нравственным качествам, а исключительно по преданности своему классу, своей идеологии, своим руководителям.

Меня всегда возмущало, что партия сама себя славит, что в государстве может достичь известного положения только член партии. Но рядовые члены партии, как и все прочие люди, были рабочими лошадками, которые могли только голосовать «за» и аплодировать.

В преклонные годы наступает потребность оглянуться на прошлое и осмыслить пережитое. Я уже говорил, что детство у меня было радостное и счастливое.

Но с самых ранних сознательных лет я познал социальную несправедливость, пережил боль за преследование родителей, за чувство принадлежности к людям второго сорта.

В детстве я был воспитан на классической литературе, героической русской истории. Я восхищался народниками и очень хотел служить народу. Я очень хотел учиться и быть инженером. На меня большое впечатление произвели книги Гарина «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры». Мне созвучна была духовная жизнь героев, их поведение в общественной жизни. Искренне хотелось справедливости, добра, самопожертвования.

Но жизнь распорядилась иначе, и прошла она не широкой дорогой, а узкой колеёй, по которой я мог идти, направляемый государственной силой; и всю жизнь — борьба с бесчисленными идиотскими препятствиями, воздвигнутыми на этом пути.

С юных лет я искренне верил в цели и задачи революции. Я высоко ценил вождей — Зиновьева, Бухарина и др. (о Сталине до 30-х годов не было слышно) — и верил, что всё, что делается, нужно для всеобщего будущего блага. Правда, я уже тогда над многими вещами задумывался, например, над понятием «диктатура пролетариата», ибо ничего, идущего от пролетариата, не видел, а ощущал и видел диктатуру власти, диктатуру партийной бюрократии. И то, что меня не принимали в комсомол и даже в пионеры, я понимал: так надо для «светлого будущего».

Я никогда не пытался вступить в партию, зная, что это невозможно. В 30-е годы я бы с охотой это сделал и отдавал бы все силы за её идеи. Меня, конечно, не приняли бы. Но, может быть, это и к лучшему. По своему складу я был бы в числе активистов и наверняка был бы репрессирован, как мой школьный товарищ Гоша Зверев. В 60-е годы и позднее меня усиленно звали в партию, но я уже сам не желал, выдвигая смехотворные объяснения, вроде: «ещё не созрел», «чувствую себя не совсем подготовленным» и т.п. На самом деле, я осмыслил и понял роль и действия партии. Главное, я видел, что в неё идут те, кому нужно выплыть в обществе и занять выгодные должности. Уж на что школа: какие там выгоды, кажется, все в одинаковом плохом положении. Но и там, если есть какая-либо должность с начальствующими привилегиями или идеологического порядка, она обязательно занимается членом партии. Это было общепринято и всем понятно. Помню, у нас в школе вступила в партию уборщица тетя Настя. Ничего не смысля в политике, она аккуратно посещала партсобрания и возмущалась, что ей не дают благ и преимуществ: «Ведь я партийная!» Видимо, она желала реализовать известное положение о том, что «каждая кухарка должна уметь управлять государством». Но увы! А настроение широких слоёв учителей выразила одна учительница, когда её спросили: «Вы член партии?» Она ответила: «Нет, я честная». Но почему-то меня многие принимали за партийного.

Все годы я наблюдал парадокс в развитии общества: ложь в сводках и газетах, обнищание людей одновременно с широкими помпезными жестами, строительство шикарных здании для партийных и советских учреждений и сверхтяжёлые жилищные условия огромного большинства граждан, трата огромных средств для поддержания заграничных угодных нам режимов и бедственное положение народного образования и здравоохранения в собственной стране.

О моей работе в школе и по «общественной линии» можно писать много. Об этом напишу отдельно. Скажу только, что педагогические дела мои шли успешно. В 60-х годах я был методистом, членом редколлегии ряда журналов («Физика в школе», «Квант»), был членом программной комиссии и комиссии по учебникам издательства «Просвещение», избирался делегатом ряда Всесоюзных съездов (учителей, профсоюзов) и, наконец, депутатом Моссовета. Несколько раз мне удалось побывать за границей — кроме Польши и Германии, в которых я был в составе армии во время войны.

У меня, как и у большинства людей, начинающих с нуля, были тяжелые квартирные условия. Но постепенно и в этом направлении дело улучшалось.

Мне были присвоены звания Заслуженного учителя РСФСР и Героя Социалистического труда. Но я продолжал работать школьным учителем, оставаясь беспартийным. Я не карабкался наверх по общественной лестнице, расталкивая локтями других, не был стукачом и доносчиком. Я всегда говорил, что нет выше должности учителя, но нет и ниже. Моя активная педагогическая работа оборвалась в связи с трагедией правой ноги в 1988 годун, после почти шестидесятилетней (включая годы войны) педагогической деятельности.

Думаю о том, как прошла жизнь. Работал всегда много и честно. Всё, что имею, чего достиг, — дело только собственных рук, воли и способностей. Только сейчас представляю себе в полной мере — сколько раз в жизни я мог сделать неверные, трагические шаги. И всё-таки какая-то сила меня хранила и спасала. С волнением оглядываю все предметы, меня окружающие дома, на даче. Все они приобретены или сделаны своими руками. Из самых ранних сохранились единицы. С поргинских довоенных времён сохранился лишь серебряный портсигар, который подарил мне отец, и пара полотенец, которые мама подарила жене Вале. Из Сибири сохранился только один чемодан, который мне сделали, когда я ездил в многочисленные командировки, работая в Ярцеве.

В древности говорили, что человек может считать себя не зря прожившим на земле, если сделает три дела: посадит и вырастит дерево, построит дом и вырастит сына. С этой точки зрения я заповеди выполнил: посадил и вырастил много деревьев (в саду, ряд ёлочек на даче, липовую рощицу), построил дом, сына вырастил. Но мне кажется, что этого недостаточно. Главное - оставить след в душах людей, след благодарности и доброй памяти. И мне кажется, я надеюсь, что такой след остался.

И вот думаю о будущем. Очень интересно посмотреть — каким оно будет. Как будут жить, какими станут Лёня, Боря, Андрюша. Не затеряются ли они в мутной пене общества. Хватит ли у них моральных и духовных сил не поддаться дурным влияниям и утвердить в себе честность, порядочность, доброту и другие качества Человека (человека с большой буквы).

Но в ближайшие годы трудно ожидать значительных улучшений в жизни. Дело не только в экономике, сколько в утере духовности и нравственности. Слишком исковеркана душа народа, слишком утеряна совесть, вера в любых руководителей. Я не верю, чтобы компартия уступила свою руководящую роль, а значит и вседозволенность, власть над людьми. Она обманет, как обманывала много раз, начиная с разгона Учредительного собрания, разгона действительно демократических партий, уничтожения их руководителей. И так в течение всех лет после семнадцатого года. Идеология, вера разрушены. Во что вера? В социализм? Слава Богу, насмотрелись на развитой социализм! В коммунизм? — Об этом даже Маркс и Ленин не мечтали. Насмотрелись и на полчища никчёмных, некомпетентных руководителей из партбюрократии и номенклатуры, которым выгодно было такое состояние общества, ибо удобно было плавать и жить в нём!

Так что пройдут многие годы становления демократических партий, перехода на цивилизованную экономику, прежде чем будет улучшение. Как тут не вспомнить Н.А. Некрасова:

«Только жить в эту пору прекрасную Не суждено ни мне, ни тебе»о.